дующий ход был
за ним.  Тем более, что не  могла вспомнить, сказала ли ему,  что собирается
уезжать... Ждала и Маша, и ее ожидание было тем  напряженнее, что она и сама
не  знала, кого она ждет больше -- мужа  Алика, который  должен  был, собрав
отгулы, приехать  на несколько  дней, или Бутонова. Ей все  мерещилось,  как
Бутонов  сбегает с горы, перепрыгивая через колючие кусты  и подскакивая  на
осыпях. Может, наваждение  бы и  развеялось, если бы  она посидела с  ним на
кухне, поговорила...
     "Он неумен", -- вспоминала она слова  Ники, обращаясь  к спасительной и
ничтожной логике, как будто неумный человек не мог быть источником любовного
наваждения.
     Всех острей тосковала и  мучилась  ожиданием Лизочка. Наутро, после дня
мелких ссор и недовольств Таней,  оказалось, что без нее  Лизочка уже и жить
не может. Она ждала ее  весь день, канючила, а к вечеру, устав  от ожидания,
устроила  истерику с заламыванием рук.  Ника никогда  не придавала  большого
значения Лизочкиным чрезмерным требованиям,  но улыбнулась:  "У нее роман...
Мой характер: если я чего хочу, подайте немедленно".
     Но в  данную минуту  желания  матери и  дочери частично совпадали:  обе
ждали продолжения романа.
     -- Ну,  перестань... Одевайся, сходим  к твоей  Тане, --  утешила  Ника
дочку, и та побежала надевать нарядное платье.
     С расстегнутыми на  спине  пуговицами,  с  полной  охапкой игрушек  она
вернулась к Нике на кухню -- спросить, какую игрушку можно подарить Тане.
     -- Какую тебе не жалко, -- улыбнулась Ника.
     Медея, глядя  на заплаканную внучку, отметила про себя: "Пылкая  кровь.
Но до чего же очаровательна..."
     -- Лиза, подойди, я тебе пуговицы застегну, --  велела Медея, и девочка
послушно  подошла  к  ней,  повернулась  спиной.  Мелкие пуговицы  с  трудом
продевались в еще более  мелкие петли.  От бледных волос пахло  младенческой
сладостью.
     Через  пятнадцать минут  они  были  уже  у Норы,  сидели в ее маленьком
домике,  уставленном букетами  глициний и  тамариска. Крошечный летний домик
был по-украински уютен, выбелен начисто, земляной пол устлан половиками.
     Лиза  спрятала  принесенного  зайца  под  юбку  и  добивалась  от  Тани
интереса, но  Таня послушно  ела кашу, опустив глаза.  Нора, по обыкновению,
мягко и  неопределенно жаловалась,  что вчера очень устали,  что припеклись,
что очень уж далекая оказалась прогулка... Подробно и не без занудства. Ника
сидела у окна и все поглядывала в сторону хозяйского жилья.
     -- Вон  и Валерий тоже весь день не выходил, -- кивнула Нора в  сторону
хозяев, -- телевизор смотрит.
     Ника встала легко и у дверей, обернувшись, сказала:
     -- Я к тете Аде на минутку...
     Телевизор был включен на полную  мощность. Стол заставлен большой едой.
Михаил, хозяин, не любил  мелких кусков, да  и  кастрюли у Ады,  при всей ее
невеликой семье, были чуть не ведерные. Работала она на кухне в санатории, и
масштаб  у  нее был  общепитовский, что  хорошо сказывалось на рационе  двух
хрюшек, которых они держали.  Валерий  и  Михаил сидели слегка  одуревшие от
грузной  еды,  а  сама Ада пошла  как раз "на погреб", как они  говорили, за
компотом. Она  вошла  в  комнату  следом  за  Никой,  с  двумя трехлитровыми
банками. Ада с Никой расцеловались.
     -- Слива, -- догадалась Ника.
     -- Ника, да ты садись. Миш, налей  чего, -- приказала Ада мужу. Бутонов
уперся в телевизор.
     --  Да  я  так,  только  поздороваться, Лизка  моя  в  гостях  у  ваших
постояльцев, -- отговорилась Ника.
     --  Сама-то к нам  не зайдешь,  только к жильцам  ходишь, -- укорила ее
Ада.
     -- Ну  прям, я заходила несколько  раз, а ты то на работе, то по гостям
ходишь, -- оправдалась Ника.
     Ада наморщила лобик, потерла нос, потерявшийся на толстом лице:
     -- Точно, в Каменку ездила, к куме.
     А Михаил уже налил стопку чачи -- он все умел  по-хорошему  делать, это
Валерий знал от своего соседа Витьки: чачу гнать, мясо коптить, рыбу солить.
Где  бы  Михаил  ни  жил -- в Мурманске, на Кавказе, в Казахстане, -- больше
всего он интересовался, как народ питается, и все лучшее примечал.
     -- Со свиданьицем! -- возгласила Ника. -- За ваше здоровье!
     Она  протянула  стопку   и  Бутонову,  который  наконец  оторвался   от
телевизора.  Она  смотрела  на  него  таким  взглядом,  который Бутонову  не
понравился. Да и сама Ника ему сейчас  тоже  не  понравилась: голова ее была
плотно обвязана зеленым шелковым платком, веселых волос не  было видно, лицо
казалось слишком  длинным, лошадиным и платье было  цвета йода, в разводьях.
Бутонову было невдомек, что Ника надела те самые вещи, которые шли ей больше
всего,  в которых  она позировала знаменитому художнику, -- он-то и велел ей
потуже  затянуть  платок  и  долго,  чуть  не  со  слезами,  разглядывал ее,
приговаривая:
     -- Какое лицо... Боже, какое лицо... Фаюмский портрет...
     Но  Бутонов  про  фаюмский  портрет  не знал,  он  обозлился,  что  она
притащилась к нему, когда  ее не  звали,  и  права такого он ей пока  что не
давал.
     -- Витьк б нашего друг, врач известный, -- похвалилась Ада.
     -- Да мы вчера с Валерой в бухты вместе ходили. Знаю уж.
     -- Тебя не обгонишь,  -- съязвила Ада, имея в виду  что-то, Бутонову не
известное.
     -- Это уж точно, -- дерзко ответила Ника.
     Тут заверещала Лизочка,  и Ника, почувствовав смутно какой-то непорядок
в  начавшемся  так  восхитительно  романе, выскользнула  из  двери,  вильнув
длинным йодистым платьем.
     Вечер Ника провела  с Машей -- никто к  ним  не  пришел. Они  успели  и
покурить,  и помолчать, и  поговорить. Маша призналась Нике, что  влюбилась,
прочитала то  стихотворение, что написала ночью, и еще два, и Ника впервые в
жизни  кисло отнеслась  к  творчеству любимой  племянницы. Весь день  она не
могла улучить времени, чтобы поделиться с Машей вчерашним успехом, но теперь
успех  совершенно   прокис,  да  и  Машу  не  хотелось  огорчать   случайным
соперничеством. Но Маша, занятая собой, ничего не замечала.:
     --  Ник, что  делать, Ник?  Бред какой-то... Ты же знаешь, как я  Альку
люблю,  меня  же  другие мужчины вообще  никогда не занимают...  Что делать,
Ника?
     И Маша смотрела на Нику, как в детстве, снизу вверх, с ожиданием. Ника,
скрывая  раздражение на Бутонова, который ее  за что-то решил наказать, и на
свою  курицу племянницу,  которая нашла,  в кого влюбиться,  идиотка,  пожав
плечами, ответила:
     -- Дай ему и успокойся.
     -- Как -- дай? -- переспросила Маша.
     Ника обозлилась:
     -- Как, как! Ты что, маленькая? Возьми его за ...!
     -- Так просто? -- изумилась Маша.
     -- Проще пареной репы, -- фыркнула Ника.
     Вот  дура  невинная,  еще  и  со  стихами.  Хочет  вляпаться  --  пусть
вляпается...
     -- Знаешь, Ника, -- решилась  вдруг  Маша, -- я поеду на  почту сейчас,
позвоню Алику. Может, он приедет -- и все встанет на свои места.
     -- Встанет, встанет, -- зло рассмеялась Ника.
     -- Пока! -- резко вскочила  Маша с лавки и, прихватив куртку,  побежала
на дорогу. Последний автобус, десятичасовой, уходил через пять минут...
     На  городской  почте  первым  человеком,  которого  увидела  Маша,  был
Бутонов. Он  стоял  в переговорной будке, к  ней спиной.  Телефонная  трубка
терялась в его большой руке, а  диск он крутил  мизинцем. Не  поговорив,  он
повесил  трубку  и вышел. Они  поздоровались.  Маша стояла в  конце очереди,
перед ней было еще двое. Бутонов сделал шаг в сторону, пропуская следующего,
посмотрел на часы:
     -- У меня сорок минут занято.
     Лампы дневного света, голубоватые мерцающие палочки, висели густо, свет
был  резкий,  как  в страшном  кино, когда  что-то  должно произойти, и Маша
почувствовала страх, что из-за этого рослого,  в  голубой джинсовой  рубашке
киногероя может  рухнуть ее разумная и  стройная жизнь. А он двинулся к ней,
продолжая свое:
     --  Бабы  болтают...  или  телефон сломан,  а  мне дозвониться  позарез
нужно...
     Подошла Машина  очередь,  она  набрала номер, страстно  ожидая услышать
Аликов  голос,  который  и  вернул бы все на  свои места. Но  к  телефону не
подходили.
     -- Тоже занято? -- спросил Бутонов.
     -- Дома нет,-- проглотив слюну, ответила Маша.
     --  Давай по набережной  пройдемся, а  потом еще позвоним, -- предложил
он.
     Бутонов  вдруг  заметил,  что  у  нее  симпатичное  лицо и круглое  ухо
трогательно  торчит  на  коротко  остриженной  голове.  Дружеским жестом  он
положил руку на тонкий вельвет ее серой курточки, -- Маша была ему по грудь,
тонкая, острая, как мальчик.
     "С ней воздух работать можно", -- подумал он.
     --  Говорят,  здесь  какая-то  бочка  на  набережной  и какое-то особое
вино...
     -- Новосветское шампанское, -- уже на ходу отозвалась Маша.
     Они шли вниз, к набережной, и Маша вдруг  увидела  все со  стороны, как
будто  с  экрана:  как они быстрым  шагом, с видом  одновременно  вольным  и
целеустремленным, несутся вдоль курортного задника с вынесенными ко входам в
санаторий  вазонами  с олеандрами,  мимо фальшивых  гипсовых колонн,  мелким
блеском сверкающего  вечнозеленого самшита, мимо неряшливых, натруженных  от
павильонной  жизни пальм, и местная мордастая проститутка Серафима мелькнула
в  глубине кадра,  и несколько  крепких  шахтеров с выпученными  глазами,  и
музыка  --  конечно,  "О, море  в  Гаграх"...  И при этом ноги  ее  радостно
пружинили в  такт его походки, и легкость праздника в  теле, и даже какое-то
бессловесное веселье, как будто шампанское уже было выпито.
     Подвальчик,  куда привела  Маша  Бутонова, ему понравился.  Шампанское,
которое  принесли,  было  холодным  и  очень вкусным.  Кино, которое  начали
показывать по дороге к набережной, продолжалось. Маша видела себя сидящей на
круглом табурете, как будто сама находилась  чуть  правее  и позади,  видела
Бутонова,  повернувшегося  к  ней  вполоборота,   и,  что   самое  забавное,
одновременно и золотозубую, в золотой  кофте барменшу, которая  находилась у
нее за  спиной, и мальчиков, полугрузчиков-полуофициантов, которые тащили из
подвала, с  заднего хода, ящики. Все приобретало кинематографический охват и
одновременно  кинематографическую приплющенность. И еще -- обратила внимание
Маша -- в качестве теневой фигуры сама она выглядит хорошо, сидит спокойно и
прямо, профиль красивый, и волосы узким мысом сходят на длинную шею сзади...
     Да-да,  кино  разрешает игру,  разрешает  легкость... страсть... брызги
шампанского... он  и она... мужчина  и женщина...  ночное  море... Ника,  ты
гениальная, ты  талантливая... никакой тяжести бытия...  никаких  натуженных
движений к самопознанию, самосовершенствованию, к само...
     -- Отлично здесь, -- сказала она с Никиной интонацией.
     -- Хорошее винцо... Еще налить?
     Маша кивнула.
     Умная Маша, образованная Маша, первая из  всей компании начавшая читать
Бердяева и Флоренского, любившая комментарии к Библии,  к Данте и к Шекспиру
больше,  чем  первоисточники,  выучившая домашним способом,  если не считать
плохонького  заочного педагогического, английский  и итальянский, написавшая
две тоненьких  книжечки  стихов,  правда  еще  не  изданных;  Маша,  умевшая
поговорить с  заезжим американским профессором об Эзре Паунде  и о Никейском
соборе  с  итальянским журналистом-католиком,  --  молчала.  Не хотелось  ей
ничего говорить.
     --  Еще налить? -- Бутонов посмотрел на  часы. -- Ну что, попробуем еще
раз позвонить?
     -- Куда? -- удивилась Маша.
     -- Домой, куда... -- засмеялся Бутонов. -- Ты даешь.
     Кино как будто  немного  отодвинулось, дав место прежнему беспокойству.
Но  курортные декорации снова  вытянулись по струнке,  пока они шли обратной
дорогой к почте.
     Бутонов сразу же дозвонился, задал несколько коротких деловых вопросов,
узнал от жены,  что поездка в  Швецию  не  решилась,  и повесил трубку. Маша
звонила следом за  ним, и теперь ей хотелось только одного: чтобы Алика дома
не было. Его и не было. Звонить Сандре она не стала -- там рано укладывались
спать, и к  тому же Ника  завтра  будет в  Москве, и письмо  Сандре  она уже
написала.
     -- Не дозвонилась? -- рассеянно спросил Бутонов.
     -- Дома нет. Закатился куда-то мой муж.
     Эти слова были сплошной ложью -- она так не думала. Алик, скорее всего,
был  на  дежурстве. Кроме того,  ложь  была  и  в  том, как небрежно она это
произнесла...
     Но по закону кино, которое продолжалось, все было правильно.
     -- Ну что,  пошли?  -- спросил Бутонов и посмотрел на Машу с сомнением.
-- Может, такси?
     -- Нет здесь никакого такси, всю  жизнь здесь  по ночам  пешком  ходим.
Днем-то дозвониться невозможно. Два часа ходу...
     Они свернули с  освещенной улицы в боковую, прошли метров пятьдесят. Ни
фонари, ни олеандры  здесь  не произрастали, улица  сразу стала деревенской,
черной. К тому же дорога шла то криво в горку,  то,  спотыкаясь,  спускалась
вниз. Темень на земле была непроглядной,  зато на  небе  тьма не  была такой
равномерной, над  морем небо было как будто светлее, а  западный край хранил
слабое  воспоминание  о  закате.  Даже звезды были какие-то  незначительные,
вполнакала.
     -- Здесь  скостим немного. -- Маша юркнула вниз по стоптанной глинистой
тропинке, не то к лесенке, не то к мостку.
     -- Неужели ты видишь что-нибудь? -- Бутонов коснулся ее плеча.
     --  Я как  кошка,  у меня ночное видение. -- В  темноте  он, не видя ее
улыбки, решил, что она шутит. --  В нашей  семье  это бывает. Между  прочим,
очень удобно: видишь то, чего никто не видит...
     Это была такая  многозначительная  женская  подача сигнала,  пробросок,
чтобы уменьшить  расстояние между людьми,  огромное, как бездна  морская, но
способное сворачиваться в один миг.
     Они  вошли  в  Поселок, и Маша понимала, что через несколько  минут они
расстанутся, и это было невозможно.
     -- Стой! -- сказала она ему в спину, когда они проходили мимо Пупка. --
Вот сюда.
     Он послушно свернул в сторону. Теперь Маша шла впереди.
     -- Вот здесь, -- сказала она и села на землю.
     Он остановился рядом. Ему  вдруг  показалось,  что он слышит  удары  ее
сердца, а у нее  самой было такое ощущение, что сердце отбивает набат на всю
округу.
     -- Сядь, -- попросила она, и он присел рядом на корточки.
     Она обхватила его голову:
     -- Поцелуй меня.
     Бутонов улыбнулся, как улыбаются домашним животным:
     -- Очень хочется?
     Она кивнула.
     Он не чувствовал ни малейшего вдохновения, но привычка  добросовестного
профессионала обязывала. Прижав ее к себе, он поцеловал ее и удивился, какой
горячий  у  нее  рот. Ценя во всяком  деле правила, он  и здесь их соблюдал:
сначала раздень партнершу, потом раздевайся сам. Он провел  рукой по  молнии
ее  брюк и  встретил ее  судорожные руки, расстегивающие  тугую  молнию. Она
выскользнула  из  жестких  тряпок  и  теребила  пуговицы  его  рубашки.   Он
засмеялся:
     -- Тебя что, дома совсем не кормят?
     Это  ее забавное  рвение его немного взбудоражило, но  он не чувствовал
себя  в  хорошей готовности, медлил. Горячие касания ее рук -- Ника, Ника, я
взяла! --  отчаянный стон --  Бутонов! Бутонов!  -- и он  понял,  что  может
произвести необходимые действия.
     Изнутри она показалась ему привлекательней, чем снаружи, и горячей, как
давняя его любовь -- наездница Розка.
     -- У тебя там что, печка? -- засмеялся он.
     Но она смеяться и не думала, лицо ее было мокрым  от слез, и она только
бормотала:
     -- Бутонов, какой ты!.. Бутонов, ты...
     Бутонов ощутил, что девушка сильно опережает его по части достижений, и
уверился,  что  она  из  той  же породы,  к которой  принадлежала Розка,  --
яростная,  скорострельная  и  даже  внешне  немного  похожая,   только   без
африканских  волос.  Он  обхватил  ее маленькую голову, больно  прижав  уши,
сделал  движение,  от  которого  удары  ее сердца  почувствовал  так, словно
находился у нее в грудной клетке. Он испугался, что повредил ее, но было уже
поздно -- извини, извини, малышка...
     Когда он встал  на колени и  поднял  голову,  ему  показалось, что  они
попали в луч прожектора:  воздух вокруг  светился голубоватым светом и видна
была каждая травинка. Никакого прожектора не было -- посреди  неба  катилась
круглая луна, огромная, совершенно плоская и серебряно-голубая.
     -- Извини, но представление окончено. -- Он шлепнул ее по бедру.
     Она встала с земли, и  он  увидел, что она хорошо сложена,  только ноги
чуть кривоваты  и поставлены,  как  у Розки, таким образом, что  немного  не
сходятся  наверху. Этот узенький  треугольный просвет ему нравился  -- лучше
уж,  чем толстые  ляжки, которые  трутся друг  о  дружку  и набивают красные
пятна, как у Ольги.
     Он был  уже одет, а  она все стояла в  лунном свете, и он истолковал ее
медлительность ложным образом, -- но теперь ему хотелось спать, а перед сном
еще додумать свою думу об отодвинувшейся поездке...
     Поселок был теперь весь как на ладони,  и Бутонов  увидел ту  тропинку,
которая вела его прямо к Витькову дому, на задах Адочкиного двора. Он прижал
к себе Машу, провел пальцем по ее тонкому хребту:
     -- Тебя проводить или сама добежишь?
     --  Сама, -- но  не ушла, задержала  его: -- Ты не сказал,  что  любишь
меня...
     Бутонов засмеялся, настроение у него было хорошее:
     -- А чем мы с тобой тут только что занимались?
     Маша побежала к дому --  все  было новое: руки, ноги,  губы... Какое-то
физическое  чудо произошло... какое безумное счастье... неужели то самое, за
чем Ника всю жизнь охотится?.. Бедный Алик...
     Маша заглянула  к детям:  посреди  комнаты стоял уже собранный  рюкзак.
Лиза и Алик спали на раскладушках, Катя стройно вытянулась на тахте. Ники не
было -- вероятно,  легла  в  Самониной комнате,  подумала Маша.  Был большой
соблазн разбудить  ее немедленно и все выложить, но решила все же среди ночи
ее  не тревожить. Дверь в комнату Самони она не открыла и на цыпочках прошла
в Синюю...
     Приключения Бутонова  в тот вечер еще не кончились. Дверь в Витьков дом
он нашел приоткрытой и удивился:  обычно он закладывал  ее снаружи на петлю,
хотя  замка  и  не  вешал.  Он вошел, скрипнув  дверью, скинул  кроссовки на
половичке  и прошел  во  вторую комнату.  На  высокой  постели, по-украински
сложноустроенной: с подзором,  покрывалом, горой регулярных подушек, которую
каждое  утро  по ранжиру  выстраивала  Ада,  --  на белом  тканевом  одеяле,
разметав длинные  волосы по разоренным подушкам, спала Ника. На  самом  деле
она  уже  проснулась, услышав скрип  двери.  Она  открыла  глаза  и  засияла
несколько разыгранной счастливой улыбкой:
     -- Вам сюрприз! С доставкой на дом!
     ...Второй подход к снаряду  всегда был у Бутонова удачней первого. Ника
была проста  и  весела,  не  омрачала  последней  ночи  глупыми упреками, не
сказала ничего  такого,  что могла  бы  сказать обиженная  женщина. Бутонов,
исходя все из тех же правил обращения с  женщинами, первым из  которых он не
успел  сегодня  воспользоваться  из-за  расторопности  Маши,  воспользовался
вторым, но самым  главным: никогда не пускаться с женщинами в объяснения. На
рассвете, к полному и взаимному  удовольствию, Ника  покинула  Бутонова,  не
забыв записать свой телефон в его записную книжку...
     Когда Ника вернулась, Медея уже сидела с чашкой, распространяющей запах
утреннего кофе, и по  лицу  ее не  было понятно, видела ли она  из кухонного
окна, как Ника возвращается домой.  Впрочем, скрывать что  бы  то ни было от
Медеи  нужды не было: молодежь всегда была уверена, что  Медея знает все про
всех. Ника поцеловала ее в щеку и тут же вышла.
     Проницательность Медеи, вообще говоря, сильно преувеличивали, но именно
сегодня она  оказалась в эпицентре: ночью, в третьем часу, после терпеливого
и бесплодного ожидания сна она вышла  на кухню, чтобы выпить свой "бессонный