глубине  души  надеялся,   что  Маша  обрадуется   открывшейся
перспективе, и теперешняя ее  заминка его озадачила. Он  не знал еще, что их
домашний мир, разумный и осмысленный, дал трещину от самого презренного низа
до самого хрустального верха. И сама Маша не осознала этого в полной мере.
     Потом Маша  прочитала  Алику новые стихи.  Он похвалил  ее, отметил  их
новое качество. Принял горячую Машину исповедь об  откровении, полученном ею
в новых и острых отношениях, об особом виде совершенства, которое она  нашла
в чуждом  человеке, о новом жизненном  опыте:  как будто со всего мира сняли
пленку -- с пейзажей, с лиц, с привычных чувств...
     -- Я не знаю,  что мне делать со всем этим, -- жаловалась Маша мужу. --
Может быть, с точки  зрения общепринятой,  -- (слово "мещанский" совестилась
произнести, оно было из чужого словаря), -- с этой точки зрения  ужасно, что
именно  тебе я это говорю. Но я так тебе доверяю, ты самый близкий, и только
с тобой вообще имеет смысл об этом говорить. Мы с тобой едины, насколько это
возможно. Но  все же, как жить дальше, я  не  знаю. Ты  говоришь --  уехать.
Может быть.
     Ее немного знобило, лицо горело и зрачки были расширены.
     "Как это некстати", -- решил Алик и принес из кухни полбутылки коньяку.
Разлил по рюмкам и заключил великодушно:
     -- Ну что  ж,  этот опыт был  для тебя необходим.  Ты поэт, и, в  конце
концов, не из этого ли материала строится поэзия? Теперь ты знаешь, что есть
и  более  высокие   формы   верности,  чем  сексуальная.  Мы  оба   с  тобой
исследователи, Машенька. У нас  только  разные области. Сейчас ты совершаешь
какое-то  свое  открытие,  и я могу  этого не понимать. Но мешать  тебе я не
буду.  -- И  он  налил еще  по рюмочке.  Коньяк  был  правильно  назначенным
медикаментом. Скоро Маша уткнулась ему в плечо и забормотала:
     -- Алька, ты лучший на земле... лучший из  лучших... ты моя крепость...
если хочешь, поедем куда хочешь...
     И,  обнявшись,  они  утешились.  И  уверились  в  своей  избранности  и
утвердились в  превосходстве перед  другими их знакомыми семейными парами, у
которых возможны всякие мелочные безобразия, беглые случки в запертой ванной
комнате, ничтожная бытовая низость и ложь, а у них, Маши и  Алика, -- полная
откровенность и чистая правда.
     Через  три дня Алик уехал,  оставив Машу при детях, стирке и стихах. Ей
предстояло провести  в Крыму еще  полтора месяца, поскольку  необходимые для
этого деньги Алик у кого-то одолжил и ей привез.
     Через два дня  после его отъезда Маша написала первое  письмо Бутонову.
За ним второе и третье. В перерывах между письмами она писала еще и короткие
отчаянные стихи, которые самой ей очень нравились.
     Бутонов тем временем исправно доставал ее письма из почтового ящика, --
он оставил Маше расторгуевский адрес, потому что летнее время,  когда жена с
дочкой  уезжали в  Мозжинку на академическую  дачу Олиной подруги, он обычно
проводил  в  Расторгуеве, а  не в  хамовнической квартире  жены. Соображения
семейной конспирации  никогда Бутонова не тревожили,  Оля была нелюбопытна и
не стала бы вскрывать бутоновских писем.
     Машины письма  вызвали у Бутонова большое удивление.  Они были написаны
мелким почерком с обратным наклоном, с рисунками на полях, с историями из ее
детства,  не  имеющими   ни  к  чему  никакого  отношения,  со  ссылками  на
неизвестные имена каких-то писателей  и содержали множество неясных намеков.
К  тому же в  конвертах лежали отдельные листочки неровной  серой  бумаги со
стихами.  Как догадался Бутонов,  это были стихи ее  собственного сочинения.
Одно  из стихотворений  он показал  Иванову, который понимал  во  всем.  Тот
прочитал вслух, со странным выражением:

     Любовь -- работа духа.
     Все ж тела
     в работе этой
     не без соучастья.
     Влагаешь руку в руку, --
     что за счастье!
     Для градусов духовного тепла
     и жара белого телесной страсти --
     одна шкала.

     -- Откуда, Валерий?
     -- Девушка мне написала, -- пожал плечами Бутонов. -- Хорошие?
     -- Хорошие. Наверное, дернула откуда-нибудь. Не пойму, откуда, -- вынес
квалифицированное суждение Иванов.
     -- Исключено,  --  уверенно  возразил Бутонов. --  Не  станет она чужие
переписывать. Точно, сама написала.
     Он  уже  забыл  об этом  заурядном  южном романе, а  эта  милая девочка
придавала ему какое-то слишком уж большое значение. Писем Бутонов ни от кого
не получал, сам не писал, да и на этот раз  отвечать не собирался, а они всЕ
шли. Маша ходила в Судак на почту и страшно огорчалась, что  ответа все нет.
Наконец,  не выдержав, она позвонила Нике в Москву,  попросила ее съездить в
Расторгуево  и узнать,  не  случилось  ли чего  с  Бутоновым,  почему  он не
отвечает.  Ника  раздраженно  отказалась: занята  по  горло,  некогда.  Маша
обиделась:
     --  Ника, ты что, с ума сошла? Я тебя первый раз в жизни прошу! У  тебя
романы раз в квартал, а у меня такого никогда не было!
     -- Черт с тобой! Завтра поеду, -- согласилась Ника.
     -- Ника! Умоляю! Сегодня! Сегодня вечером! -- взмолилась Маша.
     На  следующее  утро  Маша  опять  притащилась в Судак с детьми. Гуляли,
ходили  в  кафе, ели мороженое. Дозвониться  до Ники не удалось: ее не  было
дома. Вечером  того же  дня  заболел  Алик,  поднялась  температура, начался
кашель  --  его  обычный  астматический  бронхит,  из-за  которого  Маша   и
высиживала по два  месяца в Крыму.  Целую неделю  Маша крутилась при  нем  и
только на восьмой день добралась до города. Письма все не было. То есть было
-- от Алика. До  Ники сразу же дозвонилась. Ника отчиталась довольно сухо: в
Расторгуево ездила, Бутонова застала, письма он получил, но не ответил.
     -- А ответит? -- глупо спросила Маша.
     -- Ну откуда я знаю? -- обозлилась Ника.
     К этому времени она съездила в Расторгуево  несколько раз. В первый раз
Бутонов  удивился.  Встреча  их  была  легкой  и  веселой.  Ника  и  вправду
собиралась только выполнить Машино поручение, но  так уж получилось, что она
осталась ночевать в его большом, наполовину отремонтированном доме. Он начал
ремонт  два  года   тому  назад,   после  смерти  матери,  но   как-то  дело
застопорилось, и отремонтированная половина составляла удивительный контраст
с   полуразрушенной,  куда   были  сложены   деревянные  сундуки,   топорная
крестьянская мебель, оставшаяся еще от бабушки, валялись какие-то домотканые
тряпки. Там, в разрушенной  половине,  Ника и устроила  их скорое гнездышко.
Уже утром, уходя, она действительно спросила у него:
     -- Чего ты на письма-то не отвечаешь? Девушка огорчается.
     Бутонов  разоблачений  не  боялся,   но  не  любил,  когда  ему  делали
замечаний:
     -- Я врач, а не писатель.
     -- А ты уж напрягись, -- посоветовала Ника.
     Ситуация показалась Нике забавной: Машка, умница-переумница,  влюбилась
в такого элементарного  пильщика. Самой Нике он пришелся очень кстати: у нее
шел развод, муж  ужасно себя вел, чего-то от нее требовал, вплоть до раздела
квартиры, ее транзитный любовник закончил в Москве высшие режиссерские курсы
и уехал.
     -- Тебе надо, ты и пиши, -- фыркнул Бутонов.
     Ника захохотала -- предложение  показалось ей забавным. А уж  как они с
Машкой посмеются над всей этой историей, когда у нее схлынет пыл!


     Осенью, к ноябрьским праздникам, Медея вышла на пенсию. На первых порах
освободившееся от работы  время она предполагала  заполнить  починкой ватных
одеял, с невероятной  скоростью ветшающих за летние сезоны.  Она  заготовила
заранее и новый сатин, и целую коробку хороших катушечных ниток, но в первый
же вечер, разложивши на столе истрепанное синее в  розах одеяло, обнаружила,
что цветы уплывают прочь с линялого  фона, а им на смену приплывают  другие,
выпуклые, шевелящиеся.
     "Высокая  температура",  -- догадалась  Медея  и  закрыла  глаза, чтобы
остановить цветочный поток.
     К счастью,  как раз накануне приехала Ниночка  из Тбилиси. Болезнь была
как  будто та же  самая,  какую перенесла Медея  накануне замужества,  когда
Самуил  ухаживал  за  ней с  таким  замиранием в  душе, с  такой нежностью и
любовным трепетом, что впоследствии имел  основание говорить: у других людей
бывает медовый месяц, а у нас с Медеей была медовая болезнь.
     В перерывах  между приступами свирепого озноба и глухого полузабытья на
Медею опускалось  блаженное успокоение: ей казалось, что  Самуил  в соседней
комнате  и  он  сейчас  войдет к  ней, неловко  держа обеими руками стакан и
слегка выпучив  глаза  от боли, потому  что  стакан оказался горячее, чем он
рассчитывал.
     Но вместо Самуила появлялась из полутьмы Ниночка, в аромате  зверобоя и
тающего  меда,  с  граненым  стаканом  в  худых  плоских  руках,  с  глазами
матово-черными,  глубокими,  как  у  Самуила,  и  в голову  Медее  приходила
догадка, которой она как  будто  очень  долго  ждала и  теперь  она  наконец
снизошла на  нее как откровение: Ниночка-то их дочь, Самуила и ее, Медеи, их
девочка, про которую она всегда знала, но почему-то надолго забыла, а теперь
вот  вспомнила, какое счастье... Ниночка приподнимала ее  от подушки,  поила
душистым питьем, говорила что-то,  но смысл сказанного  не совсем доходил до
Медеи, словно язык был иностранным.
     "Да-да,  грузинский, конечно,  грузинский",  --  вспоминала  Медея.  Но
интонация языка была такая богатая, такая ясная, что все понималось из одних
движений лица, руки и из вкуса питья тоже. Еще было удивительно, что Ниночка
угадывала ее желания и даже занавески раздвигала и задвигала за мгновение до
того, как Медея хотела ее об этом попросить...
     Тбилисская Медеина  родня  пошла  от двух ее  сестер,  старшей Анели  и
младшей  Анастасии,  которую  Анеля  вырастила  после  смерти  родителей. От
Анастасии  остался сын  Роберт, неженатый, кажется, слегка тронутый, Медея с
ним  никогда  не общалась. Анеля  своих детей  не родила, Нина  и Тимур были
приемными, так что вся  тбилисская  молодежь была привитой веточкой. Родными
племянниками приходились эти  дети Анелиному  мужу Ладо. Брат Ладо Григол  и
его жена Сюзанна были нелепой  и несчастной парочкой,  он -- пламенный борец
за кустарную  справедливость,  она  --  городская  сумасшедшая  с  партийным
уклоном. Ладо Александрович,  музыкант, профессор  Тбилисской консерватории,
преподаватель  по  классу виолончели,  не имел с  братом  ничего общего и не
общался с ним с  середины двадцатых годов. В первый раз Ладо и Анеля увидели
племянников ранним  утром  в мае тридцать седьмого года -- их привезла в дом
дальняя родственница после ночного ареста родителей.
     Знаменитый  закон парности --  всего лишь частный случай  общего закона
повторяемости  одного и  того же события не то для чеканки характера, не  то
для  свершения  судьбы  --  в Анелиной жизни сработал в  идеальной точности.
Прошло десять лет с тех пор, как Анастасия вышла замуж и ушла из дому, и вот
судьба привела в их дом сирот, на этот раз двоих.
     Анеле было уже за сорок, Ладо  был старше на десять лет. Они успели уже
подвянуть и подсохнуть и готовились к мирной старости, а не к участи молодых
родителей. Задуманная старость  не  удалась:  только  понемногу  выправились
запущенные дети,  началась  война.  Ладо не пережил тяжелых  времен, умер от
воспаления  легких  в  сорок четвертом году. Анеля, проедая остатки когда-то
богатого дома, поставила  детей на ноги. Умерла  Анеля  в пятьдесят седьмом,
вскоре  после возвращения из ссылки совершенно  безумной  Сюзанны. Нина, уже
молодая  женщина,  получила  взамен любимой мачехи  родную  мать, одноглазую
гарпию, полную злобы и  параноидальной преданности вождю. Двадцать лет  Нина
ходила за ней.
     Три-четыре  дня, которые  Нина собиралась  провести у Медеи, обернулись
восемью, и, едва поставив Медею на ноги, она уехала в Тбилиси. Болезнь Медеи
окончательно не прошла, она бросилась на суставы, и Медея лечила теперь себя
домашними способами. В  толстых наколенниках из  старой шерсти, под которыми
были  налеплены капустные  листья, или пчелиный  воск,  или  большие пареные
луковицы, совершенно  утратив обыкновенную легкость движений, Медея  кое-как
передвигалась по дому,  но больше сидела за столом, перестегивая одеяла. При
этом  она размышляла о Ниночке, о ее безумной матери,  о  Нике, которая весь
сентябрь провела в Тбилиси, приехав туда с театром на гастроли, и сама, судя
по  Ниночкиным  осторожным  рассказам,  устроила  хорошие  гастроли из своей
поездки...
     "Праздномыслие, --  останавливала себя Медея и делала то, чему в юности
учил ее старый Дионисий: если житейские мысли затягивают тебя, не отпускают,
не борись  с ними, но думай эту мысль молитвенно, обращая ее к Господу... --
Бедная  Сюзанна,  прости ей,  Господи,  ужасные  и глупые  дела, которые она
натворила,  смягчи  ей  сердце,  дай  ей  увидеть,  как  страдает из-за  нее
Ниночка...  и  Ниночке  помоги,  она  кроткая  и  терпеливая, дай  ей  силы,
Господи... Нику сохрани от всякого зла, опасно ходит девочка,  такая добрая,
яркая, вразуми ее, Господи... помоги..."
     И  опять она вспоминала Ниночкин  рассказ о  том, как Ника переполошила
семью  знаменитого  тбилисского актера, завела шумный роман на  виду у всего
города,  сверкала, блистала, хохотала,  а  бедная  актерова жена,  сжираемая
ревностью, носилась ночами по друзьям своего мужа, ломилась в закрытые двери
в надежде застать неверного на месте преступления, и застала в конце концов.
И была  битая посуда,  и  прыжки  из окна,  и вопли,  и  страсти,  и  полное
неприличие. Самым  удивительным для Медеи  было то,  что  еще в  октябре она
получила   от  Ники  коротенькое  письмо,  в   котором  она  описывала  свою
замечательную поездку, большой  успех, выпавший  театру, и даже похвалилась,
что о  ее костюмах к спектаклю написали отдельно. "Давно я так не веселилась
и  не   радовалась,  --  заканчивала  она   свое  письмо.  --  А  в   Москве
отвратительная погода, тягучий развод с  мужем, и  все  на свете  отдала бы,
чтобы жить в каком-нибудь другом месте, посолнечнее".
     Относительно  погоды  Ника  была  совершенно  права:  уже   с   августа
закончилось лето и  сразу  же началась поздняя осень.  Деревья не успели как
следует  пожелтеть,  и  листья  от  сильных холодных дождей слетали на землю
совсем  зелеными. После  веселого тбилисского сентября  наступил невыносимый
московский  октябрь.  В ноябре  погода  не  исправилась, но настроение стало
лучше: навалилось много  работы. Ника  сдавала  очередной спектакль у себя в
театре, пропадала в мастерских, где без ее глаза портнихи все делали слишком
уж приблизительно, к тому же кончала  халтуру в театре "Ромэн". Цыганщина ее
соблазняла, но оказалось, что работать в этом театре очень сложно: эта самая
цыганская вольница, столь обаятельная на городских площадях, в электричках и
на  театральных  подмостках, оборачивалась  полным  безобразием: назначенные
режиссером  встречи происходили с  пятого  раза,  каждая актриса  закатывала
скандалы, требовала невозможного; и прошло целых полтора  месяца, прежде чем
Ника  с  ними  расплевалась  --  после  того,  как  главная  исполнительница
потребовала  от  Ники  белого  кружевного  платья,  которое  уж  ни в  какие
художественные ворота не лезло. Именно в тот день, когда эта немолодая, одна
из  самых  голосистых артисток швырнула Нике в лицо бордово-красный наряд, а
Ника  столь же ловко отпульнула его обратно, подбив артистическим  матом для
весу --  как подшивали прежде  грузинки подолы  легких платьев, -- случилась
неприятность, которой Ника давно ждала и всячески пыталась избежать.
     В двенадцатом  часу  ночи к ней приехала Маша. Едва открыв  дверь, Ника
поняла, что неприятность эта произошла. Маша кинулась к ней на грудь:
     -- Ника, скажи, это неправда? Ведь неправда, скажи!
     Ника погладила скользкие от дождя волосы. Молчала.
     --   Я  же  знаю,  неправда...  --  твердила  Маша,   комкая   в  руках
крепдешиновую косынку в косых лиловых, серых и черных  клетках. -- Зачем она
там? Почему?
     -- Потише,  потише: ушки на макушке. -- Ника сделала  предупредительное
движение в сторону детской комнаты.
     Ника так  давно,  с  самого  июля,  ждала  этой неминуемой  бури,  что,
пожалуй, даже испытала облегчение. Эта дурацкая тягомотина длилась все лето.
Уезжая в мае из Поселка, Ника чистосердечно решила сделать Машке этот тайный
подарок --  уступить Бутонова. Но  не  получилось.  Все то время,  пока Маша
выгуливала детей в Крыму, Ника ездила к Бутонову, решив про себя, что дальше
видно  будет.  Отношения  у них  образовались  изумительно легкие.  Бутонова
восхищала в ней чудесная простота, с которой они говорили обо всем на свете,
полное  отсутствие  чувства  собственности,  и  когда  он  однажды попытался
выразить это корявым языком, она его остановила:
     --  Бутончик,  головка  у тебя не  самое сильное место. Я  знаю, что ты
хочешь сказать. Ты прав. Дело в том, что у меня мужская психология. Я, как и
ты, боюсь влипнуть в  длинный роман, в обязательства,  в замужество, пропади
оно пропадом. Поэтому, имей в виду, я всегда бросаю мужиков первой.
     Это было не совсем так, но звучало правдоподобно.
     -- Ладно, подашь заявление за две недели до ухода, -- сострил Бутонов.
     --  Валера,  если  ты  будешь  таким  остроумным,  я  в  тебя  влюблюсь
смертельно, а это опасно.  -- И Ника засмеялась громко, запрокидывая голову,
тряся длинными волосами и  грудью.  Она смеялась постоянно -- в трамвае,  за
столом, в бассейне, куда  однажды ходили, -- насмешливый Бутонов  поддавался
на ее смех, хохот до всхлипов, до боли в животе и потери голоса. Смеялись до
изнеможения в постели.
     --  Ты  уникальный  любовник, --  восхищалась  Ника, -- обычно от смеха
эрекция прекращается.
     -- Не знаю, не знаю, может, ты меня недостаточно рассмешила...
     ...Приехавшая в  начале  июля Маша, сбросив  детей  Сандрочке, сразу же
понеслась в Расторгуево. Ей вдвойне повезло: Бутонова она застала, а Нику --
нет, она уехала накануне. Машин приезд совпал  с возобновлением заброшенного
два года тому назад ремонта.  Накануне Бутонов расчистил бабкину половину, в
которой  лет  двадцать  не  жили, а теперь  пришли  двое мужиков, нанятых на
подмогу. Ника уговорила его не обшивать стены  вагонкой,  как  он хотел,  а,
наоборот,  ободрать до  бревен,  очистить, заново проконопатить и привести в
порядок грубую мебель, тоже оставшуюся после бабки.
     -- Валер, поверь моему слову, ты сейчас эту  мебель на дрова пустишь, а
через двадцать лет она будет музейной.
     Бутонов  удивился,  но согласился, и теперь вместе с  мужиками  обдирал
многослойные обои.
     -- Бутонов! -- раздался с улицы женский крик. -- Валера!
     Он вышел в облаке пыли, в старой докторской шапочке. За калиткой стояла
Маша.  Он не сразу  ее и узнал. Она  была в  густом  крымском  загаре, очень
привлекательная, и  огромная улыбка  еле помещалась  на узком лице. Просунув
руку в щель между  штакетинами, она  откинула крючок, и пока  он медлительно
соображал,  как бы ее сейчас сплавить -- приход ее был не ко времени, -- она
уже  неслась по  кривой  дорожке  и  бросилась,  как щенок,  ему  на  грудь,
уткнулась в него лицом:
     -- Ужас! Ужас какой! Я уже думала, что никогда тебя больше не увижу!
     От ее макушки  шел сильный запах моря. И опять он услышал, как тогда, в
Крыму, громкий стук ее сердца.
     -- Черт-те что! Звучит как в фонендоскопе!
     От нее  шел жар  и свет,  как от распаленной спирали мощной лампочки. И
Бутонов вспомнил то, что забыл: как она яростно и отчаянно сражалась с ним в
маленькой комнате Медеиного  дома, -- и забыл то, о чем помнил: о ее длинных
письмах, со стихами и рассуждениями о вещах не то чтобы непонятных, но ни на
что не годных.
     Она  прижалась ртом  к  покрытому пылью медицинскому халату и выдохнула
горячий воздух. Подняла лицо  --  улыбки не было,  бледна  до того,  что два