,   то  ужасаясь  совершенному  бегству  из
родительского   мира,  то  страдая  от  невозможности   слиться  с  тысячами
энергичных и  оголтелых  сверстников. Его тронул этот  короткий  молитвенный
вздох, но только много лет спустя,  будучи  ее мужем, он понял, что все дело
было в удивительной простоте, с которой она разрешила проблему, мучившую его
всю жизнь.  У  него  понятие о правильном Боге и неправильной жизни никак не
соединялось воедино, а у Сандрочки все в  прекрасной простоте соединялось: и
губы  она  красила,  и наряжалась, и  веселилась  от  души ,  но  в свой час
вздыхала и молилась, щедро вдруг кому-то помогала, плакала...
     Иван  Исаевич   ходил  на   свидания   к  ореховой   горке,  заглядывая
предварительно  в  репертуарный  план,  выбирая  те  дни,  когда  не  давали
Островского и  Александра  Георгиевна  оставалась  дома. В  первый вечер она
сидела за столиком,  писала письма,  во второй --  шила  дочери  юбку, потом
перебирала крупу и мягко мурлыкала какую-то привязчивую опереточную мелодию.
Предлагала Ивану Исаевичу то чай, то ужин.
     "Этот мебельщик", как  она  его  про себя  окрестила,  нравился ей  все
больше серьезной  сдержанностью,  лаконизмом слов и движений  и  всем  своим
поведением,   которое   хоть   и   было   "малость  деревянным",   как   она
охарактеризовала его своей задушевной  подруге Кире, зато  "вполне мужским".
Во всяком  случае, она  его явно предпочла бы своему  основному претенденту,
недавнему вдовцу, старому актеру с зычным голосом, болтливому, тщеславному и
обидчивому, как гимназистка.  Актер  зазвал  ее недавно  в  гости  в большую
красивую квартиру сталинского покроя рядом с Моссоветом, а на следующий день
она долго по всем пунктам высмеивала  его перед Кирой: как он  заставил весь
стол  банкетной старинной посудой, но в огромной  хрустальной  сырнице лежал
один  сухой лепесток  сыра,  а  в полуметровой  вазе  "ассорти" -- такой  же
засушенный  кусочек  колбаски,  как  он  громовым  голосом,  заполнявшим всю
огромную,  с  четырехметровыми  потолками комнату, сначала  говорил о  своей
любви к покойной жене, а потом так же зычно начал зазывать ее в спальню, где
обещал  показать  ей, на  что он способен, и наконец,  когда Александра  уже
собралась  домой,  он  достал  шкатулку  с  женинами  драгоценностями  и  не
раскрывая объявил, что все достанется той женщине, которую он теперь выберет
в жены.
     --  Ну  так  что  же, Сандрочка, ты  отговорилась  или  все же зашла  в
спальню?  --  любопытствовала   подруга,   которой  важно  было   знать  всю
Сандрочкину жизнь, до самой последней точки.
     --  Да  ну  тебя,  Кира,  --  хохотала  Сандра.  --  Видно же,  что  он
давным-давно  штаны  только в уборной расстегивает! Я  губки надула и говорю
ему: "Ах, какая жалость,  что  не могу я пойти в вашу спальню, потому  что у
меня сегодня  мен-стру-а-ция..." Он чуть на пол не сел. Нет-нет, ему кухарка
нужна, а мне мужик в дом. Не пойдет...
     Положение  вещей  представлялось  ей  так, что краснодеревщик у  нее  в
кармане,  но  сама  она   колебалась:  он,  конечно,  похож  на  мужика,   и
положительный,  но  все же  вахлак...  Тем временем  он  притащил  откуда-то
детскую кровать ладейкой.
     -- Для господских деток работали, Нике в самый раз будет, -- и подарил.
     Александра  вздохнула:  устала   от  безмужья.  К  тому  же  год  назад
патронесса облагодетельствовала  ее дачным участком в поселке Малого театра,
но  дом  ей  в  одиночку  было  не  поднять.  Все  шло  к  одному, в  пользу
медлительного  Ивана   Исаевича,  в  котором   тоже   подспудно  происходили
неосознанные шевеления, приводящие одинокого  мужчину к семейной жизни. Пока
длилась  мебельная   прелюдия  к   их  браку,  он  все   более  убеждался  в
исключительных  достоинствах Александры  Георгиевны. "Порядочный человек, не
вертихвостка  какая-нибудь",  --  думал  он  с  неодобрением   в  адрес  той
Валентины, с которой прожил несколько хороших  лет, а потом она его обманула
с подвернувшимся  земляком-капитаном.  Верно было то,  что  толстопятой  его
Валентине действительно до Сандрочки было далеко.
     Александра понимала, что взаимное присматривание затягивается, но в эту
пору  у нее не прошло еще  ложное чувство,  что она стоит во всех отношениях
настолько его  выше, что  он  за  счастье  должен  считать  ее выбор, и  она
медлила. Большое  и неизгладимое несчастье, происшедшее  в то лето, сблизило
их и соединило...
     Таня, жена  ее сына Сергея, была  генеральской дочерью,  но это было не
избитой характеристикой, а всего  лишь знаком материального благополучия. От
отца  она  унаследовала  честолюбие,  а  от матери  --  красивый  профиль. В
приданое она получила, генеральскими хлопотами, новую однокомнатную квартиру
в Черемушках и старую "Победу". Сергей, человек щепетильный и независимый, к
машине не прикасался, даже прав не имел. Водила Татьяна.
     Это  последнее  предшкольное  лето  их дочка Маша проводила  на даче  у
генеральши-бабушки,  Веры   Ивановны,  характер  у  которой   был  вздорный,
истерический, что всем  было  прекрасно известно. Время  от  времени  внучка
ссорилась с бабушкой и звонила в Москву родителям, чтобы ее забрали. На этот
раз Маша позвонила поздним вечером из дедова кабинета, не плакала, но горько
жаловалась:
     -- Мне скучно, она меня никуда не пускает, и ко мне девочек не пускает,
говорит, что они украдут. А они не украдут, честное слово, не украдут...
     Таня  обещала забрать  ее  через несколько  дней.  Это  сильно нарушало
семейные  планы. Они  собирались  всей  семьей,  взяв Нику, ехать  через две
недели в  Крым,  к Медее: и  отпуск  был  в  графике, и с  Медеей уговорено;
словом, на более раннее время поездку передвинуть было невозможно.
     --  Может,  Сандрочка  у себя  Машку подержит  недельку?  --  осторожно
закинула удочку Таня.
     Но  Сергей не очень хотел забирать дочку от  генералов, как  называл он
женину родню, жалел мать, у которой дом только-только отстроился,  не говоря
уж о том, что  генеральская дача была  огромная, с прислугой, а у Сандры  --
две комнаты с верандой.
     -- Машку жалко, -- вздохнула Таня, и Сергей сдался.
     Они взяли в середине недели отгул и рано утром  выехали. До дачи они не
доехали: пьяный водитель грузовика, выскочив на встречную полосу, врезался в
их машину, и оба они мгновенно погибли от лобового столкновения.
     Под  вечер  того  дня,  когда  Ника  уже истомилась  ждать свою любимую
подружку-племянницу,  и кукол  уже выстроила  для нее  в ряд,  и взбила сама
малиновый  мусс, приехала генеральская  "Волга", низенький генерал вышел  из
нее  и  неуверенной  походкой пошел  к  дому.  Увидев  его через  прозрачную
занавеску, Александра  вышла на  крыльцо и остановилась  на верхней ступени,
ожидая известия, которое уже донеслось до  нее бессловесной ужасной тяжестью
по густеющему вечернему воздуху.
     -- Господи, Господи, подожди, я не могу... я не готова...
     И генерал замедлил свое движение на дорожке,  замедлилось время и вовсе
остановилось.  Только  качели  с  сидящей  на   них  Никой  не  остановились
окончательно, а медленно-медленно совершали свое скользящее движение вниз от
самой верхней точки.
     И Александра увидела в  этом остановившемся времени большой кусок своей
и Сережиной  жизни, и  даже  своего  первого мужа, Алексея Кирилловича, в то
лето на Карадагской станции, и новорожденного  Сережу в Медеиных руках, и их
общий отъезд в Москву  в дорогом старинном вагоне, и Сережины первые шаги на
тимирязевской даче... и его в курточке, стриженного наголо, когда он пошел в
школу,  и   множество,  множество  как  будто   забытых  фотографий  увидела
Александра, пока  генерал стоял  на дорожке, с поднятой  в  шагу  ногой. Она
досмотрела все до конца -- до позавчерашнего прихода сына в Успенский, когда
он  попросил  подержать  у  нее на даче Машу  до их  отъезда  в Крым,  и его
неловкую улыбку, и как поцеловал он ее в подобранные валиком волосы:
     -- Спасибо, мамочка, сколько ты для нас делаешь...
     А она махнула рукой:
     --  Глупости какие, Сережа. Какое здесь одолжение,  мы  Машку  твою все
обожаем...
     Генерал  Петр Степанович  дошел наконец  до нее,  остановился  и сказал
медленным разбухшим голосом:
     -- Дети наши... того... разбились насмерть...
     -- С Машей? -- только и нашла сказать Александра.
     -- Нет, Маша  на даче...  Они  по  дороге...  забирать  ее  хотели,  --
просопел генерал.
     --  В дом пошли,  -- велела ему Александра, и он  послушался,  двинулся
наверх.
     С генеральшей Верой Ивановной  было совсем плохо:  три дня она  кричала
сорванным голосом хрипло и дико, засыпала только под уколами, но бедную Машу
от  себя ни на шаг не отпускала. Распухшая и отекшая  Вера Ивановна  привела
Машу  на  похороны, девочка  сразу  же кинулась к  Александре  и  простояла,
прижавшись к  ней, всю длиннейшую гражданскую панихиду. Вера Ивановна билась
об закрытый  гроб  и в  конце  концов  начала  выкрикивать  обрывчатые слова
вологодского  плача,  который  вырвался   из   глубины   ее  простонародной,
испорченной генеральством души.
     Окаменевшая Александра  держала твердую руку  на черной Машиной голове,
две старшие дочери  стояли справа и слева, а  позади, взявши  Нику  за руку,
оберегал их семейное горе Иван Исаевич.
     Поминки   устраивали   в   генеральской   квартире  на   Котельнической
набережной. Все,  включая посуду, привезли из какого-то специального  места,
где кормились  высокие  лица. Петр Степанович напился  горько и крепко. Вера
Ивановна все требовала к себе Машеньку, а девочка цеплялась  за  Александру.
Так  они и просидели весь вечер  втроем, теща да свекровь, соединенные общей
внучкой.
     -- Сандрочка, забери меня к себе,  Сандрочка, -- шептала девочка в  ухо
Александре, а Александра, обещавшая генералу не отбирать у них  единственное
дитя, утешала ее, говорила, что заберет непременно, как  только бабушке Вере
станет получше.
     -- Нельзя же ее бросать сейчас одну, сама понимаешь, -- уговаривала она
Машу, сама только о том и мечтая, чтобы забрать ее в две с половиной комнаты
Успенского переулка.
     Именно в  этот  вечер  на  побледневшем  лице Маши  Александра заметила
россыпь рыжих веснушек, фамильных веснушек Синопли, маленьких  знаков живого
присутствия давно умершей Матильды.
     --  Надо  бы  Машу  оттуда  забрать.  Я  бы  помог,  --  как  всегда  в
неопределенной  грамматической  форме,   чтобы  избежать  интимного  "ты"  и
официального "вы",  не называя ни  Александрой  Георгиевной,  ни Сандрочкой,
пробормотал Иван Исаевич поздним вечером того дня, проводив ее  до  дому  от
Котельнической набережной.
     --  Надо-то  надо, да  как заберешь? -- так же  неопределенно  ответила
Сандра.
     Медея на  похороны  не  приехала:  Анели,  тбилисской  покойной сестры,
приемная дочь Нина лежала в больнице с тяжелой операцией,  и Медея  на  лето
забрала ее малолеток. Не с кем было их оставить...
     К концу августа Иван Исаевич закончил забор,  положил на окна решетки и
сделал хитрый замок.
     --  Хороший  вор сюда не  полезет,  а от шпаны защита,  -- объяснил  он
Александре.
     Все  это черное  время, от самого дня  похорон, он не отходил от нее, и
здесь,  на этом  печальном месте, и  начался их брак. Их отношения как будто
навсегда остались  освещены этим трагическим событием, да и сама Александра,
казалось,  уже не способна была радостно праздновать свою жизнь, что  делала
от самой ранней юности,  невзирая ни на какие обстоятельства войны, мира или
вселенского потопа.
     Ни о чем  таком Иван Исаевич  не догадывался. Он был другой человек, не
было в его словаре таких слов, в алфавите таких букв, а в памяти таких снов,
какие знала  Александра. Свою  жену  он  воспринимал  как  существо  высшее,
совершенное  и  готов  был  украсить  ее горькую жизнь  всеми доступными его
воображению средствами: приносил в дом из Елисеевского магазина  лучшее, что
там видел, дарил ей подарки,  порой самые нелепые, стерег ее утренний сон...
В  интимных отношениях с  женой  более  всего  он ценил их факт  и в глубине
простой  души  полагал  попервоначалу,  что  благородной  его  жене  от  его
притязаний  одна  докука,  и  немало времени прошло,  прежде  чем  Сандрочке
удалось  его кое-как  приспособить  для  извлечения  небольших  и  незвонких
радостей. Верность Ивана Исаевича оказалась гораздо большей, чем обыкновенно
вмещается в это понятие.  Он служил  своей жене  всеми своими мыслями, всеми
чувствами, и Сандрочка,  изумленная таким нежданным,  под занавес ее женской
биографии, даром, благодарно принимала его любовь...
     Генерал Гладышев за  свою  жизнь построил столько военных и полувоенных
объектов, столько орденов получил на  свою  широкую  и  короткую грудь,  что
властей почти и не боялся. Не в том, разумеется, смысле, в котором не боится
властей   философ  или   артист   в   каком-нибудь   расслабленно-буржуазном
государстве, а в том смысле, что пережил Сталина  не  покачнувшись,  ладил с
Хрущевым, с военных лет ему знакомым,  и  уверен был,  что с любыми властями
найдет язык. Боялся он только своей супруги Веры  Ивановны. Одна только Вера
Ивановна, верная жена и боевая подруга, нарушала его покой  и портила нервы.
Мужний  высокий   чин  и  большую   должность  она   считала  как   бы  себе
принадлежащими и  умела стребовать все положенное  ей, по ее разумению.  При
случае  не  стеснялась  и  скандал учинить. Этих  скандалов  и  боялся  Петр
Степанович больше всего. Голос у  супруги был прегромкий, акустика в высоких
комнатах  прекрасная, а  звукоизоляция недостаточная. И  когда она  начинала
кричать, он быстро сдавался:
     -- От соседей стыдно, совсем ты обезумела.
     После  голодного вологодского  детства  и  бедной  юности осталась Вера
Ивановна  раз и навсегда  шарахнутой  трофейной  Германией, которую  завез в
конце сорок  пятого  года  Петр  Степанович,  человек не  алчный,  но  и  не
растяпистый, в количестве одного товарного вагона, и с тех пор Вера Ивановна
все не могла остановиться, прикупала и прикупала добро.
     Ругая жену безумной и сумасшедшей,  в прямом смысле слова он ее таковой
не  считал. Поэтому в ту ночь, через несколько месяцев  после гибели дочери,
когда он  был разбужен бормотанием жены, стоявшей в поросячьего цвета ночной
рубашке перед раскрытым  ящиком  дамского  письменного  стола, помнится,  из
Потсдама, ему и в голову не пришло, что пора ее сдавать в сумасшедший дом.
     --  Она  думает,  она теперь  все  от меня  получит...  получит  она...
маленькая убийца. -- Вера Ивановна заматывала в махровое полотенце китайский
веер и какие-то флакончики.
     -- Что ты там  среди ночи делаешь,  мать? -- приподнялся  на локте Петр
Степанович.
     -- Да спрятать надо, Петя, спрятать. Думает, так это пройдет. -- Зрачки
ее были так расширены, что почти сошлись с черными ободками радужки, и глаза
казались не серыми, а черными.
     Генерал так  обозлился, что дурное предчувствие, шевельнувшееся было  в
душе,  растаяло  мгновенно.  Он засадил в нее, как сапогом, длинной матерной
фразой, взял  подушку  и одеяло и пошел досыпать в кабинет,  волоча за собой
длинные тесемки солдатских подштанников.
     Безумие --  и  это знают все, кто близко  его  наблюдал,  -- тем  более
заразительно,   чем  тоньше   организация  человека,  находящегося  рядом  с
безумцем. Генерал его просто  не замечал. Матрена, дальняя родственница Веры
Ивановны, смолоду жившая в их доме "за харчи", замечала кое-какие странности
в  поведении хозяйки, но не  обращала на  них особого  внимания, ибо и сама,
дважды  переживши знаменитый  российский  голод,  с  тех  пор  была  немного
стронута на этом месте. Она жила, чтобы есть. Никто в  семье не видел, как и
когда  она это делала, хотя  и знали,  что ела она по ночам. Пировала она  в
своей  узкой  комнатке  без окна,  назначенной  под  кладовую,  за  железным
крючком. Сначала она съедала собранную  за день недоеденную семейством  еду,
потом  то,  что  считала  себе  положенным, и,  наконец,  самое  сладкое  --
ворованное,  то , что  вынимала  из  кремлевских  продовольственных  заказов
собственноручно,  тайком: довесок  осетрины, кусок сухой  колбасы,  конфеты,
если приходили они в бумажных пакетах, а не запечатанными в коробках. В свое
жилище, запретное  для  всех домочадцев,  она  и  кошки  не пускала,  и даже
генерал, нечувствительный  к  мистической  материи,  ощущал  здесь  какую-то
неприятную  тайну.  Туда  несла  она  в  мешочки пересыпанную  крупу,  муку,
консервы. За день  до ежегодной  поездки  к сестре  в деревню,  не попадаясь
хозяйке на глаза, с двумя большими сумками она выскальзывала за дверь, ехала
на Ярославский вокзал и  сдавала сумки в камеру  хранения. Все эти  продукты
она везла сестре  в  подарок,  но  из  года в  год повторялась одна  и та же
история: она  ставила в  первый  же вечер на стол  покрытую  машинным маслом
банку тушенки,  собираясь  отдать остальное  погодя, но больная  ее  душа не
позволяла  совершить этот отчаянный  поступок, и по-прежнему  она  ела  свои
припасы  по ночам, в темноте и одиночестве,  а сестра, наблюдавшая с полатей
ее ночные трапезы, сильно ее жалела за  жадность, но не обижалась. Хотя  она
была  и  старше  Матрены,  но  жила огородом, держала корову  и  к  еде была
нежадной.
     Не удивительно, что, занятая постоянно своим пищевым промыслом, Матрена
не  заметила  ни  приступов  столбняка,  нападающих  на  Веру  Ивановну,  ни
неожиданного возбуждения, когда она  начинала ходить из  комнаты в  комнату,
как  зверь в  клетке, а если что и  замечала,  то объясняла обычным образом:
"Верка -- чистая сатана".
     Петр Степанович тоже ничего не  замечал, поскольку многие годы  избегал
общения  с  женой, вставал рано, дома не завтракал, секретарша сразу, как он
добирался до своего огромного кабинета, несла  ему чай. Домой он возвращался
поздно, в  прежние времена и за  полночь, высиживал  в  своем управлении  по
шестнадцать часов  кряду,  а более  всего  любил  инспекционные  поездки  на
объекты и часто уезжал из Москвы. С супругой по своей  инициативе  он и двух
слов  не говорил. Приходил, ужинал,  зарывался скорей в ее шелковые  пуховые
одеяла и засыпал быстрым сном здорового человека.
     Так  и  получилось,  что  вся  чудовищная  сила  безумия  Веры Ивановны
обрушилась на Машу. В первый класс она  пошла уже здесь,  на Котельнической.
Будила,  провожала в школу и приводила ее  Матрена, а начиная  с обеда  Маша
проводила  время с бабушкой. Машу сажали за стол.  Напротив садилась бабушка
Вера,  не спускавшая с  нее глаз.  Нельзя  сказать,  чтобы  она мучила  Машу
замечаниями.  Она  смотрела  на  нее  серыми немигающими глазами и  время от
времени что-то неразборчиво шептала. Маша шарила серебряной ложкой в тарелке
и не могла донести ее до рта. Суп под холодным взглядом Веры Ивановны быстро
остывал,  и  Матрена,  имевшая  здесь  свой  интерес,   быстро  уносила  его
неизвестно  куда, а перед Машей ставила большую  тарелку  со вторым, которое
вскоре почти  нетронутым  отправлялось вслед за  первым. Потом  Маша съедала
кусок белого хлеба с компотом, что, кстати, осталось на всю жизнь ее любимой
едой, и бабушка говорила ей: пошли.
     Она  послушно  садилась  за   пианино  на  три  толстых  тома  какой-то
энциклопедии и опускала пальцы на клавиши. В жизни своей она не знала холода
пронзительней  того,  который шел  по  ее  кистям  через  черно-белые  зубья
ненавистной  клавиатуры.  Вера  Ивановна  знала,  что  девочка ненавидит эти
занятия. Она садилась сбоку от нее, глядела и все шептала, шептала что-то, и
у  Маши на глазах выступали слезы, сбегали по щекам и  оставляли  холодеющие
мокрые следы.
     По  вечерам,  после  того  как  Матрена укладывала ее спать, начиналось
самое ужасное: она не могла уснуть, вертелась в большой кровати и  все ждала
минуты, когда  откроется дверь и  к ней в  комнату