и коридоры детства
     трофейным освещаю фонарем,
     и от признаний никуда не деться:
     не убиваем, ложек не крадем,
     не валенками шлепаем по лужам,
     не песенки запретные поем,
     но, ощущая суеверный ужас,
     мы делаем ужасное вдвоем...

     До  дома  добралась около  двенадцати,  Алик  ждал  на кухне с бутылкой
хорошего грузинского вина.  Он  закончил сегодня эксперименты и  мог  бы уже
завтра подать заявление об уходе. Только  тут Маша окончательно  поняла, что
скоро она уедет навсегда.
     "Отлично,  отлично,  кончится  вся  эта  позорнейшая   тягомотина",  --
подумала  Маша. Они провели с  Аликом  длинный  вечер, затянувшийся почти до
четырех  утра.  Разговаривали, строили  планы,  а  потом  Маша  заснула  без
сновидений, взяв Алика за руку.
     Проснулась она  поздно.  Деборы  Львовны уже  несколько дней не было: в
последние дни  она  много  времени проводила  у  больной  сестры.  Алики уже
позавтракали, играли в шахматы. Картина была самая мирная, даже  с кошкой на
диванной подушке.
     "Как  хорошо, кажется, я начинаю выздоравливать", -- думала Маша, крутя
тугую  ручку кофейной мельницы. Потом взяли  санки и пошли втроем  на горку.
Вывалялись в снегу, взмокли, были счастливы.
     -- А в Бостоне снег бывает? -- спросила Маша.
     --  Такого  не бывает.  Но мы будем в штат Юта ездить  на горных  лыжах
кататься, будет не хуже, -- пообещал Алик. А все, что он  обещал,  он всегда
выполнял.
     ...Бутонов позвонил в тот же день:
     -- Ты не соскучилась?
     Накануне он видел  топтавшуюся у калитки Машу, но не  открыл ей, потому
что  в  гостях была дама,  милая толстуха  переводчица,  с которой они  были
вместе в поездке. Две недели они  поглядывали друг на друга выразительно, но
все случая не представлялось.  Мягкая и ленивая женщина, очень  похожая, как
он теперь понял, на его  жену Ольгу,  сонной кошкой ворочалась в бутоновских
объятиях  под  треньканье Машкиных звонков,  и  Бутонов  почувствовал острое
раздражение против переводчицы, Машки и себя самого. Ему нужна  была  Машка,
острая,  резкая:  со слезами и стонами,  а не эта толстуха. Он звонил Маше с
утра,  но  сначала телефон не отвечал:  он  был отключен,  -- потом два раза
подходил Алик, и Бутонов вешал трубку и только под вечер дозвонился.
     -- Пожалуйста, больше не звони, -- попросила Маша.
     -- Когда? Когда приедешь? Не тяни, -- не расслышал Бутонов.
     --  Нет, я не  приеду. И  не звони мне больше, Валера.  -- Уже тягучим,
плаксивым голосом: -- Я не могу больше.
     --  Машка, я  соскучился  ужасно.  Ты  что,  сбрендила? Обиделась?  Это
недоразумение, Маш. Я через двадцать пять  минут буду у твоего дома. Выходи,
-- и повесил трубку.
     Маша заметалась.  Она  так  хорошо, так  прочно решила больше с ним  не
видеться, испытала если не освобождение,  то облегчение,  и сегодняшний день
был такой хороший, с горкой, с солнцем... "Не пойду", -- решила Маша.
     Но через тридцать пять минут накинула куртку, крикнула Алику:
     -- Буду через десять минут! -- И понеслась вниз по лестнице, даже лифта
не вызвав.
     Бутоновская машина стояла у порога. Она рванула ручку, села рядом:
     -- Я должна тебе сказать...
     Он сгреб ее, сунул руки под куртку:
     -- Обязательно поговорим, малыш.
     Тронул машину.
     -- Нет-нет, я не поеду. Я вышла сказать, что я никуда не поеду.
     -- Да мы уже поехали, -- засмеялся Бутонов.
     В этот раз Алик обиделся.
     -- Чистое свинство!  Неужели  сама  не понимаешь?  --  отчитывал он  ее
поздно  вечером, когда она вернулась. -- Человек  уходит на  десять минут, а
приходит через пять часов! Ну что я должен думать? Попала под машину? Убили?
     -- Ну прости,  ради Бога, ты прав,  свинство. -- Маша  чувствовала себя
глубоко виноватой и глубоко счастливой.
     А  потом Бутонов исчез  на месяц, и Маша всеми силами старалась принять
его исчезновение "как  факт", и этот факт прожигал  ее до печенок. Она почти
ничего не  ела, пила сладкий чай  и  вела  нескончаемый  внутренний монолог,
обращенный к Бутонову. Бессонница приобретала все более острую форму.
     Алик встревожился: нервное расстройство  было  очевидно. Он стал давать
Маше  транквилизаторы,   увеличил  дозировку  снотворного.  От  психотропных
препаратов Маша отказалась:
     -- Я не сумасшедшая, Алик, я идиотка, и это не лечится...
     Алик не настаивал.  Он считал, что  это еще  одна  причина, почему надо
торопиться с отъездом.
     Дважды  приезжала Ника.  Маша  говорила  только  о  Бутонове.  Ника его
ругала,  сама каялась  и клялась, что видела его в последний раз в  декабре,
еще перед его поездкой в Швецию. Еще говорила,  что он пустой  человек и вся
эта  история  только  тем и  ценна, что Маша написала столько  замечательных
стихов.  Маша послушно читала  стихи  и думала, неужели Ника ее обманывает и
это она была у Бутонова, когда Маша звонила под дверью...
     Алик  гонял по  всякого рода канцеляриям. Собрал целую кучу документов.
Он спешил не  только из-за  Маши,  в Бостон гнала его и работа, в отсутствие
которой он тоже как бы  заболевал.  Способ выезда  был  непростой: сначала в
Вену, по еврейскому каналу, а  оттуда уже в  Америку. Не исключено было, что
между Веной  и Америкой  вклинится еще и Рим,  -- это  зависело от  скорости
прохождения документов уже через зарубежных чиновников.
     Ко  всем  сложностям  отъезда  неожиданно  прибавился еще и бунт Деборы
Львовны:  никуда  не  поеду,  у меня больная  сестра,  единственный  близкий
человек,  я ее никогда не оставлю...  Дальше  шел канонический  текст "идише
маме": я  всю жизнь на  тебя положила, а ты, неблагодарный... этот проклятый
Израиль, от него у нас всю жизнь неприятности... эта проклятая Америка, чтоб
она провалилась...
     Перед подобными аргументами Алик замолкал, брал мать за плечи:
     -- Мамочка моя! Ты умеешь играть в теннис? А на  коньках кататься? Есть
что-то на свете,  чего  ты  не  умеешь?  Может  быть, ты чего-то  не знаешь?
Какой-нибудь малости?  Помолчи, умоляю тебя.  Никто тебя не бросает, мы едем
вместе, а  Фиру твою  мы будем содержать из Америки. Я буду там зарабатывать
много денег...
     Дебора  Львовна  затихала  на  минутку,  а  потом  вспенивалась   новой
страстью:
     -- Что мне твои деньги?  Мне плевать на твои деньги!  Мы с папой всегда
плевали на деньги! Вы погубите ребенка своими деньгами!
     Алик хватался за голову, уходил в комнату.
     Когда   все  документы  были  собраны,   Дебора  Львовна  категорически
отказалась ехать, но разрешение на отъезд  дала. Документы наконец подали, и
снова объявился  Бутонов.  Он  звонил из  Расторгуева,  по  автомату, просил
приехать. Дело было утром, Маша собрала Алика, отвезла его к Сандре, поехала
в Расторгуево -- прощаться.
     Прощанье  удалось. Маша сказала Бутонову, что приехала в последний раз,
что  скоро  уезжает  навсегда и  ей хочется увезти с собой в  памяти все  до
последней черты. Бутонов заволновался :
     -- Навсегда? Вообще-то правильно,  жизнь у нас хреновая по  сравнению с
западной, я повидал. Но навсегда...
     Маша прошла  по  дому, запоминая его, потому  что  дом ей тоже хотелось
увезти  в памяти.  Потом  они вместе  с Бутоновым поднялись на чердак. Здесь
было  по-прежнему пыльно и захламленно. Бутонов споткнулся о выбитое сиденье
венского стула, поднял его:
     -- Маша, посмотри.
     Центр сиденья был весь пробит насквозь ножевыми ударами, вокруг  лежали
метки неточных попаданий. Он подвесил сиденье на гвоздь.
     -- Это главное занятие моего детства.
     Он  вынул  нож,  отошел  на  другой  конец  чердака  и  метнул.  Лезвие
воткнулось в стену в самой середине круга, в старой пробоине...
     Маша вытащила нож из стены, подошла к Бутонову. Ему показалось, что она
тоже хочет метнуть нож в цель,  но она  только взвесила его на руке и отдала
ему:
     -- Теперь я знаю про тебя все...
     После этой  поездки Маша  начала тихие сборы в эмиграцию.  Вытащила все
бумаги из ящиков письменного стола, разбирала, что выбросить, что сохранить.
Таможенники не пропускали рукописей, но у Алика был знакомый в посольстве, и
он обещал отправить Машины бумаги по дипломатическим каналам.  Она сидела на
полу в ворохе бумаги, перечитывала каждую страницу, над каждой задумывалась,
грустила. Вдруг оказалось, что все написанное  лишь черновик к тому,  что ей
хотелось бы написать теперь.
     -- Соберу сборник, назову его "Бессонница".
     Стихи выходили  на  нее,  как звери  из  лесу, совершенно готовыми,  но
всегда с каким-то изъяном, с хромотой в задней ноге, в последней строфе...

     Есть ясновиденье ночное,
     когда детали прячет тьма,
     из всех полосок на обоях
     лишь белая одна видна.
     Мой груз дневной растаять хочет,
     заботы, мелочь, мельтешня,
     восходит гениальность ночи
     над неталантливостью дня.
     Я полюбила даль бессонниц,
     их просветленный горизонт.
     На дне остаток нежной соли,
     и все недостижимей сон...

     Маша сильно похудела, утончилась еще  более,  и  утончился тот  дневной
мир, который,  в  отличие  от ночного, казался  ей  неталантливым.  Появился
ангел. Она  не видела его воочию, но ощущала его теплое присутствие и иногда
резко оборачивалась, потому что ей казалось,  что очень быстрым взглядом его
можно уловить.
     Когда он  приходил во сне,  черты  его были яснее, и  та часть  сна,  в
которой он являлся, была как вставка цветного куска в черно-белом фильме. Он
выглядел  всегда  немного по-разному,  умел  принимать человеческое обличье,
однажды  явился  к  ней в  виде учителя,  в  белой  одежде наподобие костюма
фехтовальщика, и стал учить ее  летать. Они стояли на  склоне живой,  слегка
дышащей горы, тоже принимающей свое неопределенное участие в этом уроке.
     Учитель указал ей на какую-то область  позвоночника, ниже уровня плеч и
глубже, где  таился  маленький орган или мышца,  и  Маша почувствовала,  что
полетит,  как только обучится легкому и точному движению, управляющему  этим
органом. Она  сосредоточилась  и как будто включила кнопку -- тело ее  стало
очень медленно  отрываться  от  горы,  и гора  немного  помогала ей  в  этом
движении. И Маша полетела тяжело, медленно, но было уже совершенно ясно, что
надо делать, чтобы управлять скоростью и направлением полета, куда угодно  и
бесконечно.  Она  подняла  голову  -- выше ее летали люди  точным  и сильным
полетом, и она  поняла, что тоже  может летать так свободно и  быстро. Тогда
она медленно опустилась, так и не испробовав всей полноты наслаждения.
     Этот полет  не имел  ничего  общего с птичьим, никаких взмахов, никакой
аэродинамики -- одно усилие духа...
     В  другой раз  ангел учил ее  приемам особой словесно-мысленной борьбы,
какой не бывает  в  здешнем мире.  Как будто слово было  в руке,  и оно было
оружием,  он вложил его ей  в  руку,  гладкое, удобное в  ладони, и повернул
кисть,  и  смысл сверкнул острым лучом.  И тут же  немедленно  появились два
противника: один справа и  выше,  второй слева  и  чуть  ниже, как будто все
происходило  на  скошенном склоне  горы. Оба были  опасные и опытные  враги,
умелые в искусстве боя.  Один  сверкнул  в нее  -- и она ответила. Второй, с
небольшого расстояния, нанес быстрый удар, и каким-то чудом ей  удалось  его
отразить. В этих нападениях был острый диалог, непереводимый,  но совершенно
ясный по  смыслу. Оба они подсмеивались над ней, указывали на ее ничтожество
и полную несоразмерность с их  мастерским  классом. Но  она,  изумляясь  все
более, отражала  каждый удар  и с  каждым новым движением  обнаруживала, что
оружие в  ее руках делается  все  умнее и точнее  и борьба эта действительно
более  всего  напоминает  фехтование.  Тот,  что  был  справа,  был  злей  и
насмешливей, но он отступал. Отступил и второй...  их не стало. Это значило,
что она победила.
     И тогда она со слезами, с открытым рыданием кинулась на грудь к учителю
-- и он сказал ей:
     -- Не бойся. Ты видишь, никто не может причинить нам вреда...
     И Маша заплакала еще сильней от ужасающей  слабости, которая и  была ее
собственной, потому что вся умная сила, которой она их  победила, была не ее
собственная, а заемная, от него...
     Нечеловеческую  свободу  и  неземное счастье  Маша  испытывала от этого
нового  опыта, от областей и пространств, которые открывал ей ангел, но, при
всей  новизне   и  невообразимости  происходящего,  она  догадывалась,   что
запредельное счастье,  переживаемое ею в близости с Бутоновым, происходит из
того же корня, той же породы.
     Ей хотелось спросить об этом  ангела, но он не  давал ей задать вопрос:
когда он появлялся, она подчинялась его воле с наслаждением и старанием.
     Но зато, когда он исчезал, иногда на несколько дней, становилось  очень
плохо, как будто  счастье  его присутствия  надо было непременно  оплачивать
душевным  мраком,  темной пустотой  и  тоскливыми  монологами, обращенными к
почти не существующему Бутонову.
     Фаворский свет нам вынести едва ли,
     но во сто крат трудней
     пустого диска темное сиянье
     всех следующих дней.

     Маша колебалась, рассказывать ли об этом Алику. Она боялась, что  он, с
его  рационализмом,  станет  оценивать  ее  сообщение  не  с  точки   зрения
мистической, а с  точки зрения медицинской. Но в ее  случае между мистикой и
медициной  пролегало поле поэзии, на котором она была хозяйкой. Отсюда она и
начала. Поздним  вечером, когда  весь  дом  уже  спал, она  стала читать ему
последние стихи:
     Я подглядела, мой хранитель,
     как ты присматривал за мной.
     К обломку теплого гранита
     я прижималась головой,
     когда из Фрейдовых угодий,
     из темноты, из гущи сна,
     как сор на берег в половодье,
     волна меня в мой дом внесла,
     и, как в бетоне и в металле
     гнездятся пузыри пустот,
     в углу протяжно и овально
     крыла круглился поворот.
     Мне кажется, мой ангел плакал,
     прикрыв глаза свои рукой,
     над близости условным знаком,
     и надо мной, и над тобой.

     -- Я  думаю, Маша, это очень, очень хорошие стихи. -- Алик был искренне
восхищен, в отличие от  тех случаев, когда выражение одобрения считал  почти
семейной обязанностью.
     --  Это  правда,  Алик.  То  есть стихи,  да,  это  не  метафора  и  не
воображение. Это действительное присутствие...
     -- Ну, разумеется, Маша, иначе вообще ни о каком творчестве и речи быть
не  может.  Это  метафизическое  пространство...  -- начал он,  но  она  его
перебила:
     -- Ах  нет! Он приходит ко  мне,  как  ты... Он  научил меня  летать  и
многому  другому, что нельзя  пересказать,  нельзя выразить словами. Ну вот,
послушай:

     Взгляни, как чайке труден лЕт, --
     ее несовершенны крылья,
     как напряженно шею гнет,
     как унизительны усилья
     себя в волну не уронить,
     срывая с пены крохи пищи...
     Но как вместить, что каждый нищий
     получит очи, и чело, и оперенное крыло
     взамен лохмотьев и медяшек
     и в горнем воздухе запляшет
     без репетиций, набело...

     Такое простенькое стихотворение, и как будто из  него и не следует, что
я  летала, что я  действительно там была, где  полет  естествен, как...  как
все...
     -- Ты хочешь сказать, галлюцинации, -- встревожился Алик.
     --  Ах  нет,  какие галлюцинации! Как ты,  как  стол...  реальность. Но
немного иная. Объяснить не берусь. Я  как Пуська, -- она погладила кошку, --
все знаю, все понимаю,  но сказать не могу.  Только  она  не  страдает,  а я
страдаю.
     -- Маша,  но я должен тебе сказать, что  у тебя все получается. Отлично
получается. -- Он говорил мягко и спокойно, но был в крайнем замешательстве:
шизофрения, маниакально-депрессивный психоз?
     "Завтра   позвоню   Летневскому,   пусть    разберется".    Летневский,
врач-психиатр,  был  приятелем  его  однокурсника,  а в  те  времена  еще не
распалось  цеховое  содружество  врачей,  наследие  лучших  времен и  лучших
традиций...
     А Маша все читала, уже не могла остановиться:

     Когда меня переведет
     мой переводчик шестикрылый
     и облекутся полной силой
     мои случайные слова,
     скажу я: отпускаешь ныне
     меня, в цвету моей гордыни,
     в одежде радужной грехов,
     в небесный дом, под отчий кров.

     ...Бутонов Машу все не отпускал. Трижды ездила к нему в Расторгуево,  и
каждая  встреча была прощальной, последней.  Казалось, что  взятая нота была
так  высока,  что  выше уже не подняться -- сорвется голос,  все сорвется...
Только теперь,  когда каждая  встреча была как последняя, Бутонов  признался
себе, что Маша настолько затмила свой прообраз, полузабытую Розку, что он не
мог даже вспомнить лица  исчезнувшей наездницы, и уже  не Маша казалась  ему
подобием  Розки,  а,   наоборот,   та  мелькнувшая  любовь  была   обещанием
теперешней, и неминуемый отъезд усиливал страсти.
     Тех   двух-трех    женщин,   которые   одновременно   и   необязательно
присутствовали  в его жизни,  он забросил.  Одна,  даже несколько  нужная по
делу,  секретарша  из  Спорткомитета,  дала  ему  понять,  что  обижена  его
пренебрежением, вторая,  клиентка, молодая  балерина, для которой  он  делал
исключение,  поскольку массажный  стол  считал рабочей  поверхностью,  а  не
станком  для  удовольствий,  отпала сама  собой, переехав  в  Ригу. Нику  он
действительно  не видел  с декабря, перезванивались  несколько раз, выражали
вежливое желание встретиться, но оба и шагу не делали.
     У  Бутонова  назревал  очередной  профессиональный  кризис. Ему надоела
спортивная медицина, однообразные травмы, с которыми он постоянно имел дело,
и жестокие интриги, связанные  с  выездами за  рубеж.  Подоспело  интересное
предложение:  при Четвертом управлении организовывали реабилитационный центр
и  Бутонов  был одним  из претендентов на  заведование.  Это  сулило  разные
интересные   возможности.  Жена  Оля,  достигшая  к  тридцати   пяти   годам
профессионального  потолка,  как  это  бывает  у  математиков,  подталкивала
Валерия: новое дело, современное оборудование,  нельзя же всю жизнь по одним
и тем же точкам пальцами  двигать...  Иванов, высохший и желтый,  все  более
походивший с годами на буддийского монаха, предостерегал: не по  твоему уму,
не  по твоему характеру...  В этом замечании присутствовало  одновременно  и
уважительное признание, и тонкое пренебрежение.
     Бутонов,  высоко  ценивший  Нику,  особенно  после  ее  столь  удачного
вмешательства  в  ремонт,  решил  с  ней  посоветоваться.  Встретил ее возле
театра,  пошли в  паршивенький  ресторанишко  на Таганской  площади, удобный
своим расположением, на перекрещении их маршрутов.  Выглядела  Ника отлично,
хотя все в ней  было немного чересчур:  длинная шуба, короткая юбка, большие
кольца  и  пушистая грива. Просто и весело болтали  о том  о  сем, смеялись.
Бутонов   рассказал  ей   о  своей  проблеме,  она  неожиданно  подобралась,
нахмурилась, сказала резко:
     --  Валера,  знаешь,  в  нашей  семье  есть  одна  хорошая традиция  --
держаться  подальше  от  властей.  У  меня  был  один  близкий  родственник,
еврей-дантист, у него была  чудесная  шутка:  душой  я  так  люблю советскую
власть, а вот тело мое ее не принимает. А ты на этой работе будешь все время
это  тело тискать...  -- Ника  выругалась  предпоследними  словами, легко  и
высокохудожественно.
     У  Бутонова на сердце  сразу полегчало, своим веселым матом Ника решила
его вопрос, Четвертое управление он отменил. О чем он и сообщил ей тут же, с
благодарностью.  Их  дружеское расположение достигло  такого  градуса,  что,
покончив с шашлыками,  они  сели  в бежевый  "Москвич" и Бутонов, не задавая
лишних  вопросов,  развернулся  на   Таганской  площади   и  взял  курс   на
Расторгуево.
     ...Маша   маялась  самым  нестерпимым   видом  бессонницы,  когда   все
снотворные  уже приняты и спят руки, ноги, спина, спит все, кроме небольшого
очага