декокт",   как  называла  она  заваренную   с  медом  ложку  мака,  вышедшая
одновременно  с  ней  луна осветила  взгорок, на  котором  резвилась молодая
парочка, ослепительно  сверкая  белыми неопознанными телами. Немного спустя,
когда  она уже выпила свой декокт мелкими внимательными глотками и  лежала в
своей комнате, она слышала,  как отворилась соседняя  дверь и легко звякнули
пружины. "Маша вернулась", -- подумала Медея и задремала.
     Теперь,  видя  вернувшуюся  утром  Нику, Медея  на  минуту  задумалась:
молодой человек,  собственно говоря,  был один  на  всю  округу -- спортсмен
Валера с железным телом и поповской прической хвостиком. Так Медея  отметила
это событие и сложила его туда, где хранились прочие ее наблюдения  о  жизни
молодой родни с их горячими романами и нестойкими браками.
     Снова вошла Ника, с горой только что снятого с веревки белья:
     -- Для литовцев приготовила. Еще поглажу до отъезда...
     В полдень сосед отвозил в Симферополь Нику, Катю и Артема.
     За  полчаса  до полудня  Ника со  стопкой  свежего белья  вошла в Синюю
комнату, которую Маша освобождала для литовцев, и здесь-то, впервые за  утро
оставшись с Машей наедине, Ника получила безмерно ее удивившее признание.
     -- Ника,  это  ужасно!  --  сияла Маша  осунувшимся  лицом.  --  Я  так
счастлива!  Все  оказалось  так просто... и потрясающе!  Если  бы  не  ты, я
никогда бы не осмелилась...
     Ника села на стопку белья.
     -- Не осмелилась -- что?
     -- Я взяла его,  как  ты сказала, -- засмеялась Маша счастливым смехом.
-- Оказалось, ты права. Как всегда, права. Надо было только руку протянуть.
     -- Когда? -- только и смогла выдавить Ника.
     Маша начала подробный  рассказ, как на почте... Но Ника  ее остановила:
не было у нее времени на пространный рассказ, она задала еще только один, и,
казалось бы, совершенно странный, вопрос:
     -- Где?
     -- На Пупке! Прямо на Пупке  все и произошло.  Как в итальянском  кино.
Теперь  на  этом месте можно поставить  крест  в память о  моей  несгибаемой
верности мужу! -- И Маша улыбнулась своей умной и прежней улыбкой.
     Ника никак  не  предполагала, что ее раздраженный совет будет  принят с
такой торопливой буквальностью. Но Бутонов был не промах...
     --  Ну что  же, Машка, теперь  тебе  будет о чем стихи писать, любовную
лирику... -- предсказала Ника. И нисколько не ошиблась.
     "Нехорошо  как... Подарить, что ли,  ей  этого  спортивного доктора, --
думала Ника. -- Ладно, все равно я уезжаю. Как будет, так и будет..."

     Сундучок  кожаный,  в  деревянных  гнутых  ободьях,  выклеенный изнутри
бело-розовым   полосатым  ситцем,  наполненный   перегородчатыми  коробками,
сложновзаимодействующими между собой и образующими ряд полочек и  отделений,
принадлежал  некогда Леночке Степанян. С  этим  сундучком  она  вернулась  в
девятьсот  девятом году из Женевы,  с  ним  путешествовала из  Петербурга  в
Тифлис, с ним  в  одиннадцатом году приехала  в Крым. С  этим  сундучком она
вернулась в Феодосию  в девятнадцатом, и здесь, перед отъездом в Ташкент, он
был подарен Медее.
     Три поколения девочек замирали  перед ним с вожделением. Все они верили
в то, что сундучок  Медеи полон драгоценностями. И в самом  деле, там лежало
несколько  бедных  драгоценностей:  большая перламутровая камея без  оправы,
которую проели в двадцать четвертом году, три серебряных кольца и кавказский
наборный пояс, мужской, и к тому  же на  очень узкую талию. Но  помимо  этих
ничтожных  драгоценностей в  сундучке было все,  о чем  мог мечтать Робинзон
Крузо. В безукоризненном порядке, надежно упакованными лежали свечи, спички,
нитки всех цветов, иголки и пуговицы всех размеров, шпульки к несуществующим
швейным  машинкам, крючки для  брюк,  шуб, рыбной  ловли  и  вязанья,  марки
царские,  крымские,  немецкие  оккупационные,  шнурки,   тесьма,  кружево  и
прошивки, тринадцать разноцветных прядей волос от  первой стрижки  годовалых
детей  Синопли, завернутых в папиросную бумагу, множество фотографий, трубка
старого Харлампия и еще много чего.
     В  двух  нижних  ящиках  хранились  письма  --  разложенные  по  годам,
непременно  в  цельных   конвертах,  аккуратно  вспоротых  сбоку  с  помощью
разрезального ножа. Здесь же  хранились и разнообразные справки, среди них и
курьезные,  например  бумага  об  изъятии  велосипеда  у   гр.  Синопли  для
транспортных нужд Добровольческой армии. Это был  настоящий  семейный архив,
и,  как всякий  настоящий  архив,  он  укрывал неразгласимые тайны. Впрочем,
тайны попали в надежные руки и сохранялись, насколько это от Медеи зависело,
довольно тщательно, по крайней мере первая из  имеющихся. Она содержалась  в
письме,  на  имя  Матильды Цырули,  которое  было помечено  февралем  тысяча
восемьсот девяносто второго года. Пришло письмо из Батума, написано оно было
на очень плохом русском языке и подписано  грузинским  именем Манана.  Медея
предполагала, что Манана была женой старшего брата Матильды, которого звали,
кажется, Сидором. Письмо, с выправленной орфографией, следующее:
     "Матильда дорогая подруга, на той неделе еще говорили, что они  утопли,
твой Тересий и братья Кармаки. А позавчера в Кобулетах вынесло его на берег.
Узнавали его  свидетели Вартанян  и  Курсуа-фуражка. Похоронили  и  Царствие
Небесное, больше ничего не могу сказать. Когда ты сбежала, он стал еще злей,
побил дядю Платона, с Никосом всегда дрался. Тебя Бог отпустил. У меня очень
болят ноги. Ту  зиму  почти не могла ходить. Исидор мне  помогает. Ему будет
большая награда.  Венчайся  сразу теперь. Любовь  мою тебе  посылаю  и Бог с
тобой. Манана".
     Медея нашла это письмо спустя  несколько лет  после  смерти родителей и
скрыла  его от братьев и сестер.  Когда  юная  Сандрочка начала  свои первые
похождения,   Медея  рассказала   ей   эту  историю   с   какой-то   смутной
педагогической целью. Она как  будто  пыталась заклясть  Сандрочкину судьбу,
предупредить неудачи и трудный поиск участи, через который, как следовало из
этого письма, прошла  их  мать  Матильда.  Медея была  глубоко убеждена, что
легкомыслие приводит к несчастью, и никак не догадывалась, что легкомыслие с
равным успехом может привести и к счастью,  и вообще никуда  не привести. Но
Сандра с детства вела себя так, как хотела ее левая нога, и Медея никогда не
могла  понять  этого  непостижимого  для  нее  закона  "левой ноги",  закона
прихоти,  ежеминутного  желания, каприза или страсти.  Вторая семейная тайна
была связана именно  с этой Сандрочкиной особенностью и до поры была  скрыта
от самой Медеи на  нижней  полке однодверного платяного шкафа, в  офицерской
полевой сумке Самуила Яковлевича.
     В  маленькой  комнате, где Самуил  провел  последний,  мучительный, год
своей жизни, Медея устроили теперь себе уголок. Развернула мужнино  кресло к
окну,  поставила сбоку сундук, на нем разложила те несколько  книг,  которые
постоянно читала. В этой комнате она все время меняла белые занавески на еще
более  белые,  стирала  белесую  крымскую пыль с  книжной  полки  и  шкафа с
Самуиловыми вещами. Вещей его она не трогала.
     Весь   тот  год  Медея   читала  Псалтирь,  каждый  вечер  по  кафизме,
заканчивала    и   начинала   снова.   Псалтирь   у    нее   была    старая,
церковнославянская,   сохранившаяся   от    детства.   Вторая,    греческая,
принадлежавшая Харлампию, была для нее трудна, поскольку была написана не на
языке  понтийских   греков,   а   на   современном  греческом,   значительно
отличавшемся.   Еще   была   русско-еврейская,  с  параллельным   переводом,
виленского  издания конца прошлого  века,  которая вместе  с  двумя  другими
еврейскими книгами лежала  теперь на крышке сундучка. Медея иногда  пыталась
читать Псалтирь по-русски, и хотя  некоторые места  были как будто яснее  по
смыслу, но терялась таинственная красота затуманенного славянского...
     Медея прекрасно помнила смуглое лицо молодого человека с толстой  грубо
раздвоенной  верхней губой, его заостренный на кончике нос и большие плоские
отвороты  коричневого  пиджака,  когда  он  решительно  подошел  к  Самуилу,
сидящему   на   лавочке   возле   феодосийской   автостанции   в    ожидании
симферопольского  автобуса.  Молодой  человек,  прижимая  локтем к  боку три
книги, остановился возле Самуила и задал лобовой вопрос:
     -- Извините, вы еврей?
     Самуил,   замученный   болями,   молча  кивнул,  не   пожелав  блеснуть
какой-нибудь из своих обычных шуток.
     -- Возьмите, пожалуйста, у нас умер дед, и никто этого языка  не знает.
--  Молодой  человек начал совать в  руки Самуилу потрепанные  книги, и  тут
стало видно,  что он  страшно смущен. -- Вы, может,  почитаете когда-нибудь.
Хаим звали моего деда...
     Самуил молча раскрыл верхнюю книгу.
     -- Сидур... Я таки плохо учился в хедере, молодой человек, -- задумчиво
сказал Самуил, а юноша, видя нерешительность Самуила, заторопился:
     --  Вы, пожалуйста,  возьмите, возьмите. Я же не могу их выбросить. Нам
на что, мы же неверующие...
     И коричневый  юноша  убежал, оставив три книги на лавке возле  Самуила.
Самуил посмотрел на Медею больными глазами:
     -- Ну, ты  видишь, Медея...  -- Он запнулся,  потому что догадался, что
она  видит все,  что видит он, а сверх того еще кое-что, и ловко вывернулся:
-- Такую тяжесть придется теперь тащить в Симферополь и обратно...
     Последний листок надежды облетел. Верующая не в  случайность, а в Божий
промысел, она  поняла этот внятный знак  без  сомнения:  готовься! И никакая
биопсия, за которой они ехали в областную больницу, была ей с этой минуты не
нужна.
     Они  посмотрели  друг на друга, и даже Самуил,  привыкший проговаривать
немедленно все, что ни приходило ему в голову, промолчал.
     Биопсии в Симферополе ему  делать не  стали,  прооперировали  на второй
день, вынули большую часть толстого кишечника, сделали вывод в бок, стопу, и
через три недели привезла его Медея домой, умирать.
     Однако  после  операции ему  постепенно делалось  все лучше. Он, как ни
странно,  окреп, хотя худоба его была чрезвычайна.  Медея кормила его одними
кашами и  поила травами, которые сама и собирала. Через несколько дней после
возвращения из больницы он стал читать эти ветхие книги, и самый  никудышный
ученик  Ольшанского  хедера  в  последний  год  своей   жизни,  благословляя
неизвестного  ему Хаима, возвращался к своему  народу, а  православная Медея
радовалась. Она никогда не изучала богословия и, может быть, благодаря этому
чувствовала, что лоно  Авраамово находится не так уж далеко от тех мест, где
обитают христианские души.
     Прекрасным  был этот последний  год его жизни.  Осень  стояла на  дворе
тишайшая,  кроткая,  необыкновенно  щедрая.  Старые татарские  виноградники,
давно не чищенные и заброшенные, одарили землю своим  урожаем. В последующие
годы старые  лозы  окончательно выродились, и вековые  труды пропали  даром.
Груши, персики  и  помидоры ломили ветви. За хлебом стояли очереди, сахару в
продаже не было. Хозяйки варили и солили томаты, сушили на  крышах фрукты, а
умелые,  вроде Медеи,  готовили  татарскую пастилу  без  сахара.  Украинские
свиньи жирели на сладкой падалице, и медовый  дух тлеющих  плодов  висел над
Поселком.
     Медея  тогда заведовала больничкой -- только в пятьдесят пятом прислали
туда врача, а до той поры она была единственным фельдшером в Поселке. Ранним
утром она входила в комнату мужа с тазом теплой воды,  снимала нескладный  и
грубо  сделанный  аппарат с больного бока, чистила,  обмывала  рану  отваром
ромашки с шалфеем. Он, морщась не от боли, а от неловкости, бормотал:
     -- Ну где же справедливость? Мне достался мешок с золотом, а тебе мешок
с говном...
     Она кормила его водянистой кашей, поила из пол-литровой  кружки травным
отваром и ждала, подставив под бок лоток, пока каша,  совершив свой короткий
путь, не изольется из открытой  раны. Она знала, что делала:  травы вымывали
из  него яд болезни, пища же  практически не  усваивалась. Смерть, к которой
оба они готовились, должна была наступить от истощения, а не от отравления.
     Брезгливый  Самуил  поначалу отворачивался,  страдал от обнажения  всей
этой неприятной физиологии, но  потом почувствовал, что  Медея не  делает ни
малейшего усилия, чтобы скрыть отвращение, что  воспалившийся  край раны или
задержка этого самого  истекания  слегка  изменившей  вид каши действительно
волнуют ее гораздо больше, чем неприятный запах, идущий от раны.
     Боли были  сильными, но  нерегулярными. Иногда несколько дней проходили
спокойно,  потом образовывалось  какое-то внутреннее  препятствие,  и  тогда
Медея   промывала  стопу   кипяченым   подсолнечным  маслом,   и  все  опять
налаживалось. Это была  все-таки  жизнь, и Медея готова была нести этот груз
бесконечно...
     По утрам часа три она проводила возле мужа, к половине девятого уходила
на  работу и прибегала  в обед.  Иногда, когда в  пару с ней работала Тамара
Степановна,  старая медсестра, та отпускала ее с обеда, и уж больше Медея на
работу не  возвращалась. Тогда Самуил выходил во  двор, она усаживала  его в
кресло  и сама садилась рядом на низкой скамеечке, чиркая маленьким ножичком
с  почти  съеденным  лезвием  по  грушам  или очищая  от  кожицы зашпаренные
помидоры.
     К  концу жизни Самуил  стал молчалив,  и  они тихо сидели,  наслаждаясь
взаимным присутствием, покоем  и  любовью, в которой не было теперь никакого
изъяна. Медея, никогда не забывавшая о его редком природном беззлобии, о том
событии,  которое  он  считал своим несмываемым позором, а  она -- искренним
проявлением его  кроткой души,  радовалась теперь тихому мужеству, с которым
он  переносил боль, осознанно  и бесстрашно приближался к смерти и буквально
источал  из  себя  благодарность,  направленную  на  весь  Божий  свет  и  в
особенности на нее, Медею.
     Он обычно ставил кресло так, чтобы видны были столовые горы, сглаженные
холмы в розово-серой дымке.
     --  Здешние  горы  похожи  на Галилейские,  --  повторял  он  вслед  за
Александром  Ашотовичем  Степаняном,  которого  никогда  не  видел,  как   и
Галилейских гор. Знал только со слов Медеи.
     Ту  книгу,  отрывки  из  которой  когда-то  хуже  всех он  прочитал  на
празднике своего совершеннолетия  полвека  тому  назад, он  читал  медленно.
Забытые слова, как пузырьки воздуха, поднимались со дна памяти, а если этого
не   происходило  и   квадратные  буквы   не  желали  ему  открывать  своего
сокровенного   смысла,   он   искал   в   параллельном    русском   переводе
приблизительную подсказку.
     Сил  у  него было  мало.  Все, что  он  делал,  он  делал  теперь очень
медленно,   и   Медея  замечала,   как  изменились  его  движения,  с  какой
значительностью и  даже торжественностью он подносит чашку  ко рту, вытирает
иссохшими  пальцами отросшие за последние несколько месяцев усы и короткую с
проседью бороду.  Но  словно в компенсацию за  этот  физический упадок  -- а
может, Медеины  травы так  действовали -- голова была  ясная, мысли  хоть  и
медлительные, но очень четкие. Он понимал,  что времени жизни осталось мало,
но, как  ни  удивительно,  чувство вечной  спешки и присущая ему суетливость
совершенно оставили его.  Теперь  он мало спал,  дни и  ночи  его были очень
длинными,  но  он  не тяготился этим: сознание  его перестраивалось на  иное
время. Глядя в прошлое,  он изумлялся мгновенности прожитой жизни и  долготе
каждой минуты, которую он проводил  в плетеном кресле, сидя спиной к закату,
лицом  к  востоку, к  темнеющему сине-лиловому небу, к холмам, делающимся  в
течение получаса из розовых хмуро-голубыми. Глядя в ту  сторону, он совершил
еще одно открытие: оказалось, что всю жизнь он прожил не только в спешке, но
и в глубоком, от себя  самого скрываемом страхе, вернее,  во многих страхах,
из которых самым острым был страх крови. Вспоминая теперь то ужасное событие
в Василищеве -- расстрел , которым он должен был руководить и которого так и
не увидел, позорно грохнувшись в нервный припадок, он благодарил теперь бога
за неприличную  для мужчины  слабость, за нервно-дамское поведение,  спасшее
его от душегубства.
     "Трус, трус",  -- признавался  он себе,  но  и здесь не  упускал случая
поиронизировать: она его за трусость полюбила, а он  ее -- за снисхождение к
ней...
     "А  трусость свою, --  так  теперь судил себя  Самуил, -- всегда за баб
прятал".
     Психоаналитик,  возможно, вытянул  бы из Самуилова  случая какой-нибудь
комплекс  с  мифологическим  названием  и  уж, во всяком случае, объяснил бы
повышенную  сексуальную   агрессивность  молодого  дантиста  подсознательным
вытеснением    страха   перед    кровавой   жизнью    с   помощью    простых
возвратно-поступательных  движений  в  податливой  мякоти  пышнотелых дам...
Женившись на Медее,  он прикрывался  от  вечного  страха ее мужеством... Его
хохмы, шуточки,  постоянное желание вызвать улыбку у окружающих были связаны
с  интуитивным  знанием: смех  убивает  страх.  Оказалось,  что  смертельная
болезнь тоже может освобождать от страха жизни.
     ...Тепло стояло необыкновенно долго для здешних мест -- до самого конца
ноября.  Зато  с  первых же  дней  декабря  начались холодные  дожди, быстро
переходившие в  снег, и шторма. Хотя море было довольно далеко и значительно
ниже, морской непокой доносился до Поселка, усиливаясь по ночам. Ветер нес в
себе массы явной  и  скрытой воды, и толстая водяная подушка над землей была
столь  плотной,  что невозможно было и  вообразить, что наверху, всего  лишь
километрах в пяти выше этого  холодного месива, сияет  неистощимое безмерное
солнце.
     Самуил  перестал выходить  на улицу.  Медея  отнесла  плетеное кресло в
летнюю кухню и повесила на нее зимний замок.  Готовила она теперь в доме, на
плите,  да  еще подтапливала небольшую  печь,  сложенную  в год  их переезда
феодосийским печником, -- татары обыкновенно в домах печей не ставили,  да и
полы  оставляли земляными.  Их  тоже настилали на другой год после  переезда
привозным лесом.
     Самуил попросил повесить в  его комнате  плотные занавески. Он не любил
сумеречного, промежуточного света, задергивал темно-синие  шторы  и  зажигал
настольную лампу.  Когда  же  выключали  электричество  -- а  это  случалось
довольно  часто, --  он  зажигал старую  "шахтерку",  которая  давала  яркий
беловатый свет.  Окна теперь держали  закрытыми, и  Медея постоянно  жгла  в
самодельных светильничках настоянное на травах масло, и в доме стоял сладкий
восточный аромат. Газет  Самуил не читал, даже космополиты, время от времени
вылавливаемые во всех областях науки и культуры, перестали его интересовать.
Он  добрался  уже  до книги Левит. Если  первые две  -- Бытие и Исход --  он
вспоминал почти дословно, потому что архаическая методика  обучения в хедере
состояла именно в заучивании текстов  наизусть, то третья, Левит, показалась
ему  совсем незнакомой.  Эта  малоувлекательная  книга, адресованная главным
образом  к  священникам,  содержала почти  половину  из шестисот  тринадцати
запретов, на которых была натянута еврейская жизнь. Самуил  долго вчитывался
в  эту  странную   книгу  и  все  не  мог  взять  в  толк,  почему  это  "из
пресмыкающихся крылатых,  ходящих на четырех ногах", есть можно  только тех,
"у которых есть голени выше ног, чтобы скакать по земле". Из них годными для
еды объявлялась лишь саранча и никому не известные  солам, харгол и хараб, а
всякие  другие считались  скверными.  Никаких,  абсолютно никаких логических
объяснений  этому не давалось. Он был топорным  и  негибким,  этот закон,  и
много   места  в  нем  уделялось  всяким  ритуалам,   связанным  с  храмовым
богослужением,  что  было  совершенной   уже   бессмыслицей   ввиду  давнего
отсутствия храма и полной невозможности когда-нибудь его восстановить. Потом
он заметил, что общие очертания этого неповоротливого закона, намеченные еще
в Исходе и полнос