ит на том же месте,
переоборудованная в санаторий, не так далеко от Верхнего  поселка, в который
много  лет спустя будут приезжать на лето  общие потомки Армик Тиграновны  и
рыжей Матильды, так ловко раскатывающей тесто для пахлавы...
     Девочки  нашли друг  в друге  совершенство:  Медея  оценила благородное
простодушие  и   сияющую   доброту  Елены,  а  Елена  восхищалась   Медеиной
сдержанностью,  самостоятельностью,  мужским  бесстрашием и  особой  женской
одаренностью рук, отчасти унаследованной, отчасти перенятой от матери.
     По ночам, лежа на немецких гигиенически--жестких складных кроватях, они
вели  долгие  содержательные  разговоры,  сохранив с  тех  пор на всю  жизнь
глубокое чувство  душевной  близости, хотя в более поздние годы им  так и не
удалось  вспомнить,  о  чем же  таком  заветном говорили  они  в  то лето до
рассвета.
     Медея отчетливо помнила Еленин  рассказ о том, как  однажды  ночью,  во
время болезни, ей привиделся ангел на  фоне ставшей вдруг  прозрачной стены,
за  которой она разглядела молодой,  очень светлый  лес. А у  Елены в памяти
запечатлелись рассказы Медеи о ее многочисленных находках, которыми была так
богата ее жизнь. Дарование это, к  слову  сказать, она полностью явила в  то
лето,  собрав  целую коллекцию крымских  полудрагоценных  камней.  Еще  один
сохранившийся в памяти эпизод был связан с припадком смеха, который обуял их
однажды  ночью,  когда  они  представили  себе,  что  учитель  пения, хромой
жеманный молодой человек,  женится на начальнице  гимназии, огромной строгой
даме, которую трепетали даже цветы на подоконнике.

     К осени  Елену  увезли в Петербург,  и  тогда  началась  переписка  и с
некоторыми  перерывами  длилась  уже  более  шестидесяти  лет.  Первые  годы
переписка велась исключительно на  французском языке, на котором  Елена в те
годы  писала  значительно  лучше,  чем на русском.  Медея  прилагала  немало
усилий,  чтобы достичь  той же свободы, которую  обрела ее подруга, гуляя  с
гувернанткой по бережку Женевского  озера. Девочки, следу духовной  моде тех
лет, признаются друг другу в дурных мыслях и  дурных намерениях (...и у меня
возникло  острое  желание ударить ее по  голове!  ...история с чернильницами
была  мне известна,  но я промолчала, и думаю,  что это была с моей  стороны
настоящая ложь. ...и мама  до сих пор уверена, что деньги взял Федя, а  меня
так и подмывало сказать, что виновата была  Галя, -- и все это исключительно
по--французски!).   Эти   трогательные  самораскопки   прерываются  навсегда
Медеиным письмом  от десятого  октября  тысяча девятьсот шестнадцатого года.
Это  письмо написано по--русски, жестко и  коротко.  В нем  сообщается,  что
седьмого октября вблизи Севастопольской бухты взорвался корабль "Императрица
Мария"  и   среди   погибших  числится  судовой  механик  Георгий   Синопли.
Предполагали, что это была диверсия.  По  обстоятельствам военного  времени,
перетекавшего в  революцию и хаотическую войну  в Крыму,  корабль  не смогли
достать сразу  же после  его  затопления,  и  только три  года спустя, уже в
советское   время,  заключение   экспертов  показало,  что  взрыв  произошел
действительно от взрывного устройства, помещенного в судовой двигатель. Один
из сыновей Георгия, Николай, работал на подъеме затонувшего судна в  команде
водолазов.
     В  эти  октябрьские   дни  Матильда  донашивала  своего  четырнадцатого
ребенка, собиравшегося родиться не в августе, как все ее остальные дети, а в
середине октября.  Обе  они, и Матильда, и розовоголовая девочка, на девятый
день после гибели Георги последовали за ним.
     Медея  была  первой, кто  узнал о смерти матери.  Она  пришла  утром  к
больнице, и вышедшая ей навстречу знакома санитарка Фатима остановила ее  на
лестнице и сказала ей на крымско--татарском, который в те годы знали  многие
жители Крыма:
     -- Девочка, не ходи туда, иди к доктору, он ждет тебя...
     Доктор Лесничевский вышел ей навстречу с мокрым лицом. Он был маленький
толстый старичок, Медея  была выше его на голову.  Он сказал ей, как говорят
детям: "Золотко  мое!" --  и  протянул руки вверх,  чтобы  погладить  ее  по
голове... Они с Матильдой в один год начинали свое дело: она -- рожать, а он
-- заведовать акушерским отделением, и всех ее детей он принимал сам.

     Их осталось тринадцать. Тринадцать детей, только  что  потерявших отца,
еще не успевших поверить в реальность его  смерти. Те символические похороны
погибших  моряков, с оркестром и оружейными  залпами, младшим детям казались
каким--то военным развлечением вроде парада.
     В  шестнадцатом  году   смерть  не  настолько  еще  осуетилась,  как  в
восемнадцатом, когда умерших от сыпного тифа хоронили во рвах, еле одетыми и
без гробов. Хотя война  шла  уже давно, она была  далеко, а здесь,  в Крыму,
смерть была еще штучным товаром.
     Матильду обрядили,  черным кружевом покрыли звонкие волосы и некрещеную
девочку положили  к  ней.  Старшие  сыновья  отнесли на руках гроб сперва  в
греческую церковь, а оттуда на старое кладбище, под бок Харлампию.
     Похороны матери запомнил даже самый младший, двухлетний Димитрий. Через
четыре  года он рассказал  Медее о двух  поразивших его  событиях  того дня.
Похороны пришлись на воскресенье, и  на  более  ранний  час  в  церкви  было
назначено  венчание.  На  узкой дороге,  ведущей к  церкви, свадебный  поезд
встретился  с  погребальным  шествием.  Произошла  заминка,  и  несшим  гроб
пришлось  сойти  на  обочину, чтобы дать  проехать открытому автомобилю,  на
заднем сиденье  которого восседала, как муха в  сметане, чернявая испуганная
невеста в  белейшем  облаке  свадебного  наряда,  а рядом с  ней ее лысеющий
жених.  Это  был чуть ли не единственный  автомобиль в городе, принадлежащий
богачам  Мурузи,  и был он зеленого цвета, -- об этом автомобиле и рассказал
Медее  Димитрий.  И  когда  мальчик  напомнил  ей,  она  вспомнила  и  сама.
Действительно,  автомобиль  был зеленым...  Второй  эпизод  был  загадочным.
Мальчик  спросил у нее, как назывались  те белые птицы, которые сидели возле
маминой головы.
     -- Чайки? -- удивилась Медея.
     -- Нет, одна побольше, а другая поменьше. И личики у них другие, не как
у чаек, -- объяснил Димитрий.
     Больше ничего он вспомнить не мог.
     В тот год было Медее шестнадцать. Пятеро было старших,  семеро младших.
Двоих в  тот день  не хватало, самых старших,  Филиппа и Никифора.  Оба  они
воевали  и оба впоследствии погибли, один от красных, другой от белых, и всю
жизнь писала Медея их имена в одну строку в поминальной записке...
     Приехавшая из Батума на похороны младшая сестра Матильды, вдовая Софья,
рассудила взять к себе двух мальчиков из тех, что постарше. После мужа у нее
осталось  большое  хозяйство,  и со  своими  тремя  дочерьми она с  ним едва
управлялась.  Четырнадцатилетний Афанасий и двенадцатилетний Гавриил обещали
стать в недалеком времени мужчинами, которых так не хватало в ее доме. Но не
было  им  суждено поднять теткино хозяйство, потому  что двум  годами  позже
умная и дельная Софья продала остатки имущества и увезла всех детей  сначала
в  Болгарию,  потом  в   Югославию.   В   Югославии  Афанасий,  совсем   еще
неоперившийся  юноша, стал  послушником  в  православном  монастыре,  оттуда
перебрался в Грецию,  где на  долгие годы и затерялись его следы. Последнее,
что было известно о нем тетке,  -- что он живет в горах никому не  известной
Метеоры. Софья  с дочерьми и Гавриилом прижилась в конце концов в Марселе, и
венцом ее  жизни  был греческий ресторанчик,  образовавшийся  со временем из
розничной торговли  восточными  сладостями,  в частности пахлавой, тесто для
которой  так  ловко растягивали ее  проворные  некрасивые  дочери.  Гавриил,
единственный в  семье  мужчина,  действительно подпирал весь  дом.  Он выдал
замуж сестер, похоронил  перед второй войной тетку и  лишь после  войны, уже
далеко  не молодым, женился на француженке и  родил двух французов с веселой
фамилией Синопли.

     Десятилетнего Мирона  забрал  родственник со стороны Синопли,  милейший
Александр Григорьевич, содержатель кафе "Бубны"  в Коктебеле, -- он  приехал
на  похороны Матильды и  не собирался брать к себе в дом новых детей. Сердце
дрогнуло. Через несколько лет мальчик умер от быстрой  и непонятной болезни.
Спустя  месяц Анеля, старшая сестра  Медеи, самая,  как считали, красивая из
сестер, забрала  шестилетнюю Настю к  себе  в Тбилиси,  где  жила  с  мужем,
известным  в  то  время  музыкантом.  Она  была  намерена  взять  и  младших
мальчиков, но  они подняли такой  могучий рев, что их решили пока оставить с
Медеей. Осталась с Медеей также и восьмилетняя  Александра,  всегда очень  к
ней привязанная, а в последние дни просто от нее не отходившая.
     Анеля   была   в   смущении:   как   оставить   троих   малолетних   на
шестнадцатилетнюю Медею? Но вмешалась старая Пелагея, одноглазая нянька, всю
жизнь прожившая в их доме и приходившаяся Харлампию дальней родственницей:
     -- Пока я на ногах, пусть меньшие растут в доме.
     Так все и решилось.
     Через некоторое врем Медея получила  сразу три письма из  Петербурга --
от  Елены,  Армик Тиграновны и Александра  Арамовича. Его  письмо было самым
коротким:  "Вся  наша семья глубоко  сочувствует Вам в постигшем Вас  горе и
просит принять то немногое, чем мы можем помочь  Вам в трудную минуту". "Тем
немногим" оказалась очень значительная по тем временам сумма денег, половину
которой Медея потратила на большой крест черного дорогого мрамора с выбитыми
на нем именами матери и отца, тело которого растворилось в  чистой и крепкой
воде Понта Эвксинского, принявшего многих мореходов Синопли...
     На  этом  самом  месте,  в  тени  дикой оливы,  посаженной над  могилой
Харлампия, в двадцать шестом году, в октябрьские дни, задремав среди дня  на
лавочке, Медея увидела  троих: Матильду в  нимбе рыжих волос, не собранных в
пучок, как при  жизни,  а  празднично стоявших над  ее  головой, с голенькой
розовоголовой   девочкой  на   руках,  но  не  новорожденной,  а  почему--то
трехлетней, и отца,  седоволосого, с совершенно белой бородой и выглядевшего
гораздо старше, чем помнила его Медея. Не говоря о том, что при жизни бороды
он никогда не носил.
     Они были к ней ласковы, но ничего  не  сказали, а когда исчезли,  Медея
поняла, что она  вовсе и не дремала, во всяком случае, никакого перехода  от
сна к бодрствованию она не заметила, а в  воздухе ощутила чудесный смолистый
запах, древний и смуглый. Вдыхая этот  волнующий  запах, она догадалась, что
своим появлением, легким и торжественным, а в  особенности этим ароматом они
благодарили ее за то, что она сохранила младших,  и как будто освобождали от
каких--то полномочий, которые она давно и добровольно взяла на себя.

     Прошло   некоторое   время,  прежде   чем  она   смогла   описать   это
необыкновенное событие в письме к Елене.
     "Вот  уже  несколько недель, Еленочка, как я не  могу  сесть за письмо,
чтобы описать тебе одно необычное мистическое происшествие..."
     Далее она  переходит  на  французский:  все русские слова,  которые она
могла  бы  здесь  употребить,  такие,  как  "видение",  "явление",   "чудо",
оказались невозможны,  и  легче было прибегнуть  к иностранному  наречию,  в
котором богатство оттенков как бы отсутствует.
     И пока она писала это письмо, снова откуда--то приплыл смолистый запах,
который она почувствовала тогда на кладбище.
     "Qu‘en penses--tu?"( Что ты об этом думаешь? (франц.)) -- закончила она
своим каллиграфическим  почерком,  который  во  французском варианте делался
решительней и острей.
     Письма  долго  тряслись  в брезентовых  мешках  в  почтовых  вагонах, и
переписка отставала  от жизни  на  два--три  месяца. Через три месяца  Медея
получила ответ на посланное письмо. Это было одно из самых длинных посланий,
написанных Еленой,  и написано оно было тем же  гимназическим  почерком, так
похожим  на Медеин. Она благодарила ее за письмо, писала, что  пролила много
слез, вспоминая  те ужасные  годы, когда казалось, что  все потеряно.  Далее
Елена признавалась, что и ей пришлось пережить  подобную мистическую встречу
накануне  спешной  эвакуации  семьи в ночь  с  шестнадцатого на  семнадцатое
ноября восемнадцатого года.
     "За  три дня  до  этого  мама перенесла удар. Вид  у нее  был  ужасный,
гораздо хуже  того, что ты видела через  три недели, когда  мы  добрались до
Феодосии. Лицо  ее было синим, один глаз закатился, мы  с  минуты на  минуту
ожидали ее смерти. Город простреливался, в порту шла бешеная погрузка штабов
и  гражданского  населения.  Папа  был,  как  ты  знаешь,  членом  Крымского
правительства, оставаться ему было  никак невозможно. Арсик  болел одной  из
своих  нескончаемых ангин, а Анаит, всегда такая жизнерадостная,  плакала не
переставая. Отец все время проводил в городе, приезжал на считанные  минуты,
клал руку маме на голову и снова уезжал. Обо всем этом я тебе  рассказывала,
кроме, может быть, самого главного. В тот  вечер я уложила  Арсика и  Анаит,
прилегла  рядом с  мамой  и  сразу  задремала.  Комнаты были все проходными,
анфиладой, я не случайно об этом упоминаю, это существенно. Вдруг сквозь сон
слышу, что кто--то входит. Отец, подумала я, но не сразу поняла, что вошли в
правую дверь, изнутри квартиры, тогда как вход со стороны улицы был слева. Я
хотела встать, дать отцу чаю, но меня как  будто сковало, и рукой пошевелить
не могла. Отец,  как ты помнишь, был небольшого роста, а стоящий у двери был
крупный человек и, как мне показалось,  в халате. Видно было очень смутно --
старик;  лицо  его  было очень белым  и  как  будто немного  светилось. Было
страшно,  очень  страшно, но, представь  себе, интересно. Я  поняла, что это
кто--то  близкий, родственник, и тут  же как будто вслух мне сказали: прадед
Шинарарян.  Мама рассказывала тебе об  этой  удивительной ветви  ее предков,
которые строили все армянские храмы. Он как--то плавно приблизился  ко мне и
сказал внятно, певучим голосом: "Пусть все уезжают, а ты, деточка, останься.
В Феодосию поедешь. Ничего не бойся".

     И тут я увидела,  что он не полный человек,  а только  верхняя часть, а
ниже туман, как будто призрак спешил и не успел целиком сложиться.
     Так все  и было, Медея.  Обливаясь  слезами,  под утро  расстались. Они
уехали  последним  пароходом,  я с мамой осталась. Через сутки  город  взяли
красные.  В эти ужасные  дни, когда по городу шли расстрелы  и казни, нас не
тронули. Юсим, извозчик покойной княгини, в квартире которой мы жили все это
время,  сначала увез нас с мамой  в  пригород, к своей родне, а через неделю
посадил  нас в фаэтон и  повез. До Феодосии мы  добирались две недели, и про
эту поездку ты все знаешь. Ехала я к тебе  как в родной дом, и только сердце
мое оборвалось,  когда мы увидели, что ворота  вашего дома заколочены.  Я не
сразу догадалась, что вы стали пользоваться боковым входом.
     Ни мама, ни  папа мне  никогда даже  во  сне не  приснились,  наверное,
оттого, что сплю  я слишком  крепко,  никаким снам  до меня  не достучаться.
Какое  же счастье  тебе, дорогая  Медея,  даровано  --  такой  живой  привет
получить от родителей. Ты не смущайся, не пытай себя вопросами -- зачем, для
чего...  Все  равно мы  сами не догадаемся. Помнишь,  ты читала твой любимый
отрывок  из Апостола, про тусклое  стекло? Все  разъяснится со временем,  за
временем.  В детстве, в Тбилиси, с нами Господь  в одном доме жил, ангелы по
комнатам  гуляли, в Крыму руку  над  нами  держал,  а  здесь,  в  Азии,  все
по--другому, он  далеко отстоит  от меня, и церковь здешняя как пустая... Но
грех жаловаться,  все хорошо.  Наташа болела, теперь почти  уже выздоровела,
немного кашляет только.  Федор  уехал  в поле на неделю. Есть  у  меня  одна
новость: будет еще  один ребенок. Уже скоро.  Ни  о чем так не мечтаю, как о
твоем приезде. Может, собрала бы мальчиков да приехала весной?.."




     Медея всегда вставала очень рано, но в  это утро  прежде  всех поднялся
Артем. Солнце  еще  не рассиялось,  утро было бледноватое,  все в  блестящей
дымке, прохладное. Артем  умывался  у  медного рукомойника, гремя  подвижным
соском.  Через  несколько  минут,  разбуженный  медным  бряцанием,  вышел  и
Георгий. Позже всех на этот раз поднялась Медея.
     Медея,    человек   вообще   молчаливый,   по   утрам   была   особенно
несловоохотлива, все это знали и вопросами донимали ее по вечерам.  И в этот
раз, кивнув, она прошла к уборной, а оттуда на кухню - разжечь керогаз. Воды
в доме не  оказалось,  и она  вынесла пустое ведро и  поставила его  к ногам
Георгия. Это был один  из  обычаев  дома: после захода  солнца  не ходить  к
колодцу. Из уважения  к Медее  и  этот,  и другие  необъяснимые законы всеми
жильцами  строго  соблюдались.  Впрочем,  чем  закон   необъяснимей,  тем  и
убедительней.

     Георгий спустился  к  колодцу.  Это  был глубокий  каменный  резервуар,
сложенный  татарами  в  конце  прошлого  века,  -  в  этом наливном  колодце
хранилась привозная  драгоценная  вода. Сейчас она  стояла низко, и Георгий,
достав  ведро,  долго ее  рассматривал. Вода  была  мутной  и  даже на  глаз
жесткой. Для него, родившегося в  Средней Азии,  крымское безводье было не в
диковинку.
     "Надо, надо будет артезианскую скважину  пробить", -- подумал он уже во
второй   раз  со   вчерашнего   дня,  поднимаясь   к   дому   по   неудобной
лестнице--тропке, как будто приноровленной к шагу женщины, несущей на голове
кувшин.
     Медея  поставила  чайник и,  метя  подолом  выцветшей  черной  юбки  по
глинобитному полу  кухни, вышла. Георгий  сел  на лавку,  разглядывая ровные
пучки трав, свисающие с  потолочной балки. Татарская медная утварь стояла на
высоких  полках,  а  по  углам громоздились  друг на друге  огромные казаны.
Медный кунган венчал пирамиду. Вся эта утварь была грубей и проще узбекской,
родственной,  продававшейся  на  ташкентском базаре, но Георгий,  обладающий
глазом  верным и  несколько  аскетическим,  предпочитал  эти,  бедные,  тем,
многоработным, полным болтливого азиатского орнамента.
     -- Пап, а на море? -- просунулся Артем.
     --  Вряд  ли,  --  со скрытым  раздражением  бросил  он  сыну,  отлично
разбиравшемуся в оттенках отцовской речи.
     Мальчик  понял, что на море они не пойдут.  По склонности характера ему
бы поканючить, поныть,  но, по тонкости души, уловившей  благодать  утренней
тишины, он смолчал.
     Пока  вода согревалась  на  керогазе,  Медея  застилала  свою  постель,
складывая  подушки  и одеяла  в  сундучок у  изножья  кровати,  и  бормотала
коротенькое утреннее  правило  из  совершенно  стершихся  молитвенных  слов,
которые, невзирая на их изношенность, неведомым образом помогали ей в том, о
чем она просила, -  принять  новый день с его  трудами, огорчениями,  чужими
пустыми разговорами и вечерней усталостью, дожить  до вечера радостно, ни на
кого не гневаясь и не обижаясь. Она с детства  знала за собой это неприятное
качество -- обидчивость - и,  так, давно с ней  борясь, не заметила, что уже
многие годы ни на кого не обижается. Только одна, давняя, многолетняя, обида
сидела  в  ней  глухой тенью... "Неужели  и в  могилу унесу?"  --  мимолетно
подумала она.
     Добормотав  последнее,  она  тщательно,  выработанным  за  многие  годы
движением сплела косу,  свила  ее  в узел, обмотала голову  черной  шелковой
шалью, выпростала  длинный хвост из--под пучка на  шею и вдруг увидела  свое
лицо в овальном зеркале,  обложенном ракушками. Собственно,  каждое утро она
повязывала перед  зеркалом  шаль, но видела  только  складку материи,  щеку,
воротник платья. Сегодн же -- это было как--то связано с приездом Георгия --
она  вдруг  увидела свое  лицо и  удивилась  ему.  С  годами оно еще  больше
удлинилось, вероятно, за  счет опавших,  съеденных двумя глубокими морщинами
щек.  Нос  был  фамильный  и  с годами не  по