в  голове, который посылает один и  тот же сигнал: не могу уснуть, не
могу  уснуть, не  могу  уснуть... Она выскользнула из постели, где, подтянув
колени к подбородку, спал Алик Большой, такой маленький в этой детской позе,
пошла на  кухню,  выкурила  сигарету,  подставила  руки под  холодную  воду,
умылась  и  прилегла в кухне  на кушетке.  Закрыла  глаза, и опять: не  могу
уснуть, не могу уснуть...
     Он стоял в  дверном проеме, всегдашний ангел, в темно-красном, мрачном,
лицо его было неясным, как будто в маске,  но  глаза сияли, как из прорезей,
густым синим. Маша отметила,  что  проем  был  ложным: настоящая дверь  была
правее. Он протянул к ней руки, положил ей на уши, даже прижал немного.
     "Сейчас научит ясновиденью", -- догадалась она и поняла, что надо снять
халат. Осталась в длинной ночной  рубашке.  Он  оказался позади нее и  зажал
руками  уши и глаза, а пальцами стал  водить поперек лба,  доходя  до  самой
переносицы. Тонкие цветовые волны приплывали  и уплывали, радуга, растянутая
на множество оттенков. Он ждал, что она остановит его, и она сказала:
     -- Хватит.
     Пальцы замерли. В полосе бледно-желтого, с неприятным зеленым оттенком,
цвета она увидела двоих -- мужчину  и женщину. Очень молодых и стройных. Они
приближались,  как в бинокле, до тех пор, пока она не  узнала их -- это были
родители.  Они  держались  за  руки, были заняты друг  другом, на маме  было
голубое  в синюю  полоску знакомое  платье.  И лет ей было меньше, чем самой
Маше. Жаль, что они ее не видели.
     "Этого нельзя",  -- поняла Маша и закрыла глаза. Он  снова стал гладить
ее поперек лба и  нажал на какую-то точку. "Бутоновская наука, точечная", --
подумала   Маша.   Она  остановила  полосу  желтого  цвета  --   и   увидела
расторгуевский дом,  закрытую  калитку, возле  калитки  себя.  И  машина  за
воротами, и маленький свет в бабкиной половине. Она прошла через калитку, не
открывая ее, подошла  к светящемуся окну, а вернее, окно приблизилось к ней,
и, легко поднявшись в воздух, пролетела внутрь, сделав легкий нырок.
     Они ее  не  увидели, хотя  она была совсем рядом. Длинной  запрокинутой
Никиной  шеи она  могла  бы  коснуться рукой. Ника улыбалась, даже, пожалуй,
смеялась,  но  звук  был  выключен.  Маша  провела  пальцем  по  бутоновской
лоснистой груди,  он не заметил. Но губа его  дрогнула,  поплыла, и передние
зубы, из которых один был поставлен чуть-чуть вкривь, открылись...
     --  ...Развернись,  пожалуйста,  и давай  обратно,--  тихо сказала Ника
Бутонову, разглядев за окнами Рязанское шоссе.
     --  Ты так  думаешь?  -- слегка удивился Бутонов, но  спорить не  стал,
включил поворотник, развернулся.
     Остановился он на Усачевке.  Они сердечно простились,  с хорошим  живым
поцелуем,  и  Бутонов нисколько не обиделся --  нет так нет.  В таких  делах
никто никому  не должен. Был непоздний  вечер, шел редкий снег, Катя с Лизой
ждали мать и спать не ложились.
     "Бог  с  ним,  с Расторгуевом",--  подумала Ника и  легко  взбежала  по
лестнице на третий этаж.
     ...Маша стояла в коридоре между кухней и комнатой на ледяном сквозняке,
и вдруг ей  открылось -- как молнией озарило, -- что она уже стояла однажды,
точно  так, в  рубашке,  в этом самом леденящем  потоке... дверь позади  нее
сейчас отворится, и что-то ужасное за дверью... Она провела пальцами поперек
лба, до переносицы, потерла середину лба: подожди, остановись...
     Но ужас за дверью нарастал, она заставила  себя оглянуться -- фальшивая
дверь тихо двинулась...
     Маша вбежала в комнату, толкнула  балконную  дверь --  она распахнулась
без  скрипа. Холод,  дохнувший  снаружи,  был праздничным  и свежим,  а тот,
леденящий, душный, был за спиной.
     Маша вышла на балкон -- снегопад был мягким, и в нем была тысячеголосая
музыка, как будто каждая снежинка  несла свой отдельный звук,  и эта  минута
тоже  была  ей знакома.  Она  обернулась  -- за  дверью комнаты было  что-то
ужасное, и оно приближалось.
     --  Ах,  знаю,  знаю.  --  Маша  встала  на  картонную  коробку  из-под
телевизора, с нее на длинный цветочный ящик, укрепленный на бортике балкона,
и сделала то внутреннее движение, которое поднимает в воздух...
     Подтянув к животу колени, спал ее муж Алик,  в соседней комнате точно в
такой  же  позе  спал ее  сын. Было  начало весеннего равноденствия, светлый
небесный праздник.

     Телеграмму Медея получила через  сутки. Почтальонша Клава  доставила ее
рано утром. Телеграммы посылали по трем поводам: дня рождения Медеи, приезда
родственников  и смерти. С телеграммой в руке Медея пошла к себе в комнату и
села  в кресло, которое  стояло теперь  на том месте, где прежде  стояла она
сама, -- против икон. Она довольно долго просидела там, шевеля губами, потом
встала,  вымыла чашку  и собралась в  дорогу.  От  осенней  болезни осталась
неприятная тугота в левом колене, но она уже привыкла к ней и двигалась чуть
медленнее,  чем  обыкновенно.  Потом  она  заперла  дом  и  отнесла  ключ  к
Кравчукам. Автобусная остановка  была рядом. Маршрут был тот, которым обычно
ездили ее гости, --  от Поселка  до  Судака,  от  Судака до  симферопольской
автостанции, оттуда до  аэровокзала. Она успела на  последний  рейс и поздно
вечером  позвонила в  дверь  Сандрочкиного дома  в Успенском  переулке,  где
прежде никогда не была.
     Ей  открыла  дверь  сестра.  Они не  виделись  с пятьдесят  второго  --
двадцать пять лет. Кинулись друг другу в объятья, обливаясь  слезами. Лида и
Вера  только что  ушли. Распухшая от слез Ника вышла в прихожую,  повисла на
Медее.
     Иван  Исаевич  пошел ставить  чайник -- он  догадался, что  приехала из
Крыма старшая сестра его жены. Медея сняла с головы по-деревенски  накинутый
пуховый платок,  под  ним  была  черная  головная  повязка,  и Иван  Исаевич
изумился ее иконописному лицу. В сестрах он нашел большое сходство.
     Медея села за стол, обвела глазами незнакомый дом и одобрила его: здесь
было хорошо.
     Машина смерть, великое горе, принесла Александре Георгиевне и нечаянную
радость,  и она сидела за столом рядом с  сестрой и недоумевала,  как  может
один человек  вмещать в себя столь различное. Медея же, сидя по левую от нее
руку,  никак не могла осознать,  почему  это  получилось, что она не  видела
самого дорогого ей человека четверть века, -- и ужасалась этому.  Ни причин,
ни объяснений не было.
     -- Это болезнь, Медея, тяжелая болезнь, и никто ничего не понял. Аликов
друг,  врач-психиатр,  оказывается, смотрел ее неделю  назад.  Сказал,  надо
срочно госпитализировать:  маниакально-депрессивный психоз  в острой  форме.
Прописал лекарство...  Но понимаешь, они ждали разрешения со  дня на день...
Вот так. Но  я-то видела, что она не в порядке. За  руку ее  не держала, как
тогда... Никогда себе этого не прощу... -- приговаривала себя Александра.
     -- Перестань, ради Бога, мама! Вот уж этого на себя не бери. Вот уж это
точно  мое... Медея, Медея, как мне с этим  жить? Поверить невозможно...  --
плакала Ника, но  губы ее, самой природой предназначенные к смеху, как будто
все улыбались.
     Похороны состоялись  не на третий  день, как обыкновенно принято,  а на
пятый.  Делали  экспертизу.  В  судебно-медицинский  морг  где-то  в  районе
Фрунзенской Алик приехал с двумя друзьями и Георгием. Ника была уже там. Она
обернула  стриженую  Машину  головку и шею,  на  которой  был  виден  грубый
прозекторский  шов, куском белого крепдешина и завязала его плоским узлом на
виске,  как это делала Медея. Лицо  Маши было нетронутым, бледно-восковым, и
красота его ненарушенной.
     Священник на  Преображенке, к которому Маша  ездила  изредка  последние
годы, очень о ней горевал, но отпевать отказался. Самоубийца.
     Медея попросила проводить  ее в греческую  церковь.  Самой греческой из
московских  церквей  было  Антиохийское  подворье.  Там,   в  храме   Федора
Стратилата, она спросила настоятеля, но  служащая женщина учинила ей допрос,
и пока она, поджав губы и опустив  глаза, объясняла  ей, что  она понтийская
гречанка и много лет не  была в греческой церкви, подошел старик-иеромонах и
сказал по-гречески:
     -- Гречанку вижу издалека... Как зовут?
     -- Медея Синопли.
     -- Синопли... Брат твой монах? -- быстро спросил он.
     -- Один мой брат ушел в монастырь в двадцатых годах, в Болгарии. Ничего
о нем не знаю.
     -- Агафон?
     -- Афанасий...
     -- Велик Господь! -- воскликнул иеромонах. -- Он старец на Афоне.
     -- Слава Тебе, Господи, -- поклонилась Медея.
     Они понимали друг друга не без затруднений. Старик оказался не  греком,
а  сирийцем.  Греческий  язык его  и  Медеин резко  различались. Более  часу
разговаривали они,  сидя на лавке возле  свечного ящика. Он  велел привозить
девочку и обещал сам совершить отпевание...
     Когда автобус с гробом  подъехал к церкви,  уже собралась толпа.  Семья
Синопли была представлена  всеми своими ветвями  -- ташкентской, тбилисской,
вильнюсской,  сибирской...  К   разномастному   церковному  золоту  окладов,
подсвечников,  облачений  примешивалась  и  многоцветная  медь  синоплинских
голов.
     Между   Медеей  и   Александрой   стоял   Иван  Исаевич,   широкий,   с
мучнисто-розовым  лицом  и асимметричной морщиной вкось  лба. Старые  сестры
стояли  перед гробом, украшенным белыми и  лиловыми гиацинтами, и единодушно
думали одно и  то же: мне бы  здесь лежать, среди  красивых  цветов, Никиной
рукой уложенных, а не бедной Маше...
     За  свою долгую жизнь  они  к  смерти  притерпелись,  сроднились с ней:
научились встречать ее  в доме, занавешивая зеркала, тихо и строго жить двое
суток при мертвом  теле, под бормотанье утешительных  псалмов,  под световой
лепет свечей... знали о мирной  кончине, безболезненной и непостыдной, знали
и  о  разбойничьем,  беззаконном вторжении  смерти,  когда  погибали молодые
люди...  Но самоубийство было невыносимо . Невозможно было смириться  с  той
умелькнувшей минутой, когда совершенно живая девочка самочинно выпорхнула  в
низко-гудящий водоворот медлительных сырых снежинок -- прочь из жизни...
     Ко  гробу вышел  иеромонах,  и певчие  запели  слова, лучшие  из  всех,
сложенные в часы земного расставания... разлучения...
     Служба была по-гречески,  никто ничего не понимал, даже Медея различала
только  отдельные  слова.  Но  все ясно  чувствовали,  что в этом горьком  и
непонятном пении содержится  смысл больший, чем  может  вместить  даже самый
мудрый из людей.
     Кто  плакал,  плакал  молча.   Гвидас-громила  нервно   провел  кожаной
перчаткой под глазом. Дебора Львовна, свекровь, попробовала было заплакать в
голос, но Алик кивнул своим врачам, и они вывели ее из церкви.
     Похоронили Машу на Немецком кладбище,  в могилу  к  родителям, а  потом
поехали в  Успенский -- Александра Георгиевна настояла устроить поминки там.
Народу   было   много,   за  стол  усадили  только   стариков   да  приезжих
родственников. Молодежь вся была на ногах, с рюмками и бутылками в руках.
     Маленький Алик улучил момент и спросил у отца шепотом:
     -- Пап, как ты думаешь, она умерла навсегда?
     -- Скоро  все  изменится и все  будет  очень  хорошо, --  педагогически
скривил ему отец.
     Алик Маленький посмотрел на него длинным и холодным взглядом:
     -- А я в Бога не верю...
     Утром того дня пришло разрешение на  выезд. На сборы было дано двадцать
дней, даже много. Проводы в памяти друзей слились  с поминками, хотя проводы
Алик устраивал  в  Черемушках.  Дебора  Львовна осталась  с сестрой,  и Алик
уезжал   с   сыном  и  клетчатым   болгарским  чемоданом  среднего  размера.
Таможенники отобрали  у  него  один  листочек  бумаги  --  последнее  Машино
стихотворение, написанное незадолго до самоубийства. Разумеется, он знал его
наизусть:
     Исследованье тянет знатока
     уйти с головкой в сладкие глубины
     законов славной школы голубиной
     иль в винные реестры кабака,

     но опытом тончайшим, как струна,
     незримые оттенки испытуя,
     сам станет голубем или глотком вина,
     всем тем, чего его душа взыскует,

     и, воплощаясь в помыслы свои,
     беспутнейшие в человечьей стае,
     мы головы смиренные склоним
     пред тем, кто в легкой вечности истает...

        "ЭПИЛОГ"

     Последний  раз мы с мужем были в  Поселке минувшим летом, в  июле  1995
года. Медеи давно  уже нет  в  живых.  В ее доме живет татарская семья, и мы
постеснялись  зайти туда. Пошли  к  Георгию.  Он построил свой дом  еще выше
Медеиного и  пробил  артезианскую  скважину. Его жена Нора по-прежнему имеет
детский облик, но вблизи видно, что подглазья иссечены тончайшими морщинками
-- так стареют самые нежные блондинки. Она родила Георгию двух дочерей.
     В доме  было  многолюдно. Я  с  трудом узнавала  в  этих  молодых людях
подросших   детей  семидесятых  годов.  Пятилетняя  девочка  в  тугих  рыжих
кудряшках, очень  похожая на  Лизочку,  скандалила  из-за  какой-то  детской
чепухи.
     Георгий  обрадовался  моему мужу, с которым  давно не виделся.  Мой муж
тоже  из  семьи  Синопли, но  не  от  Харлампия, а  от  его  младшей  сестры
Евпраксии. Долго считались родством, получилось, что четвероюродные братья.
     Георгий повел  нас на кладбище. Медеин крест стоял  рядом  с  Самониным
обелиском и скромно уступал ему в высоте. Георгий  рассказал нам на обратном
пути,  как  неприятно удивлены были племянники Медеи, когда после ее  смерти
обнаружилось завещание, по  которому дом отходил никому не известному Равилю
Юсупову. Этого Юсупова  никто искать  не стал, и Георгий перебрался  тогда в
Медеин дом с Норой и маленькими дочками. Работу нашел себе на биостанции.
     Через несколько  лет  появился Равиль, точно так  же,  как  когда-то  у
Медеи, -- поздним  вечером ранней весны, и тогда Георгий достал  из сундучка
завещание и показал его Равилю. Однако прошло  еще несколько лет, прежде чем
Равиль получил этот дом. Почти два года  шел нелепый судебный процесс, чтобы
переоформить  дом. И  произошло это  в конце концов  исключительно благодаря
настойчивости Георгия, дошедшего до республиканских инстанций, чтобы Медеино
завещание было признано действительным.  С  тех  пор  все  поселковые  стали
считать его сумасшедшим.
     Сейчас  ему уже  исполнилось  шестьдесят, но  он  по-прежнему крепок  и
силен. При постройке дома ему  много помогал Равиль с братом. Когда дом  был
поставлен,  поселковые  переменили  мнение  и  теперь говорят,  что  Георгий
страшно хитрый: вместо ветхого Медеиного  дома  получил новый,  в  два  раза
больший.
     Вечер мы  провели в  этом доме. Летняя  кухня очень  похожа на Медеину,
стоят те же медные кувшины,  та же посуда.  Нора научилась  собирать местные
травы, и так  же, как  в старые времена,  со  стен свисают пучки подсыхающих
трав.
     Многое за эти годы переменилось, семья  еще  шире разлетелась по свету.
Ника  давно живет  в Италии, вышла замуж за богатого толстяка, остроумного и
обаятельного, выглядит матроной и страшно любит,  когда в ее богатый  дом  в
Равенне приезжают родственники из России. Лизочка тоже живет в Италии, а вот
Катя  в  Италии  не прижилась. Как это иногда случается с полукровками,  она
страшная русофилка.  Вернулась,  живет  на  Усачевке,  и  рыженькая девочка,
которая скандалила во дворе, ее дочка.
     Алик Большой стал американским академиком и  того  и  гляди осчастливит
человечество лекарством от старости, а  вот  Алик Маленький  после окончания
Гарвардского  университета  подался  "в  евреи",  изучил  иврит, надел кипу,
отрастил пейсы и  теперь  заново учится  в Бней-Брак, еврейской академии под
Тель-Авивом. Алик Большой через несколько лет после переезда в Америку издал
сборник Машиных стихов. Георгий принес нам эту книжечку, на  первой странице
был ее портрет, сделанный с любительской фотографии ее последнего  Крымского
лета. Она обернулась  и смотрит в объектив с  радостным изумлением. Стихи ее
оценивать я не берусь -- они часть моей жизни, потому что то последнее  лето
я тоже провела с моими детьми в Поселке.
     Бутонов прилепился к  расторгуевскому дому, перевез  туда, после долгих
уговоров, жену с дочкой и родил сына,  в  которого беспредельно  влюблен. Он
давно  не занимается  спортивной медициной, сменил направление и работает со
спинальными больными, которых бесперебойно поставляет ему то Афганистан,  то
Чечня.
     Все старшее  поколение  ушло -- кроме Александры Георгиевны, Сандрочки.
Она  долгожительница,  ей  уже  под  девяносто.  Последние два  года она  не
приезжала в Крым, стало тяжеловато.  После Машиной смерти она приезжала сюда
каждое лето, а последний год Медеи провела здесь вместе с Иваном Исаевичем и
проводила сестру. Иван Исаевич считает обеих сестер праведницами.  Но Сандра
улыбается своей до старости не увядающей улыбкой и поправляет мужа:
     -- Праведница у нас была одна...
     Я  очень  рада, что через  мужа оказалась приобщена к этой семье  и мои
дети  несут в себе немного  греческой крови, Медеиной крови.  До  сих  пор в
Поселок   приезжают  Медеины  потомки  --  русские,  литовские,  грузинские,
корейские.  Мой муж  мечтает,  что  в  будущем году, если  будут  деньги, мы
привезем сюда нашу  маленькую внучку,  родившуюся от нашей старшей невестки,
черной  американки  родом  с  Гаити.  Это  удивительно приятное  чувство  --
принадлежать к  семье Медеи,  к такой большой семье, что всех ее членов даже
не знаешь в лицо и они теряются в перспективе бывшего, небывшего и будущего.