ктно,  но все-таки я  прошу  обратить  ваше
внимание на то,  что ни один из заданных  мне вопросов не входит  в школьную
программу.  --  Он понимал,  что терять  ему  нечего, и пошел ва-банк: --  Я
чувствую, что следующим вопросом будет теорема Ферма.
     Экзаменаторы переглянулись, и один спросил:
     -- А вы можете ее сформулировать?
     Алик написал простое уравнение, вздохнул:
     --  При "n"  больше  двух не  имеет  целых  положительных  решений,  но
доказать это в общем виде я не берусь...
     Председатель предметной  комиссии  с  чувством  глубокого отвращения  к
мальчишке, к себе самому и ситуации, в  которую все они  попали, поставил  в
ведомость "отлично".
     Итоги химии и биологии были те же, но без такого убедительного эффекта.
За  английский  он  получил четверку,  но  это был последний экзамен, и было
ясно, что он набрал проходной балл, и на апелляцию он не подал. Устал.
     История его поступления  стала институтской  легендой, он был героем, и
все это напоминало историю Золушки. Его школьные годы были отравлены  полной
физической  несостоятельностью: он был самым маленьким в классе, кстати и по
возрасту тоже. Его интеллектуальные достоинства, если и замечались, никак не
избавляли его  от унижений  физкультуры.  Да  и  вообще  детство его  просто
ломилось от унижений: сопровождающая  его домработница, завязывающая ему под
подбородком цигейковые уши  девчачьей шапки, страх перед  обратной  дорогой,
когда сам же  настоял,  чтобы домработница  его больше не провожала, большая
перемена как большая  неприятность, невозможность зайти в школьную  уборную.
Когда его припекало, он  шел к врачу, жаловался  на головную боль и  получал
освобождение от занятий, чтобы скорее побежать домой помочиться...
     Он остро  переживал свое изгойство, смутно догадывался, что оно связано
скорее с его достоинствами, чем с недостатками. Отец, редакционный  работник
"Воениздата", всю жизнь стеснялся своей еврейской второсортности и ничем  не
мог помочь сыну, кроме прекрасного наставления в чтении. Исаак Аронович  был
хорошо образованным филологом, но жизнь затолкала его в такой угол, где он с
благодарностью  редактировал воспоминания  полуграмотных  маршалов  минувшей
кампании.
     Слияние  мужских  и  женских  школ, как  ни странно,  облегчило Аликову
школьную  участь. Первые  друзья  появились у  него  среди  девочек,  и  уже
взрослым  мужчиной   он  постоянно   декларировал,  что  женщины  несомненно
составляют лучшую часть человечества.
     В медицинском институте лучшая часть человечества была также и численно
преобладающей. С  первых  же месяцев учебы вокруг  Алика  возникла атмосфера
почтительного  восхищения.  Половина  однокурсниц   были   иногородними,   с
двухлетним медицинским стажем и богатым жизненным  опытом, -- они толклись в
большой комнате на Мясницкой. В конце года мать Алика получила двухкомнатную
квартиру  в  Новых Черемушках.  В  этой  новой  квартире,  не обжитой и  еще
заваленной связками нераспакованных  книг, две Аликовы однокурсницы, Верочка
Воронова  из  Сормова   и  Оля  Аникина   из  Крюкова,  ловкие,  симпатичные
фельдшерицы, лишили Алика романтических иллюзий и одновременно освободили от
обременительной девственности. Курса с третьего, когда  уже пошли практики и
дежурства, эти  быстрые и легкие соединения в бельевой,  в  ординаторской, в
смотровой  были  столь же  непринужденны, как и  ночные  чаепития,  и  имели
оттенок  медицинской простоты. Большого значения  происходящим  на  казенном
белье соитиям Алик не  придавал,  гораздо больше его интересовала в  те годы
наука -- естествознание и философия.
     Дорога  из  Новых  Черемушек  на  Пироговку стала  для  него  настоящим
ГЕттингеном. Отправной  точкой послужили труды товарища Ленина, предлагаемые
к обязательному чтению на первом же  курсе по истории КПСС. Затем он ткнулся
в  Маркса,  залез в Гегеля и  Канта  и обратным  ходом дошел  до  истоков --
полюбил  Платона.  Читал  он  быстро,  каким-то  особым образом, змейкой, --
одновременно несколько  строк составляли читаемую им  большую строку.  Много
лет  спустя  он объяснял Маше,  что все дело в быстродействии воспринимающих
структур, и даже рисовал какую-то схему.
     Дав   волю  своим  проворным   мозгам,   он   выстроил   некую  картину
человека-вселенной   и,   в   добавление  к  мединституту,  стал   ездить  в
университет, слушал там спецкурсы  по  биохимии на кафедре Белозерского и по
биофизике  у  Тарусова. Его занимала проблема биологического старения. Он не
был безумцем и  не гонялся  за бессмертием,  но  по  каким-то  биологическим
параметрам   высчитал,   что  сто   пятьдесят   лет  --  нормальный  возраст
человеческой жизни  .  Учась  на четвертом  курсе,  он выпустил  свою первую
научную статью в соавторстве с солидным ученым и еще одним вундеркиндом. Еще
через год он пришел  к  выводу, что клеточный уровень груб, а  для работы на
молекулярном уровне ему не хватает специальных знаний . В зарубежной научной
периодике он добирал недостающее.
     Многие  годы   спустя,  занимая   исключительно  высокое   положение  в
американской науке, Алик говорил, что наиболее интенсивным временем были как
раз годы студенчества  и что всю жизнь он питается идеями, которые пришли  к
нему в последний, выпускной, год обучения.
     В том же году  он познакомился с Машей. Его бывшая  одноклассница  Люда
Линдор,  любительница  неофициальной   поэзии,  изредка  затаскивала  его  в
квартиры  и литературные  клубы, где  процветал самиздат  и сам Бродский  не
брезговал иногда читать свои, ставшие со временем нобелевскими, стихи.
     В тот раз Люда притащила его  на вечер, где читали стихи несколько юных
авторов, один даже  многообещающий, прежде  других  севший  на иглу и вскоре
погибший.  Маша читала первая,  как юнейшая из юных.  Народу  было мало, как
говорится в таких случаях  --  "все свои", да еще дежурный стукач, завхоз по
совместительству. Время было самое  что  ни на  есть переходное,  шестьдесят
седьмой  год: хлеб не стоил ничего, зато  слово,  устное и печатное,  обрело
неслыханный  вес. Самиздат уже совершал тайное  бурение почвы,  Синявский  и
Даниэль  уже были осуждены, "физики" отделились  от "лириков",  а  запретная
зона не покрывала разве что зоопарки.
     Алик  в этот процесс вовлечен не  был: теоретические проблемы он всегда
предпочитал практическим, философию -- политике.
     Маша, синеглазая, с  тонкими руками,  которые жили в воздухе рядом с ее
темной стриженой  головой независимой и  несколько  нелепой  жизнью, с тихой
патетикой читала стихи. Алик все отведенные ей тридцать  минут не отрывал от
нее глаз,  а когда она  кончила чтение и  вышла  в коридор, он шепнул на ухо
Люде:
     -- Я сейчас вернусь...
     Но больше он не появился. Он остановил Машу на полпути к уборной:
     -- Вы меня не узнали?
     Маша посмотрела на него со вниманием, но не узнала.
     -- Это не  удивительно.  Мы  еще не знакомы. Я Алик  Шварц.  Я хочу вам
сделать предложение.
     Маша смотрела на него вопросительно.
     -- Руки и сердца, -- объяснил Алик.
     Маша счастливо рассмеялась -- начиналось то,  о чем она так много знала
от Ники. Начинался роман. И она была совершенно к этому готова.
     -- Мария Миллер-Шварц  звучит довольно  нелепо. Но рассмотрим, -- легко
ответила  она, страшно довольная именно легкостью этого разговора. Торжество
прямо-таки накатывало на нее -- наконец-то она станет  равноправна с Никой и
скажет  ей по  телефону  сегодня  же  вечером: Ничка, ко  мне сегодня  мужик
прикадрился, симпатичный,  морда такая  хорошая, с легкой  небритостью, и  с
первого взгляда видно -- умный...
     -- Только имейте в виду, -- предупредил  он, -- у меня  совершенно  нет
времени на ухаживание. Но сегодняшний вечер свободен. Пошли отсюда.
     Маша собиралась еще вернуться и послушать лысого очкарика, который  мял
листочки в ожидании своего череда, но тут же раздумала:
     --  Хорошо, подождите меня, --  и пошла в уборную,  а он  ждал ее возле
двери.
     Потом они спустились в раздевалку. Маша торопливо одевалась, у нее было
такое  чувство,  что  никак нельзя терять  времени. Алик, того  не зная, уже
заразил ее своей  внутренней  спешкой.  Он  подал ей тощее элегантное пальто
Сандрочкиной работы.
     На улице было пусто и темно,  зима была самого неприятного  свойства --
бесснежная и  лютая. Маша, по моде досапожных лет, была в легких  туфельках,
без шапки. Алик взял ее за холодные косточки пальцев:
     -- Времени у нас всегда будет  очень  мало, а сказать надо много. Чтобы
покончить  с  неинтересным:  в  такую  погоду  неплохо бы валенки и бабушкин
платок, это я как врач  заявляю. А что касается твоих  стихов, -- он перешел
незаметно на  "ты", -- частично их надо выбросить, но есть несколько  просто
прекрасных.
     -- А какие выбросить? -- встрепенулась Маша.
     --  Нет,  я  лучше  скажу,  какие  сохранить.  --  И   он  прочитал  ей
стихотворение,  только  что  им услышанное, которое  он со  слуху,  в полной
точности запомнил:

     Как в ссылке, мы в прекрасной преисподней
     бездомной и оставленной земли,
     а день осенний светом преисполнен
     и холодом пронзительным залит.
     Над кладбищем, как облако, висит
     обломок тишины, предвестницы мелодий,
     витающих в обманчивой близи,
     где завтрашнее зреет половодье.
     И острые кленовые листы,
     шурша, в безвидном пламени сгорают.
     Могилы полыхают, как костры,
     но календарь пока не отменяют...

     Я думаю, это очень хорошее стихотворение.
     -- Памяти моих  родителей. Они  разбились  десять лет  тому  назад,  --
сказала Маша, удивляясь, как легко ей говорить ему то, о чем она вообще ни с
кем не говорила.
     --  Жили счастливо и умерли в  один день? -- серьезно посмотрел на  нее
Алик.
     -- Теперь уже ничего другого не остается -- только так думать...
     Есть браки, скрепляющиеся в  постели, есть -- распускающиеся  на кухне,
под мелкую музыку столового ножа и венчика для взбивания белков, встречаются
супруги-строители,  производящие   ремонты,  закупающие  по  случаю  дешевые
пиломатериалы для дачного участка, гвозди, олифу и стекловату, иные держатся
на вдохновенных скандалах.
     Брак  Маши  и Алика совершался в беседах. Девятый год они были  вместе,
но, встречаясь каждый  день по вечерам, после его возвращения с  работы, они
давали  супу  простыть,  а котлетам сгореть, рассказывая о всем важном,  что
произошло в течение дня. Жизнь каждым из них проживалась дважды: первый  раз
непосредственно,  второй  --  в избранном пересказе. Пересказ немного смещал
события, выделяя  незначительное и внося  в происшедшее личную окраску, но и
это оба они знали и даже, двигаясь навстречу  друг  другу, то  и предлагали,
что должно быть особенно интересно другому.
     -- А вот для тебя, -- помешивая в тарелке горячий суп, говорил Алик, --
весь день держал, чтоб не забыть...
     Дальше  шло  описание  нелепой утренней  ссоры в метро,  или дерева  во
дворе,  или разговора с сослуживцем.  А  Маша  тащила на кухню старый том  с
лапшой закладок или самиздатскую брошюру, разворачивала на нужном месте:
     -- Я вот тут отметила, ну просто специально для тебя...
     В последние годы они отчасти поменялись ролями: раньше он больше читал,
глубже зарывался в культурные проблемы, теперь  научные занятия не оставляли
времени  для интеллектуальных  развлечений,  тем  более что  он  все  не мог
расстаться со своей прежней работой на "Скорой помощи", которая, кроме того,
что была профессионально интересна, оставляла  достаточно времени для работы
в лаборатории.  Маша,  сидя дома  с сыном,  редкостным  ребенком,  способным
занимать  себя  с  утра  до  вечера  содержательной   деятельностью,  делала
статеечки  для  реферативного журнала,  читала  множество книг с вниманием и
жадностью и писала  то стихи, то  неопределенные тексты, как будто вырванные
из разных авторов. Своего голоса у нее  не прорезалось, и влекло ее в разные
стороны: то к Розанову, то к Хармсу.
     Стихи  ее,  тоже  написанные разными  голосами,  два раза  напечатали в
журнальных подборках,  но получилось как-то периферийно и  незначительно. На
странице они  выглядели чужими, показались неудачно составленными, да к тому
же  с  двумя  опечатками.  Но  Алик  был  страшно  горд,  купил  целую  кучу
экземпляров и всем  дарил, а  Маша решила про себя, что пустячных публикаций
больше давать не будет, а издаст сразу книгу.
     Близость их была столь редкой и полной, выявлялась и в общности вкусов,
и в строе речи, и в тональности юмора. С годами у них даже мимика  сделалась
похожей, и они обещали к старости стать супругами-попугайчиками. Иногда,  по
глазам угадав не  высказанную еще мысль, они цитировали  любимого Бродского:
"Так долго вместе прожили, что вновь второе января пришлось на вторник..."
     Для их  особого родства  Маша нашла и особое  немецкое слово, разыскала
его  в  каком-то  учебнике языкознания,  --  Geschwistern.  Ни  в  одном  из
известных языков  такого слова не было, оно обозначало "брат и сестра", но в
немецкой соединенности таился какой-то дополнительный смысл.
     Они не  давали  друг другу обетов верности.  Напротив, накануне свадьбы
они договорились,  что  союз их --  союз свободных людей, что они никогда не
унизятся   до  ревности,  потому  что  за  каждым   сохраняется   право   на
независимость.  В  первый же год брака,  испытывая легкое беспокойство из-за
того, что Алик был единственным мужчиной в ее жизни,  Маша провела несколько
сексуальных экспериментов  -- со своим  бывшим однокурсником, с литературным
чиновником  молодежного журнала, где  ее  однажды  напечатали,  и с каким-то
совсем уж случайным  человеком,  --  чтобы  убедиться,  что  она  ничего  не
упустила.
     Они  не   обсуждали  этого,  Маша  прочла  ему  написанное  в  тот  год
стихотворение:

     Презренна верность:
     в ней дыханье долга,
     возможность привлекательных измен.
     Одна любовь не терпит перемен,
     себя не вяжет клятвой, кривотолком
     и ничего не требует взамен.

     Алик догадался о ее опытах,  воспринял их как необходимость  для Маши и
скорее даже от  этого выиграл: Маша совершенно успокоилась. Ему тоже за годы
их  брака  подворачивались  кое-какие  случаи.  Он  не искал  их,  но  и  не
отказывался. Но с годами  они все  сильнее прилеплялись  друг к  другу  и  в
семейной жизни открывали все больше достоинств.  Наблюдая своих однокашников
и друзей, женившихся, разведшихся, пустившихся резво в холостяцкий блуд, он,
как неведомый  ему фарисей, говорил в душе: у нас  -- не так, у  нас  -- все
правильно и достойно и оттого -- счастливо...
     Научные дела его шли великолепно. Настолько, что мало кто из его коллег
мог оценить  получаемые  им  результаты.  Избранничество,  в  детстве  такое
обременительное и тяжелое, усугубленное стыдом свалившегося  на него  с неба
столь неудобного еврейства, с годами меняло окраску, но хорошее воспитание и
природная  доброжелательность прикрывали все крепнущее чувство превосходства
над  неуклюжими  мозгами большинства коллег. Когда в американском престижном
научном  журнале  появилась  его   первая  статья,  он   просмотрел   состав
редколлегии на обложке и сказал Маше:
     -- Здесь четыре нобелевских лауреата...
     Маша,  глядя  в  его  смуглое,  скорее индийское,  чем иудейское  лицо,
поняла, что он примеривает себе эти высокие научные почести. Она, читая  его
мысли, попросила  Нику,  которая  когда-то занималась керамикой, написать на
фарфоровой чашке стихотворение, и Алик в тот год  получил в подарок от  жены
ко дню рождения большую белую чашку, на которой толстыми синими буквами было
написано:  "И  будет так: ты  купишь  фрак,  а я  -- вечерний туалет, король
прослушает доклад, а после даст банкет". Гости восхищались чашкой, но, кроме
Алика, намека никто не понял.
     Оба они  находили большое  удовольствие в том, что никакое многолюдство
не  мешало  их бессловесному  общению: переглянулись  --  вот  и  обменялись
мыслями.
     Они  не  виделись  около  двух  недель,  и Алик ехал  теперь  к жене  с
ошеломляющей  новостью.  Дело  было  в  том,  что  в Академию  наук  приехал
знаменитый  американский  ученый, специалист  в  молекулярной  биологии,  --
выступить с докладом на конференции и  прочитать лекцию. Он сходил в Большой
театр  ,  в  Третьяковскую,  по  программе  положенную,  галерею  и попросил
переводчицу устроить ему встречу с мистером Шварцем, имя которого он отметил
для  себя по трем небольшим  публикациям  все в том  же знаменитом  журнале.
Переводчица  снеслась,  проинформировала  и  получила  инструкцию:  сообщить
приезжему, что мистер Шварц как раз находится в отпуске. Однако мистер Шварц
ни  в каком отпуске  не находился,  напротив,  пришел  на конференцию, чтобы
задать  американцу некий  научный вопрос.  Состоялся пятиминутный  разговор.
Сметливый американец -- недаром  дедушка  его был родом из Одессы  -- быстро
сориентировался,  взял  у  Алика телефон и  поздним  вечером  приехал к нему
домой, заплатив  таксисту Аликову месячную зарплату... Все это происходило в
Машино отсутствие, Дебора Львовна, свекровь Маши, отдыхала в санатории. Горы
немытой посуды и кучи раскрытых книг окончательно убедили американца, что он
имеет  дело с гением, и он незамедлительно сделал ему предложение -- перейти
к нему  на работу. Бостон,  MIT (Массачусетский  технологический  институт).
Оставался  один  технический, но  немаловажный вопрос  -- эмиграция. С  этой
ошеломляющей новостью и ехал Алик к жене.  Оба  они были полны нетерпения --
рассказать...
     Тема  эмиграции в интеллигентской  среде  тех  лет  была одной из самых
острых: быть или не быть, ехать или не ехать, да, но если... нет, а вдруг...
Рушились семьи, рвались дружеские связи. Мотивы политические, экономические,
идеологические,  нравственные...  А сам процесс отъезда был таким сложным  и
мучительным, занимал  иногда долгие годы,  требовал  решимости, мужества или
отчаянья.  Официально  дыра  в железном  занавесе  была  открыта  только для
евреев, хотя неевреи тоже  ею пользовались. Чермное море опять  разъяло свои
воды, чтобы открыть избранному народу дорожку если не в Землю обетования, то
по крайней мере прочь из очередного Египта.
     --  В  Исходе  сказано, -- восклицал  Лева Готлиб,  близкий друг Алика,
"главный еврей Советского Союза",  как Алик его называл, -- что Моисей вывел
из  Египта шестьсот тысяч пеших мужчин.  Но  нигде не  сказано,  сколько  их
осталось  в Египте. Оставшиеся просто перестали существовать. А  те, которые
не уехали из Германии в тридцать третьем, где они?
     Но Алика  совершенно  не  интересовала его  собственная  жизнь с  точки
зрения  национальной,  главная  ценность  заключалась  для  него  в  научном
творчестве.  Разумеется, он  слышал  все эти разговоры, даже принимал  в них
участие, внося теоретическую и охлажденную ноту, но занимало-то его на самом
деле  только клеточное старение. Американское  предложение значило для него,
что эффективность его работы возрастет.
     --  ...процентов на триста, я думаю, -- прикидывал он, рассказывая  обо
всем  Маше. -- Лучшее в  мире оборудование, никаких  проблем  с  реактивами,
лаборанты,  ну и вообще никаких материальных проблем для нас  с тобой. Алька
будет учиться в Гарварде, а? Я вполне  к  этому готов. Слово за тобой, Маша.
Ну и мама, конечно, но ее я уговорю...
     --  А когда? -- только и спросила Маша, совершенно не  готовая к такому
повороту событий.
     -- В  идеальном варианте  через  полгода.  Если  мы  сразу  же  подадим
документы.  Но может  растянуться и надолго. Этого я  больше всего  и боюсь,
потому что с работы мне придется уйти сразу же. Чтоб шефа не подставлять. --
Он все уже рассчитал.
     "Две недели тому  назад такое предложение привело бы меня в восторг, --
подумала Маша, -- а сегодня я даже думать об этом не могу".
     Алик  в