перевернутых полумесяца темных веснушек выступили от скул к носу.
     -- Вот -- я...
     Если в бабкиной половине было ремонтное разорение,  то на чердаке, куда
они поднялись, была  настоящая  свалка. Ни  бабка, ни мать никогда ничего из
дома не выбрасывали.  Дырявые  корыта, баки, рухлядь  столетнего накопления.
Дом поставил  здесь прадед в конце прошлого  века,  когда  Расторгуево  было
большим  селом,  и  пыль  стояла  на  чердаке  действительно  вековая.  Лечь
невозможно. Бутонов  посадил Машу на хлипкую этажерку,  и она была ну просто
как  глиняная кошка, только худая; и все  произошло сильно и коротко и  так,
что невозможно  было оторваться, и тогда Бутонов перетащил  ее на изодранное
кресло,  и  опять  его  прожгла теснота этого  места  и сугубая  теснота  ее
детского  тела. По отрешенному ее лицу текли слезы, и он слизывал их, и вкус
их был вкусом морской воды. О Господи...
     Вскоре Машка уехала,  и Бутонов  опять  пошел обдирать обои с мужиками,
которые,  казалось, и  не заметили его отсутствия. Он был пуст,  как  печная
труба, а  вернее,  как гнилой орех, потому что пустота  его была замкнутая и
округлая, а не сквозная... ему почудилось, что он отдал больше, чем хотел...
     Да,   сестрички   --  он  не  вникал  в  тонкости  родства   --  полная
противоположность. Одна смеется, другая плачет. Друг друга дополняют.
     ...Три  дня  Маша  не  могла застать  Нику дома,  хотя  названивала  не
переставая. От Сандры она знала, что Ника в городе. Наконец дозвонилась:
     -- Ника! Три дня тебя вызваниваю! Куда ты задевалась?
     Маше  и  в  голову  не  приходило,  что Ника  ее избегает,  готовится к
встрече.
     -- Догадайся с трех раз! -- фыркнула Ника.
     -- Новый роман! -- прыснула Маша.
     -- Пять с плюсом! -- оценила Ника Машину догадливость.
     -- Кто к кому? Лучше я к тебе! Сейчас еду! -- горела нетерпением Маша.
     -- Давай лучше в Успенском, -- предложила  Ника. --  Мать, наверное, за
трое суток от них очумела.
     Детей  как свезли в  первый день  к Сандрочке,  так  про них и  забыли.
Сандра с  Иваном  Исаевичем справляли  праздник любви  к  внукам  и вовсе не
тяготились. Только  Иван  Исаевич все  тянул на дачу, -- чего детей в городе
томить...
     -- Нет-нет, -- взмолилась Маша, -- лучше я к тебе, там не поговорить!
     И  Ника сдалась:  деваться  некуда,  все  равно  придется эту  исповедь
принимать.
     С того дня Ника приняла  на  себя роль  доверенного лица.  Положение ее
было более чем двусмысленное, а сказать,  что в этом деле у нее и своя доля,
было как будто поздно. Маша, в своей любовной горячке, торопилась рассказать
Нике о каждом свидании, и это было для нее чрезвычайно важно. За многие годы
она привыкла делиться с мужем самыми незначительными переживаниями, а теперь
Алик  не мог  быть ее собеседником, и она  все обрушивала на Нику, вместе со
стихами, которые писала постоянно. Расторгуевская осень, шутила Маша.
     И  прежде знакомая с  бессонницей,  в эти  месяцы  Маша  спала  дырявым
заячьим  сном,  полным   звуками,  строками,  тревожными  образами.  Во  сне
приходили   какие-то    нереальные   животные,    многоногие,   многоглазые,
полуптицы-полукошки,  с  символическими  намеками. Одно,  страшно  знакомое,
ластилось к ней, и имя его было ей тоже знакомо, оно состояло из ряда букв и
цифр. Проснувшись, она вспомнила  странное имя  --  Ж4836... Засмеялась. Это
был номер,  отпечатанный  жирными черными  знаками на полотняных  ленточках,
которые она пришивала к постельному белью для прачечной. Вся эта чепуха была
значительна.  Один  раз  приснилось  совершенно  законченное  стихотворение,
которое она в полусне и записала. Наутро с изумлением прочла его:

     Сквозь "вы" на "ты"
     и далее в пролет
     несуществующих местоимений,
     своею речью твой наполню рот,
     твоим усильям послужу мишенью,
     и в глубине телесной темноты,
     в огне ее мгновенного пробоя,
     все рушится, как паводком мосты, --
     границы нет меж мною и тобою.

     --  Ну  просто  под диктовку  записала, посмотри,  ни одной помарки, --
показывала она Нике ночную запись.
     Извещенная Машей о  каждом слове, произнесенном Бутоновым, о каждом его
движении,  Ника  отчасти даже  забавлялась тем,  что по минутам  знает,  как
провел он вчерашний день.
     --  Жареной картошки не осталось? -- невинно спрашивала она у Бутонова,
потому что Маша накануне сказала ей, что чистила картошку и порезала палец.
     Бутонов не говорил  с  Никой о  Маше, она тоже не заикалась о ней, и  у
Бутонова сложилось впечатление, что сестры прекрасно знают о положении вещей
и  даже поделили  дни недели: Маша приезжала по выходным, Ника -- по будням.
Но  никакого  сговора,  конечно, не было. Просто по выходным Ника  ездила на
дачу  навещать  детей:  то Лизу, которая  жила  у Сандры на  даче,  то Катю,
которая отдыхала на даче у своей другой бабушки. Алик Маленький тоже  гостил
у  Сандры. Алик Большой  старался брать дежурства  на "Скорой" по  выходным,
чтобы не  терять лабораторного  времени,  а  Маша, предпочитая  не  врать, а
благородно  умалчивать,  уходила  в  те дни,  когда и  Алика  не  было дома.
Впрочем, он всегда проводил дома мало времени.
     Алик был  ровен и хорош,  лишних вопросов не  задавал, и  разговоры  их
вертелись  по-прежнему  около  отъезда.  Уже  было заказано  приглашение  из
Израиля. И хотя Маша эту тему поддерживала, отъезд казался ей нереальным.
     В  сентябре, когда Ника уезжала в Тбилиси, Маша просто изнемогала от ее
отсутствия, пыталась даже дозвониться  в Тбилиси, но  в гостинице застать ее
было невозможно. Ниночка тоже не смогла сказать ей, где можно найти Нику.
     В  сентябре  Бутонов закончил ремонт, переехал к жене, в Хамовники,  но
после ремонта расторгуевский дом стал для  него притягательным, и он ночевал
там  два-три раза  в неделю. Иногда  он  заезжал за  Машей,  и  они  ехали в
Расторгуево  вместе  на  машине. В Расторгуеве  они однажды  даже  ходили за
грибами, ничего не  нашли, вымокли до белья, а потом  сушили вещи у печки, и
сгорел один Машин носок. И это тоже было  маленьким событием жизни  -- как и
порезанный палец, как ссадина или синяк, полученные Машей в любовных трудах.
То ли дом  Бутонова был  к  ней  враждебен,  то ли она вызывала  Бутонова на
некоторую сексуальную  грубость,  но таких маленьких травм было множество, и
этими памятными знаками страсти она даже немного гордилась.
     Когда Ника наконец вернулась из Тбилиси, Маша долго рассказывала ей обо
всех этих мелочах и в конце между прочим  сообщила, что  пришло приглашение.
Ника только  диву давалась,  как  у  Маши  перевернулись  мозги,  --  именно
получение приглашения и  было важным  сообщением. Отъезд  обозначал разлуку,
может быть, навсегда, а Маша то показывала синяки, то читала стихи.  Нике на
этот раз  тоже было чего порассказать, что она с удовольствием и сделала. Ее
действительно  увлекал  новый  роман, и про  себя она решила,  что это очень
подходящий момент, чтобы поставить на Бутонове точку.
     Целую неделю она, как Пенелопа, ждала приезда  Вахтанга, который должен
был приехать на кинопробы,  но приезд его все откладывался, и Ника, чтобы не
терять формы, заехала к Бутонову. Поскольку Маша постоянно докладывала ей  о
всех своих передвижениях, труда не составляло выбрать подходящее время.
     Бутонов   Нике   очень    обрадовался.   Ему   хотелось   показать   ей
отремонтированную  половину  дома  --  как-никак,  Ника   была  его   личным
дизайнером. Ему очень нравился ремонт, идея с обнаженными бревнами, но  Ника
пришла  в  ужас,  увидев,  что   бревна  залили  лаком.  Велела  лак  отмыть
разбавителем. Передвинула  мебель, показала,  где и что надо  починить, а  к
чему   не   прикасаться.   Все-таки   много  лет  она   прожила  в   доме  с
краснодеревщиком,  и  будучи  человеком  талантливым,  и  здесь  все  быстро
схватила.  Обещала привезти ему  красного  стекла,  чтобы вставить  в  буфет
вместо утраченного,  и сшить занавески в  театральной пошивочной...  Косынка
Никина соскользнула в какой-то момент, притаилась, как змея, между простыней
и  матрацем, и  Ника не нашла ее,  хотя  наутро долго искала. Косыночка была
собственноручная, в  косую клеточку, одна из тех, на  которых  она осваивала
когда-то еще в училище батик...
     Когда Маша с порога приступила к  ней  --  правда,  неправда?  --  Ника
строго перебила ее и спросила:
     -- А что сказал Бутонов?
     -- Что вы с ним  давно, еще с Крыма... Не может этого быть, не может. Я
сказала ему, что это невозможно...
     -- А он? -- не отставала Ника.
     -- А он говорит: прими как факт. --  Маша все  комкала Никину  косынку,
которая и олицетворяла собой некий факт.
     Ника вытянула косынку из ее рук, бросила под зеркало:
     -- Вот и прими!
     -- Не могу, не могу! -- взвыла Маша.
     -- Машка, -- вдруг обмякла Ника, -- ну так уж случилось.  Ну что теперь
делать, вешаться,  что ли?  Не  будем  устраивать трагедии.  Прямо  какие-то
"Опасные связи", черт знает что...
     --  Ничка,  солнышко мое,  но  как  же  мне  быть!  Я  должна  к  этому
привыкнуть, что ли?  Я  сама  не  понимаю,  почему так  больно.  Когда я эту
косынку  вытащила, я чуть  не умерла. -- И снова встрепенулась:  -- Нет-нет,
невозможно!
     -- Да почему же невозможно? Почему?
     -- Не могу объяснить. Вроде так: все могут со всеми, все необязательно,
выбор приблизителен  и  все  взаимозаменимы. Но здесь-то, я  знаю,  здесь --
единственность,   перед  которой   все  прочее   вообще   не  имеет  смысла.
Единственность...
     -- Ангел мой, -- остановила ее Ника, -- каждый случай единствен, поверь
моему  слову.  Бутонов отличный любовник,  и  это  измеряется  сантиметрами,
минутами, часами, количеством гормонов в крови. Это просто параметры! У него
хорошие   данные  --   и  все!  Алик  твой  замечательный  человек,   умный,
талантливый, но он тебя просто недо...
     --  Заткнись!  --  закричала Маша.  --  Заткнись!  Возьми  себе  своего
Бутонова  со всеми  его сантиметрами! -- И  Маша  выскочила  вон,  почему-то
схватив с подзеркальника косынку, только что возвращенную Нике.
     Ника  ее  не  остановила  -- пусть перебесится. Если  у  человека  есть
идиотские иллюзии, от них надо избавляться. В конце концов, правильно сказал
Бутонов:  прими как  факт. А  тут  -- Ника  впервые в  жизни  с раздражением
подумала о  Машиных стихах --  "Прими и то, что свыше меры, как благодать на
благодать.. . " Вот и прими. Прими жизнь как факт...
     "Дорогой  Бутонов! Я знаю, что переписка --  не  твой жанр, что из всех
видов  человеческих   взаимоотношений  для   тебя   самый   существенный  --
тактильный.  И даже профессия твоя такова -- в  пальцах, в прикосновениях, в
тонких движениях. И если в  этой плоскости-поверхности пребывать, в прямом и
переносном  смысле, то все происходящее совершенно правильно. У  касаний нет
ни лица,  ни глаз  -- одни рецепторы  работают.  Мне и  Ника пыталась то  же
объяснить:  все  определяется  сантиметрами,  минутами,  уровнем  содержания
гормонов.  Но  ведь это только вопрос  веры.  На практике оказалось,  что  я
исповедую  другую веру,  что  мне  важно еще и  выражение  лица,  внутреннее
движение, поворот слова и поворот сердца. А если этого  нет, то мы  друг для
друга только  вещи, которыми пользуются. Собственно  говоря, меня это больше
всего и мучает: разве  кроме взаимоотношений тел нет никаких иных? Разве нас
с тобой ничего не связывает, кроме  объятий до  потери мира?  Разве там, где
теряется  ощущение границ  тела,  не  происходит  никакого  общения  превыше
телесного?
     Это  Ника,  твоя  любовница, моя более  чем  сестра, говорит  мне: есть
только сантиметры, минуты, гормоны... Скажи -- нет! Ты скажи -- нет! Неужели
ничего между нами не происходило, что не  описывается  никакими параметрами?
Но тогда нет ни тебя, ни меня, вообще никого и ничего, а все мы механические
игрушки, а не дети Господа Бога. Вот тебе стишок, дорогой  Бутонов, и, прошу
тебя, скажи "нет".

     Играй, кентавр, играй,
     химера двух природ,
     гори, огонь, по линии раздела
     бессмертной человеческой души
     и конского невзнузданного тела.
     Наследственный удел -- искусство перевоза.
     Два берега лежат, забывши о родстве,
     а ты опять в поток, в беспамятные воды,
     в которых я никто, -- ни миру, ни тебе.
     Маша Миллер".

     Прочитав  письмо,  Бутонов только крякнул. Зная уже  Машин характер, он
ожидал  от  нее  больших  переживаний по поводу открывшейся конкурентки.  Но
ревности,  которая  выражалась   бы  так   непросто,  так  витиевато,  он  и
предположить  не  мог. Видно,  страдает девчонка.  И дней через десять,  дав
улечься происшествию с  косынкой, он позвонил  и  спросил,  не хочет ли  она
прокатиться в Расторгуево. Маша через паузы,  через редкие  "да",  "нет", --
хотя и на телефонном расстоянии чувствовал Бутонов, что она только  о  том и
мечтает, -- согласилась.
     В Расторгуеве все было  по-новому, потому  что  выпал настоящий снег, и
сразу так  много,  что  занесло  тропинку от  калитки  до крыльца,  и, чтобы
загнать машину, Бутонову пришлось сгребать деревянной лопатой снег в большой
сугроб.
     В доме  было  холодно,  казалось,  что  внутри холоднее,  чем  снаружи.
Бутонов сразу же задал Маше такую хорошую встрепку, что обоим  стало  жарко.
Она стонала сквозь слезы и все требовала: скажи -- нет!
     -- Какого же тебе "нет", когда "да", "да", "да"... -- смеялся Бутонов.
     А потом он затопил печку, открыл банку завалявшихся  консервов, "Килька
в томатном соусе", сам ее и съел. Маша к еде не прикоснулась. Другого ничего
в доме  не было. В  Москву решили не возвращаться, пошли пешком до  станции,
Маша позвонила по  автомату домой и сказала Деборе Львовне, что ночевать  не
приедет, поскольку  заехала  к друзьям  на  дачу и  не  хочет  на ночь глядя
возвращаться. Свекровь пыхнула гневом:
     -- Конечно! О муже и ребенке ты не беспокоишься! Если хочешь знать, как
это называется...
     Маша повесила трубку:
     -- Все в порядке, предупредила...
     По белой дороге они пошли к дому.
     В доме Бутонова было прохладно: дом тепла не держал.
     "Теперь печка на очереди, в будущем году переложу", -- решил Бутонов.
     Устроились на кухне, там было все-таки теплее. Стащили матрацы со всего
дома. Только согрелись, у  Бутонова заболел живот, и он пошел в  уборную, во
двор. Вернулся,  лег. Маша,  водя  пальчиками по его лицу, стала говорить об
одушевленности  пола, о  личности,  которая  выражает себя прикосновением...
Рыбные  консервы всю ночь гоняли Бутонова во двор,  живот крутило, бессонная
Маша что-то  тренькала нежным голосом с надрывно-вопросительной  интонацией.
Надо отдать ему должное, он был  вежлив и не просил Машу  заткнуться, просто
временами,  когда немного утихала боль, он проваливался в сон. Утром,  когда
они уже ехали в город, Бутонов сказал Маше:
     -- За что я тебе сегодня благодарен, что ты, пока меня  понос одолевал,
хоть стихов мне не читала...
     Маша посмотрела на него с удивлением:
     -- Валера, а я читала... Я тебе "Поэму без героя" ахматовскую прочла...
     С мужем отношения у Маши не разладились, но в последнее время они стали
меньше  общаться. Полученное приглашение  не  было  подано, поскольку  Алик,
прежде подачи документов, хотел уволиться с работы, а прежде ухода ему нужно
было закончить  какую-то серию опытов. Он  пропадал в  лаборатории допоздна,
отказался  от   дежурств   на   "Скорой".  Время  от  времени  оттаскивал  в
букинистический  рюкзак  с   книгами:  с  отцовской  библиотекой  все  равно
предстояло расставаться. Он видел, что Маша мечется, нервничает, и относился
к ней с нежностью, как к больной.
     В декабре Бутонов уехал в Швецию -- недели на две, как он сказал, хотя,
конечно,  отлично  знал  день  возвращения.  Любил свободу.  Ника  почти  не
заметила  его отсутствия. Предстояла  очередная сдача детского  спектакля  к
школьным каникулам, к тому же приехал наконец Вахтанг, и все свободное время
Ника  проводила  с  ним  и  его друзьями,  московскими грузинами.  Гоняла по
ресторанам, то в Дом кино, то в ВТО.
     Маша затосковала, все пыталась добраться хоть до Ники, чтобы поговорить
с ней о  Бутонове, но Ника была недосягаема. С другими подругами  говорить о
Бутонове было неинтересно и даже невозможно.
     Бессонница,  которая до той поры только точила свои  коготки, в декабре
одолела  Машу.  Алик  приносил  ей  снотворное,  она  кое-как  засыпала,  но
искусственный  сон  был  еще хуже,  чем  бессонница:  навязчивое  сновидение
начиналось  с любого случайного  места,  но  всегда сводилось  к одному: она
искала  Бутонова, догоняла  его,  а  он  ускользал,  проливался,  как  вода,
прикидывался,  как в сказках, разными предметами, растворялся, превращался в
дым...
     Два  раза Маша  ездила в Расторгуево,  просто для того, чтобы совершить
эту  поездку  от  Павелецкого  вокзала,  доехать  в  электричке  до  станции
Расторгуево,  от  станции  дойти  пешком  до  его  дома, постоять немного  у
калитки, увидеть  заснеженный дом, темные окна  и вернуться домой.  Все  это
занимало часа три с половиной, и особенно приятна была дорога туда...
     Две  недели уже  прошло, но  он  не  объявлялся. Маша позвонила  ему  в
Хамовники. Пожилой и  усталый  женский голос ответил,  что он  будет часов в
десять. Но его не  было ни в десять, ни в одиннадцать, а на  другое утро тот
же голос ответил: позвоните в пятницу.
     -- А он приехал? -- робко спросила Маша.
     -- Я говорю вам, позвоните в пятницу, -- раздраженно ответила женщина.
     Был только понедельник.
     "Приехал, и не звонит", -- огорчилась  Маша.  Позвонила Нике, спросила,
не знает ли она что-нибудь о Бутонове. Но Ника ничего не знала.
     Маша  опять собралась в  Расторгуево,  на этот раз ближе к вечеру. Снег
перед воротами  бутоновского  дома был расчищен,  ворота  закрыты и заперты.
Машина  стояла  во дворе. В бабкиной  половине  горел маленький  свет.  Маша
рванула  застылую калитку. Тропинка к дому была  завалена  снегом.  Она шла,
проваливаясь чуть не  до колен.  Долго звонила в дверной  звонок -- никто не
открыл.
     Хотелось проснуться, настолько это было похоже на один из снов -- также
ярко, горько, и Бутонов также мелькал каким-то знаком присутствия, вроде его
бежевой машины, которая стояла со снежным  одеялом на крыше, -- не давался в
руки Бутонов.
     Маша постояла минут сорок и ушла.
     "Там Ника", -- решила она и поехала домой.
     В электричке она думала не  о Бутонове, о Нике.  Ника была соучастницей
ее судьбы с  раннего возраста. Их соединяла,  помимо всего, еще и физическая
приязнь.  Никины  выпуклые  губы в поперечных морщинках,  запас  на  улыбку,
складки скрытого  смеха в уголках рта, хрустящие рыжие волосы нравились Маше
с детства, как Нике  -- Машина  миниатюрность,  маленькие  ступни, резкость,
тонкость во всем  облике. Что касается Маши, то она без  колебаний предпочла
бы  Нику  самой себе. Ника  же никогда  о подобных  вещах не задумывалась. И
Бутонов соединил их каким-то  таинственным образом... как  Иаков, женившийся
на двух сестрах... их можно было бы назвать "сожЕны", как бывают "собратья".
Иаков входил в их шатры, брал их, их служанок,  и  это  была одна семья... И
что   такое  ревность,  как  не  вид  жадности...   нельзя  владеть   другим
человеком... пусть  так -- все были  бы братья  и сестры, мужья и  жены... и
сама  же улыбнулась:  великий бордель  Чернышевского, какой-то там  сон Веры
Павловны. Ничего  единственного,  ничего  уникального,  ничего личного.  Все
скучно  и  бездарно.  Свободны  мы  или нет?  Откуда  это  чувство  стыда  и
неприличия? Пока доехала до Москвы, написала Нике стихотворение:

     Вот место между деревом и тенью,
     вот место между жаждой и глотком,
     над пропастью висит стихотворенье, --
     по мостику висячему пройдем.
     Потемки сна