даже до вдоха-выдоха, и все шло отлично. Джованни
в этом номере берегся,  стоял враспор, под куполом, на верхотуре,  как  бог,
держал на себе  свет,  пока молодежь  порхала.  Работали чисто, грамотно, но
ничего  выдающегося не было; "коронка" -- тройное сальто с пируэтом  -- была
за Джованни. Не все члены художественного совета видели этот номер,  он  уже
лет десять не исполнялся.
     В режиссуре  старый Муцетони очень понимал, все обставил эффектно: свет
гибкий, плавает, музыка поддерживает, потом разом -- полный обрыв, весь свет
на  Джованни, под купол, арена в темноте, вырубка музыки на  самом максимуме
звучания.  Джованни  весь блестит,  голова  в  золоте, на  ногах  -- поножи:
хороший  художник  ему  придумал  такую  обувку,  чтобы   скрыть  врожденную
кривоногость.  Тихая дробь.  Джованни вскидывает золотую  голову  --  демон,
чистый демон... Мгновенное движение руки к поясу -- проверка карабина.
     Валерий ничего  не  заметил,  а  у  Антона  Ивановича  чуть  сердце  не
остановилось -- слишком долго он карабин проверяет, что-то не так... Но пока
все во  времени, без  опоздания.  Дробь  смолкла.  Раз,  два, три...  лишняя
секунда... трапеция  уходит назад... замерла... толчок... прыжок... Джованни
еще в полете, и никто еще ничего не понял, но  Антон Иванович уже видит, что
группировка  не  завершена,  что  не  докрутит  он последнего  переворота...
точно...
     Толя  вовремя  посылает  ему  трапецию,  но Ваня мажет  сантиметров  на
двадцать,  не  успевает,  тянется в полете за трапецией, пытается догнать --
чего никогда не бывает -- и вылетает из  отработанной геометрии, летит вниз,
к самому краю  сетки,  куда приземляться опасно, где натяжение всего сильнее
-- тряхнет, сбросит... Об край... точно...
     Сетка спружинила, подбросила Ваню  -- не наружу, внутрь,  внутрь. Умеет
все-таки падать... Провал, конечно, провал... но не разбился...
     Но  --  разбился. Опустили  сетку.  Первым  подскочил  Антон  Иванович,
схватился за карабин --  собачка была ослаблена. Он тихо выругался. Ваня был
жив,  но  без сознания. Травма тяжелая --  череп,  позвоночник?  Положили на
доску. "Скорая" пришла через семь  минут. Повезли в лучшее место по черепным
травмам -- в Институт Бурденко. Антон Иванович поехал с сыном.
     Валерий увидел  своего мастера только через две недели.  Известно было,
что  Ваня жив,  но  неподвижен. Врачи колдовали над ним, но не обещали,  что
поднимут на ноги.
     Антон  Иванович  исхудал так, что стал похож на борзую. Черная мысль не
покидала  его: он не мог  объяснить  себе,  как случилось,  что Ваня заметил
ослабевший  карабин только  перед самым прыжком.  Про  себя он знал, что его
такой случай не сбил бы, смог бы  нервы удержать. Да и было у  него когда-то
такое же, сходное,  когда снял он с себя пояс, отстегнулся и пошел... А Ваня
психанул, потерялся -- и  "рассыпался"... Странность была еще  и в  том, что
перед  самым  выходом вызвали его  переставлять машину,  хотя стояла  она на
месте, Антон Иванович потом сам проверял: проходила фура...
     Когда Антон  Иванович  свое неясное  подозрение высказал  Валерию,  тот
выдавил из себя:
     -- А к Ване не только рабочие с хоздвора приходили...
     Антон Иванович схватил его за рукав:
     -- Говори...
     -- Когда он ушел машину переставлять, к нему в уборную Н.  Н.  заходил.
То есть я из коридора видел, как он оттуда выходил.
     К  этому времени  Валерий уже знал, что человек в шотландской рубашке и
был инспектор манежа Н. Н.
     -- Ё-мое.. хорош же я, старый дурак, -- схватился за свое обвислое лицо
Антон Иванович. -- Вот оно какое дело... Самое оно...
     Валерий навестил Ваню в госпитале. Тот был в гипсе, как в саркофаге, --
от  подбородка до крестца. Волосы  поредели, две глубокие залысины поднялись
ото лба вверх. Моргнул -- привет.
     Почти  не  разговаривал. Валерий, проклиная себя,  что пошел,  просидел
минут десять на  белой гостевой табуретке, пытался что-то рассказать.  Бе-ме
-- и замолчал. Он не знал до этого, как хрупок человек, и ужасался.
     Стояла  глухая  мокрая  осень.  Расторгуевская  груша  облетела,  стала
черная, как будто горелая, и не мог Бутонов полежать  под ней, послушать, не
явится  ли ему  новое  откровение. До окончания училища  оставалось полгода.
Прага, на которую Бутонов огромные надежды  возлагал, пролетела. Пролетало и
училище. Тусклые Ванины глаза не  выходили из головы Валерия. Вот только что
был Ваня -- Джованни Муцетони, знаменитый артист, каким хотел быть  Бутонов:
богатым, независимым, выездным, -- и  машина под  ним ходила самая лучшая из
всех, что Бутонов  видел, -- давно уже не  красный горбатый "фольксваген", а
новенький белый "фиат". И так все рухнуло, в один миг. Не было, оказывается,
никакой независимости -- одна видимость. И неподвижное инвалидство  до самой
смерти...
     Зимнюю сессию,  последнюю,  Бутонов сдавать  не пошел.  Были в  училище
кроме специальных обыкновенные школьные  предметы, и диплом без  сдачи  этих
презренных наук не давали. Бутонов вообще больше не пошел в училище. Полгода
пролежал  на  диване, ожидая  повестки в армию.  В  феврале  ему исполнилось
восемнадцать, и в начале мая  его забрили. Предложили сначала идти в ЦСК  --
сработал  его  первый разряд  по  гимнастике, но он,  к  большому  изумлению
военкома, отказался. Все Бутонову было безразлично,  но в спорт возвращаться
он не хотел. Пошел как все...
     Вернулся он в Расторгуево через три  года,  прибавив восемь килограммов
весу и три сантиметра росту, и дембель его был аккуратен, без затяжек, почти
день  в  день. И что самое существенное, он опять точно знал,  что  ему надо
делать.  Наскоро  и  без  труда он  получил в экстернате диплом об окончании
школы и в то же лето был зачислен в Институт физкультуры. Всех перехитрил --
на лечфак.
     Настоящий учитель встретился  Бутонову  в  институте, на третьем курсе.
Это  был  мелкий,  неказистый  человек,  из  кавэжэдистов,  с  маскировочной
фамилией Иванов, с темным и извилистым прошлым. Родился он, как сам говорил,
в Шанхае, знал в совершенстве китайский, годами жил в Индии, посещал Тибет и
представлял в  нашей полу-Европе таинственную Азию. Он знал толк в восточных
единоборствах,  которые тогда  только входили в моду, и преподавал китайский
массаж.
     Иванов восхитился необыкновенным  бутоновским  чутьем  к телесности;  в
пальцах его  было много независимости и  ума,  он мгновенно  схватывал,  где
смещение  дисков,  где  гребешок   отложения  солей,  где   просто  мышечная
контрактура.
     Если бы Бутонову хватало слов  и определенной гуманитарной культуры, он
мог бы рассказать о бодром настроении  спины, о радости ног, об уме пальцев,
так  же  как  и  о  лени в  плечах, нерасположенности  к  усилиям бедер  или
сонливости  рук, и все  эти  особенности жизни тела в данный момент  он умел
распознавать в лежащем перед ним на массажном столе человеке.
     Иванов  пригласил  его  в гости  в  полупустую однокомнатную  квартиру,
увешанную   тибетскими   иконами.   Тонкий   знаток  Востока,   он   пытался
заинтересовать    незаурядного    ученика    благородной    йогой,    мудрой
"Бхагавад-гитой",  изящным  китайским  учением ба-гуа.  Но  к  области  духа
Бутонов оказался совершенно глух.
     -- Это все слишком  умственное,  -- говорил  он и делал легкое движение
правой кистью.
     Учитель был разочарован.  Зато  практическую йогу и  китайский точечный
массаж Бутонов освоил очень быстро и со всеми нюансами. Сам Иванов имел в те
годы большой  успех  не  только  как  великий  массажист,  услугами которого
пользовались  разные  редкие  знаменитости   --  чемпион  мира  по  поднятию
тяжестей, гениальная балерина, скандальный  писатель. Он участвовал в разных
семинарах  на дому  --  изысканных развлечениях тех лет, -- вел  специальные
занятия по йоге. Он и Бутонова привлек к своей деятельности, по крайней мере
к   той   ее   части,   которая   видна  была  с   поверхности.   К  другой,
осведомительской, стороне его  деятельности Бутонов был непричастен и только
через  многие  годы   вообще  смекнул,  какие  погоны  невидимо   лежали  на
учительских плечах.
     Учитель произвел Бутонова  в помощники. Он  вел  любителей  йоги, своих
слушателей, высоким путем освобождения прямо в мокшу, а Бутонов корячился на
коврике, обучая их позе лотоса, льва, змеи.
     Одна  из  групп собиралась  в  большой  квартире большого академика,  у
академической дочери.  Участники собрания  все,  как один, были  сделаны  из
тестообразной плоти, и Бутонов должен был обучить их тому самочувствию тела,
в котором сам так преуспел. Все они были ученые -- физико-химико-математики,
и   Бутонов  испытывал  ко  всем  совершенно  необъяснимое  чувство  легкого
презрения. Среди  них была высокая полная девушка Оля, математик, с тяжелыми
ногами и  грубоватым лицом, которое  из  нежного  природно-розового во время
упражнений становилось угрожающе красным. Через два месяца после знакомства,
к неодобрительному изумлению друзей с обеих сторон,  они поженились. Хозяйка
квартиры, узнав о намечающемся брачном союзе, щелкнула языком:
     -- И что с этим роскошным зверем будет делать бедная Олечка!
     Но Оля с ним ничего особенного  не делала. Она была  человеком довольно
холодным  и  головным:  к  этому  времени она  уже защитила  диссертацию  по
топологии  -- заповедной  области математики, и ювелирная  умственная работа
была главным содержанием ее жизни.
     Валерий не испытывал особого почтения к маленьким крючкам, которые, как
птичьи следы на снегу, покрывали бумаги  на женином столе, он только хмыкал,
глядя на  лист,  покрытый мелкими значками и редкими человеческими словами с
левой стороны: определение, пример, предложение, задача...
     Характер  у  Ольги был покладистый, немного  вялый.  Валерий бесконечно
удивлялся  ее малоподвижности  и бытовой  лени: она ленилась делать  даже те
несколько йоговских упражнений, которые избавляли ее от запоров.
     Валентина Федоровна, Валерина мать, невестку невзлюбила,  во-первых, за
то,  что  она  была  четырьмя  годами  его  старше,  а  уж  во-вторых  -- за
бесхозяйственность. Но Оля  только  равнодушно улыбалась и  даже,  к  досаде
Валентины Федоровны, этого нерасположения просто не замечала.
     Супружеские  радости  были  весьма   умеренными.  Валерий,  с   детства
устремленный к  мускульным  удовольствиям,  совершенно  упустил из  виду  ту
небольшую  группу мышц,  которая ведает сугубыми наслаждениями. Естественно,
за достижения в этой  области не присуждали разрядов, не включали в сборные,
и его инстинкты отступали перед юношеским тщеславием. Была еще одна причина,
способствующая его  удивительной сдержанности по  отношению к женщинам:  они
влюблялись  в него с той самой  минуты, как  на него надели первые штанишки,
облако  их  изнурительной влюбленности преследовало его, а  в более  старшем
возрасте он стал ощущать  этот постоянный интерес как  посягательство на его
тело и отчаянно  оберегал свое лучшее достояние, и ценность его собственного
тела еще  более подчеркивалась удивительной доступностью женских прелестей и
множеством предложений.
     Все  было  спокойно и складно в бутоновской семейной  жизни. Поженились
они  спустя  три месяца  после Ольгиной  защиты диссертации, еще  через  три
месяца  она забеременела, а  за  три  месяца до  своего тридцатилетия родила
дочку.  Покуда  она  носила,  рожала  и  кормила  большой  и  маломощной,  с
продовольственной  точки зрения, грудью очень маленькую девочку,  родившуюся
от двух  таких  крупных  родителей,  Бутонов закончил  институт  и  продался
теннисистам. Он следил  за здоровьем самых здоровых  людей планеты, лечил их
травмы,  разминал мышцы. В свободное  время  он  делал  то  же самое, но уже
частным  образом. Зарабатывал хорошие деньги, был  независим. Круг пациентов
он  получил от учителя, и все двери для него были открыты:  от ресторана ВТО
до цековской  билетной  кассы.  Через год большой теннис  вывез-таки его  за
границу, сначала  в Прагу -- добрался до нее Бутонов! -- а потом и в Лондон.
Это все, о чем можно было мечтать.
     К  чести Бутонова надо сказать,  что свои высокие  гонорары брал  он за
дело.  Он  поддерживал  тела  своих  подопечных  -- спортсменов,  балерин  и
артистов  -- в безукоризненной  форме,  но  кроме того, он занимался тяжелой
посттравматической  реабилитацией.  Про  него  говорили,  что  он  совершает
чудеса. Легенда о его руках росла, но сам  он, хорошо зная ей цену, работал,
как  когда-то  в  спорте,  на границе  своих  возможностей,  и  граница  эта
мало-помалу отодвигалась.  Лучшим своим  достижением  он считал безнадежного
Ваню Муцетони, с которым  работал  с  тех самых пор,  как Иванов показал ему
первые приемы и  подходы  к позвоночнику. Бутонов не раз привозил к Муцетони
Иванова, Иванов присылал как-то великого китайца, прижигавшего  Ванину спину
пахучими травными  свечами. Но  главная работа была  бутоновская: шесть  лет
подряд  два раза в неделю,  почти  без пропусков,  он  шаманил  над  Ваниной
спиной, и тот встал, мог пройти по квартире, опираясь на специальный снаряд,
и медленно, очень медленно стал восстанавливаться.
     Как-то  в  середине  октября  он   приехал  к  Муцетони  хмурый,  не  в
настроении,  полтора  часа отработал  с  Ваней  и  собрался уходить  --  без
чаю-кофе, как было заведено. Ванина  жена Ляля  его задержала, принесла чай,
разговорила.
     Бутонов пожаловался, что назавтра ему надо ехать  в дурацкую поездку --
в  никому не  нужный город Кишинев,  на показательные выступления с  группой
спортсменов.
     Лялька вдруг засуетилась, обрадовалась:
     -- Поезжай-поезжай, там сейчас чудо как хорошо, а чтоб ты не соскучился
там, я поручение тебе дам: отвезешь моей подружке подарок. -- Она порылась в
шкафу  и  вытащила  белый  мохеровый  свитер.  --  Они  в  пригороде  живут,
знаменитая  конная группа  Човдара  Сысоева.  Не  слыхал? Старый  страшенный
цыган, а  Розка  --  наездница.-- Лялька  сунула свитер в  пакет  и написала
адрес.
     Бутонов без большой охоты взял посылочку.
     ...Первый день в Кишиневе был у  Бутонова  свободным, и, переночевав  в
гостинице, рано утром  он  вышел на улицу  и пошел по  незнакомому городу  в
указанном направлении -- к городскому базару. Город был невзрачный, лишенный
даже намека на архитектуру, по крайней мере в той части, которая открывалась
Валерию в утреннем, тающем на глазах тумане. Но воздух был хороший, южный, с
запахом сладких гниющих на земле плодов . Запах приносился откуда-то издали,
потому  что  на  улицах новой  застройки не  было  никаких  деревьев, только
красные  и  багровые астры,  целиком ушедшие в цвет и  не  имеющие  никакого
аромата,  росли из прямоугольных газонов, обложенных бетонными плитами. Было
тепло и курортно.
     Валерий дошел до базара. Возы и арбы, лошади и волы запрудили небольшую
площадь, невысокие мужики в  теплых  меховых шапках и в  вислых усах таскали
корзины  и  ящики, а  бабы  устраивали  на  прилавках  горки  из  помидоров,
винограда и груш.
     "Надо бы домой взять",  -- бегло  подумал Валерий и  увидел прямо перед
собой помятый зад автобуcа с нужным ему номером. Автобус был пустой. Валерий
сел в  него, через несколько  минут в  кабину  влез водитель и, ни слова  не
говоря, тронул.
     Дорога  довольно долго  шла  по  пригороду, который все  хорошел,  мимо
мазаных  домиков, садов, маленьких виноградников. Остановки были частыми, по
пути  набились  дети,  потом  все разом вышли возле школы. Почти  через  час
добрались  до  конечной  остановки  в  странном  промежуточном месте  --  не
городском и не деревенском.
     Валерий  еще не знал,  какой важный день  в  его жизни  начался сегодня
утром, но почему-то прекрасно  запомнил  все несущественные подробности. Два
маленьких  заводика  стояли  с обеих  сторон  дороги  и  дымили,  совершенно
пренебрегая законами физики, согласно  которым ветер должен был  бы относить
их  сивые дымки в одном  направлении, а они  почему-то дымили  в  лицо  друг
другу. Наблюдательный Бутонов пожал плечами. Вдоль дороги рядами выстроились
теплицы, и это тоже было  странно:  на черта  здесь теплицы ,  когда в конце
октября двадцать градусов и без стекол все отлично поспевает...
     Дальше вдоль дороги стояли  хозяйственные  постройки и конюшня.  Туда и
направился Бутонов. Издали  он увидел, как  открылись  ворота конюшни, проем
наполнился  бархатной  чернотой и из  него, скаля белые зубы, вышел  высокий
черный  жеребец, который от  неожиданности  показался Бутонову огромным, как
конь под Медным всадником. Но никакого Медного всадника не  было и в помине,
жеребца вел  в поводу  маленький  кудрявый  мальчишка, который при ближайшем
рассмотрении оказался молодой  женщиной  в красной  рубахе  и  грязных белых
джинсах.
     Сначала Валерий обратил внимание  на ее  сапоги -- легкие, но с толстым
носком  и грубым запятником, очень правильные сапоги для верховой езды, -- а
потом он встретился с  ней  глазами. Глаза ее  были зеркально-черными, грубо
удлиненными  черной краской, взгляд  внимательный и недоброжелательный.  Все
остановились. Жеребец коротко заржал, она похлопала его по холке  ярко-белой
рукой с длинными красными ногтями.
     -- Тебе Човдара?  --  довольно  грубо спросила  она.  -- Он там.  --  И
указала  в сторону  ближайшего  сарая, после  чего  поставила ногу  в высоко
подобранное стремя и  вспорхнула в  седло, обдав Валерия  каким-то  сладким,
тревожным и совершенно не парфюмерным запахом.
     --  Нет,  мне  Роза  нужна. --  Валерий уже понимал, что она и есть эта
Роза.  --  У меня посылка от  Ляли Муцетони. -- Он  вытащил из сумки пакет и
поднял его.
     Она соскочила на  землю,  взяла пакет,  кинула его в распахнутые ворота
конюшни и,  сверкнув зубами,  не улыбнувшись, скорее --  оскалившись, быстро
спросила:
     -- Ты где остановился?
     -- В "Октябрьской".
     -- Ага, ладно. Я занята сейчас,  -- помахала  рукой, вскочила на лошадь
и, гикнув, с места ударилась в галоп.
     Он смотрел ей вслед, испытывая раздражение, восхищение и  еще что-то, в
чем  ему предстояло долго разбираться. Так или иначе, это был последний день
в его жизни, когда он еще совершенно не интересовался женщинами.
     Вечером Валерий долго лежал  в гостиничной пахнущей стиральным порошком
койке,  вспоминал  наглую  цыганку, ее  великолепного  жеребца  и  небольших
редкопородных желтых лошадок, которых  наблюдал в загоне за конюшней, ожидая
на остановке автобуса.
     "Неприятная  все-таки девчонка", -- думал Валерий, соскальзывая  в сон,
отливающий  лошадьми,  запахами  конюшни  и  медлительной  радостью  пустого
теплого дня, когда легкий, длинный и дробный стук в дверь вывел его из этого
состояния. Он приподнялся с подушки.
     Дверь,  как оказалось, он забыл запереть,  она медленно  открылась, и в
номер  вошла  женщина.  Валерий молчал,  вглядываясь. Подумал  сначала,  что
горничная.
     -- А,  ждал, --  хрипловато сказала  женщина,  и тут он ее узнал -- это
была утренняя всадница.
     -- А я  решила, если спросишь, кто там, повернусь и уеду, -- без улыбки
сказала она и села на кровать.
     Она снимала те самые сапоги, которые он про себя утром одобрил. Сначала
наступила  на задник левого и сбросила  его, потом  стащила руками правый  с
некоторым усилием и отбросила его в угол.
     -- Ну чего ты  глазами  хлопаешь? --  Она  встала возле постели,  и  он
увидел, как она мала  ростом. И еще успел  подумать, что ему  совершенно  не
нравятся такие маленькие и острые женщины.
     Она стянула с  себя  белый свитер,  тот  самый, подарочный, расстегнула
кнопку на грязных белых джинсах и, не снимая их, нырнула под одеяло,  обняла
его и сказала голосом трезвым и усталым:
     -- Весь день меня жгло, так тебя хотелось...
     Валерий  выдохнул  воздух и навсегда  забыл,  какие же это  женщины ему
обыкновенно нравились...
     Все,  что он  о ней узнал, он у