ртился:  довольно  длинный,  но
нисколько  вперед не  выдающийся,  с тупо  подрезанным кончиком  и  круглыми
ноздрями. Ее лицо  напоминало красивую лошадиную  морду, особенно в те годы,
когда вскоре после замужества она неожиданно остригла себе челку и ненадолго
завела  парикмахерскую  прическу  взамен  вечного  узла  волос,  тяжелого  и
утомлявшего шею.
     Медея с  некоторым  удивлением разглядывала  свое лицо -- внимательно и
строго, и  поняла  внезапно,  что оно ей нравится.  В  отрочестве  она много
страдала от своей внешности: рыжие волосы, чрезмерный рост и чрезмерный рот;
она стеснялась больших рук и мужского размера обуви, который носила...
     "Красивая старуха из меня образовалась", -- усмехнулась Меде и покачала
головой. Слева от зеркала, среди выводка фотографий, из черной прямоугольной
рамы смотрела на нее молодая пара  --  длиннолицая с низкой челкой женщина и
пышноволосый, благородно--левантийского  облика мужчина  с чересчур большими
для его худого лица усами.
     И  снова  Медея покачала  головой:  чего  было  так убиваться в юности?
Хорошее лицо ей  досталось,  и рост  хороший, и сила, и красота тела, -- это
Самуил,  дорогой  ее  муж  Самуил ей  внушил... Она  перевела взгляд  на его
большой  портрет с  траурной  ленточкой  в углу,  с последней его фотографии
увеличенный. Там он был все еще пышноволос, но две глубокие залысины подняли
вверх  его  невысокий лоб,  усы поскромнели и увяли, глаза смотрели мягко, и
неопределенная ласковость была в лице.
     "Все хорошо. Все прошло", -  подумала  Медея  и, отогнав  от себя  тень
старой  боли, вышла из комнаты, прикрыв за собой  дверь. Комната ее для всех
приезжающих гостей была священна, и без особого приглашения туда не входили.
     Георгий уже сварил кофе. Он делал это точно так же, как Медея и как его
мать Елена, - наука была общая, турецкая. Маленький медный кофейник стоял  в
середине  стола, на невычищенном  подносе. Медея,  при всей ее педантической
аккуратности, не  любила этого  занятия -- чистить медь. Может быть, оттого,
что  в  патине  она  ей  больше  нравилась.   Медея  налила  кофе  в  грубую
керамическую чашку, из которой пила уже лет пятнадцать. Чашка была тяжелой и
нескладной.  Это был  давний  подарок  племянницы Ники,  одна из  первых  ее
керамик, плод  недолгого увлечения  лепкой.  Темно--сине--красная, в потеках
запекшейся   глазури,   шершавая,  слишком   декоративная   дл   ежедневного
пользования, она почему--то  полюбилась Медее, и Ника по сей день гордилась,
что угодила тетке.
     Делая первый глоток, Медея подумала  о Нике,  о том,  что  сегодня  она
приедет с  детьми и с Машей. Маша  была ранней внучкой,  а  Ника --  поздней
дочерью сестры Александры, разница в годах невелика.
     -- Скорее  всего, прилетят утренним рейсом, тогда будут здесь к  обеду,
-- сказала Медея вслух, как будто ни к кому не обращаясь.
     Георгий промолчал, хотя и сам думал в этот момент, не сходить ли ему на
рынок за вином и какой--нибудь весенней радостью вроде зелени или мушмулы.
     Нет, для мушмулы рано, прикинул  он  и  через некоторое  время  спросил
тетку, придет ли она к обеду. Та кивнула и в молчании допила кофе.
     Когда она ушла, Артем попробовал было атаковать отца, но тот велел  ему
собираться на базар.
     -- Ну вот, то на кладбище, то на базар, -- проворчал Артем.
     --  Не хочешь, можешь оставаться, -- миролюбиво предложил ему  отец, но
Артем уже сообразил, что и на базар пойти тоже неплохо.
     Через  полчаса они  уже шли по дороге. Оба были с  рюкзаками,  Артем  в
холщовой  панаме, Георгий в  брезентовой  солдатской, которая  придавала ему
военно--авантюрный вид.  Почти  на  том же месте, что  и накануне, они снова
увидели мать с дочерью, те опять были одеты в одинаковую  одежду, но на этот
раз женщина, сидя  на  маленьком складном стульчике, рисовала  на  каком--то
детском мольберте.
     Заметив их с дороги, Георгий  крикнул, не купить ли им чего  на базаре,
но легкий ветерок отнес его слова в сторону,  и женщина показала ему  рукой,
что не слышит.
     -- Ты сбегай к ним, спроси, не надо ли чего, -- попросил он сына, и тот
побежал вверх по склону, осыпая мелкие камешки.
     Георгий с удовольствием смотрел  вверх: трава была еще молодая, свежая,
на взлобке холма дымился розово--лиловый тамариск, совсем безлиственный.
     Женщина что--то говорила Артему, потом махнула рукой и сбежала вниз, но
не там, где поднимался Артем, а чуть  выше,  где склон обрывался над дорогой
круто и трудно было спуститься на дорогу. Можно было разговаривать и оттуда,
но ей  почему--то  хотелось  спуститься, она замерла над маленьким  обрывом.
Георгий протянул ей руку:
     -- Прыгайте!
     Она присела на корточки и, держась за его руку, спрыгнула. Лицо ее было
испуганным и серьезным.
     Руки  ее   на  ощупь  оказались  детскими,   какими--то   птичьими,  но
удивительно нежными. И ростом она оказалась не такая уж маленькая, доставала
ему до плеча, как и жена Зоя.
     -- Картошки нам купите?  Два  кило,  пожалуйста. Мне Таню оставить не с
кем, а она туда не дойдет, устанет. И  укропу пучок. Только у  меня денег  с
собой нет. -- Она говорила очень быстро, чуть--чуть пришепетывая, и розовела
на глазах.
     -- Хорошо, хорошо,  принесу. --  Он хотел  подсадить ее, но она махнула
маленькой рукой:
     -- Да я обойду, я просто сверху этого схода не заметила.
     Она  поднималась к  дочке,  стоявшей рядом  с  мольбертиком,  сердце ее
мчалось галопом, отдаваясь в горле.
     Что случилось? Что случилось?  Ничего не случилось. Два кило картошки и
пучок укропа...
     Она поднялась на холм  и увидела, как  все изменилось за  те  несколько
минут, что она спускалась к дороге: солнце наконец пробило блестящую дымку и
тамариски,  которые  она  пыталась нарисовать,  уже  не поднимались  розовым
паром, а  плотно,  как клюквенный  мусс,  лежали на  гребне холма.  Ушла вся
нежная неопределенность  пейзажа, а место, на котором она стояла, показалось
ей  вдруг тем  неподвижным центром,  вокруг которого и  происходят  движения
миров, звезд, облаков и овечьих отар.
     Но эта мысль  не успокоила  ее  колотившееся  сердце,  оно  все неслось
куда--то, обгоняя само  себя, а взгляд  независимо  от  нее впитывал округу,
чтобы ничего  не упустить, не забыть ни одной  черты этого  мира. О, если бы
она могла,  как в  детстве,  когда увлекалась ботаникой, сорвать и засушить,
как  приглянувшийся цветок,  это мгновение вместе со  всем принадлежащим ему
реквизитом:   дочкой  возле   мольберта,  криво   установленного  в   центре
мироздания, цветущим тамариском, дорогой, по которой не оглядываясь идут два
путника,  и  то,  что  открывалось  впереди:   горы,  далекий  лоскут  моря,
складчатая  долина  с  бороздой  давно ушедшей  реки. И  то, что было за  ее
спиной, и то, что не входило в окоем; позади горбатых, состарившихся на этом
месте  холмов  --  столовые   горы,  аккуратные,  с  отсеченными  вершинами,
вытянувшиеся одна за другой, как послушные животные...



        " * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * "

     Родиной  Валерия  Бутонова  было Расторгуево.  Он  жил со своей матерью
Валентиной  Федоровной   в   приземистом   частном  доме,   давно  грозившем
развалиться. Отца не  помнил.  Мальчиком  он был  уверен, что отец погиб  на
фронте.  Мать  не  особенно на этом  настаивала,  но и легенды не разрушала.
Недолгий муж Валентины Федоровны еще до войны нанялся  по контракту  куда-то
на Север, прислал оттуда одно незначительное письмо и навсегда растворился в
заполярных далях.
     Все свое  долгое  детство  Валера,  как и  большинство его сверстников,
провел,  вися на хлипких  заборах или  вбивая в стоптанную пригородную землю
трофейный перочинный нож, главную драгоценность жизни. В занятии этом ему не
было равных, все царства и города, разыгрываемые на вытертой площадке позади
автобусной  станции,  он  брал своим  ножом  легко  и  весело, как Александр
Македонский.  Соседские  ребята,  убедившиеся  в  его полном  превосходстве,
перестали  играть  с ним, и он  проводил многие  часы во дворе  своего дома,
засаживая ножичек в бледное  бельмо спиленной  нижней ветки  огромной старой
груши и отступая при этом все дальше и дальше от цели. За эти долгие часы он
постиг мгновенье броска, знал его  наизусть и кистью и  глазом  и  испытывал
наслаждение от огненного мгновенья этого соотнесения руки с ножом и желанной
точки, завершавшееся дрожанием черенка в сердцевине цели.
     Иногда он брал другой нож, тяжелый, кухонный, и выбирал  другую цель, и
нож с  хрустом,  или  со стоном,  или с тонким свистом входил  в нее. Старый
материнский дом, и без того ветхий, был  весь в шрамах от  его  мальчишеских
упражнений. Но совершенство оказалось скучным, и он забросил ножи.
     Новые возможности  открылись,  когда он перешел  из начальной  школы  в
новую десятилетку, где было много диковинного: писуары, фарфоровые раковины,
чучело  совы,  картина  с голым,  без кожи, человеком,  стеклянные  чудесные
посудинки, железные приборы с лампочками. Но любимым и  самым притягательным
местом  стал хорошо  -- по тем  временам  --  оборудованный  спортивный зал.
Перекладина, брусья и  кожаный конь стали  его любимыми предметами с  пятого
класса.
     В нем открылась античная телесная  одаренность, столь  же  редкая,  как
музыкальная, поэтическая или  шахматная. Но тогда он не знал, что его талант
ценится  ниже,  чем дарования интеллектуальные, и  наслаждался успехами, все
более заметными с  каждым  месяцем. Преподавательница физкультуры  направила
его в секцию ЦСК, и к Новому году он уже участвовал в  первых соревнованиях.
Тренеры изумлялись его феноменальной хватке, врожденной экономности движений
и  собранности --  он  сразу  приходил  к  результатам, которые  обыкновенно
вытаптываются годами.
     К четырнадцати годам он был замечательно  сложенный юноша, с правильным
лицом,  коротко,  по  спортивной  моде,  остриженный,  дисциплинированный  и
честолюбивый. Он состоял  в  юношеской сборной,  тренировался  по  программе
мастеров и нацеливался на предстоящих всесоюзных соревнованиях занять первое
место.
     Но первого места на всесоюзных соревнованиях он не получил.
     Он  не  знал  важных  вещей,  прекрасно  известных его тренеру:  тайной
механики  успеха, высоких  покровительств, судейских  зажимов, бесстыдства и
продажности в  спорте. Две десятые балла, отодвинувшие его на второе  место,
показались ему столь жестокой  несправедливостью,  что он,  скинув с себя  в
раздевалке  бесплатное  цээсковское  барахлишко,  поехал  в  Расторгуево   в
школьных брюках на голое тело.
     Один из его старших сотоварищей -- Бутонов был в сборной самым юным  --
раскрыл  ему тайную сторону этого несправедливого поражения. Это был сговор,
и тренер  был припутан. Того,  кто получил первенство, тренировал зять главы
федерации, и судейская коллегия была предвзята -- не  то чтобы купленная, но
связанная по рукам и ногам. Теперь Валерий и сам прозрел.
     Начались летние каникулы, ни на какие сборы он  не поехал. Целыми днями
он лежал под  грушей, все обдумывая, как так произошло то,  что произошло, и
получил через неделю откровение: нельзя ставить себя в положение зависимости
от  других  людей  или  от обстоятельств.  Окажись над ним смоковница, может
быть, откровение имело бы более возвышенный характер,  но  от  русской груши
большего ждать не приходилось.
     Через две недели он был зачислен в цирковое училище.  Какое же это было
чудо!  Каждый день Бутонов приходил  на  занятия -- и  каждое утро испытывал
восторг пятилетнего мальчика, впервые приведенного в цирк. Учебный манеж был
вполне   настоящий:  так  же   пахло  опилками,  животными,  тальком.  Шары,
разноцветные кегли  и стройные девушки летали в свободном  воздухе. Это  был
особый, единственный в своем роде мир  --  вот что чувствовал Бутонов каждой
клеткой  своего тела. О соревновании  не  могло  быть  и речи,  каждый стоил
столько,  сколько  стоила его  профессия:  воздушный гимнаст  не  мог  плохо
работать, он  рисковал  жизнью.  Никакое  родство  с  начальством  не  могло
остановить  медведя,  когда он, со своей  неподвижной,  совершенно  лишенной
мимики мордой,  встав на  дыбы, шел  ломать дрессировщика  могучими лапами и
чугунными когтями  драть с  него  мясо.  Никакая  поддержка сверху,  никакой
телефонный звонок не помогали крутить обратное сальто.
     "Это не спорт, -- размышлял опытный Бутонов, --  в спорте  продажность,
здесь -- не так".
     Он не смог бы сам до конца это  сформулировать, но глубоко понимал, что
на  вершине  мастерства, в  пространстве  абсолютного  владения  профессией,
располагается   крошечная  зона  независимости.  Там,  на   вершине  Олимпа,
находились  звезды  цирка,  свободно  пересекающие границы  стран, одетые  в
невообразимо прекрасную одежду, богатые, независимые.
     Цирковое  училище и по сей день вспоминает Бутонова. Всю цирковую науку
он осваивал играючи -- акробатику, жонглирование, эквилибр, и каждая из этих
наук претендовала на Бутонова. В гимнастике ему не было равных.
     С первых же месяцев учебы его  звали  в готовые номера. Он отказывался,
потому  что уже точно знал, кем он хочет быть --  воздушным гимнастом.  Все,
что  он ни делал, он  соизмерял с  броском ножа, со  знакомым ему  с детства
мгновением истины -- дрожанием черенка ножа в сердцевине цели...
     Учителем Бутонова был теперь немолодой циркач смутной крови из цирковой
династии, с внешностью и повадками плебейского коробейника, но с итальянским
именем Антонио Муцетони.  По-простому звали его  Антоном Ивановичем. Родился
он в трехосном фургоне, на линялой сине-красной попоне шапито, по дороге  из
Галиции  в Одессу, от наездницы и  акробата. Многие глубокие морщины вдоль и
поперек покрывали  его лицо  и были столь же затейливы, как и многочисленные
истории, которые он о себе рассказывал.
     К  концу  второго года  обучения Бутонов  сильно  преуспел  в  знаниях,
умениях  и  красоте.  Он  все  более  приближался  к  собирательному  облику
строителя  коммунизма,  известному  по  красно-белым  плакатам, нарисованным
прямыми  линиями, без  затей, горизонтальными  и  вертикальными,  с глубокой
поперечной  ямкой   на   подбородке.  Некоторая  недоработка   намечалась  в
малоприметной  утиной  вытянутости носа к кончику, но  зато  разворот плеча,
неславянская высота ног и невесть откуда взявшееся благородство рук... и при
всем этом неслыханный иммунитет к женскому полу.
     А цирковые девочки, как прежде школьные, липли к  нему. Все здесь  было
так  обнаженно, так близко: выбритые подмышки и паховые складки, мускулистые
ягодицы, маленькие плотные груди. Его сверстники, юные циркачи, наслаждались
плодами  сексуальной  революции  и  артистической  свободы,  процветающей на
задних дворах социализма, в оазисе Пятой улицы Ямского Поля, а он смотрел на
девочек брезгливо и насмешливо, как будто дома, в Расторгуеве, поджидала его
каждый вечер на продавленном диване сама Брижит Бардо.
     Антон  Иванович вводил  его в программу своего сына. Джованни  -- Ваня,
хотя и не обладал талантом  отца, был отцовской выучки,  с малолетства летал
под  куполом  цирка,  крутил свои  сальто,  но  истинной  страстью его  были
автомобили. Он  был одним из первых цирковых,  кто ввез в Россию иномарку --
красный  "фольксваген",  устаревший для  Германии, но  опережавший  медленно
текущий отечественный прогресс на три десятилетия .
     Заботливо  подложив  под свою  дорогостоящую спину  старое  одеяло,  он
часами пролеживал под машиной, а его злая блядовитая жена Лялька язвила:
     -- Если бы я под ним столько лежала, сколько он под своей машиной, цены
б ему не было...
     С  отцом  у младшего Муцетони отношения были непростые. Хотя сыну  было
сильно за тридцать и в глазах Бутонова он был уже не молод, да и по цирковым
понятиям  это был уж  возраст, пенсионный для "воздуха", отца он боялся, как
мальчишка. Много лет они работали  вместе,  Антон Иванович побил все рекорды
циркового  долгожительства  под  куполом,  осваивал  одним  из первых  самые
рискованные  трюки.  Ваня  же  был  спокоен   и  неинициативен.   Однажды  в
присутствии Бутонова Антон Иванович сказал с раздражением:
     -- Что Ваня умеет делать в совершенстве, так это падать...
     Эта часть профессии была чрезвычайна важна: работали они под куполом, и
хотя  страховка была двойная -- лонжи,  пристегнутые к поясам  карабинами, и
сетка,  --  разбиться можно было и  об сетку. Младший Муцетони был виртуозом
падения, старший, по своей  природе, первопроходцем. Когда-то он был первым,
кто освоил тройное сальто  с пируэтом, и только один  гимнаст, Н.  Н., через
несколько  лет  стал  повторять  этот  номер.  Сейчас,  когда  все  цирковые
готовились к большому цирковому фестивалю  в Праге, Антон Иванович приступил
к  сыну как с ножом  к горлу: восстановить  тот  старый номер, с которым  он
прославился  еще  до  войны.   С  неохотой   подчинился  Джованни   отцу  --
заставил-таки его  старик работать с полной  отдачей.  У  Валерия, постоянно
присутствующего на репетициях, просто мышцы дрожали -- так хотелось ему себя
попробовать в этом длинном и сложном полете, но Антон Иванович и говорить об
этом  не  хотел.  Держал  его  в  паре с  племянником Анатолием, делали  они
встречные полеты синхронно, четко, но этим никого нельзя было удивить -- все
воздушные гимнасты этот номер работали.
     Подготовка была длинной, репетиции  заняли  полгода,  но наконец настал
день, когда поехали в Измайлово, в  Центральную дирекцию,  сдавать программу
художественному совету.  Решалась  поездка  в  Прагу -- для  Бутонова первый
выезд за рубеж.
     В дирекции стояла  большая суматоха -- съезд цирковых звезд и циркового
начальства. Все  нервничали. Время уже близилось  к  показу, Антон  Иванович
полез наверх, осмотреть крепеж, который частично был за  куполом,  и дотошно
проверял каждую гайку, каждый болт, прощупывал тросы. Инспектором манежа был
старый его конкурент  Н. Н.,  и хотя должность его была такова, что он своей
свободой отвечал за технику безопасности, Антон Иванович был в напряжении.
     Ване  была отведена  отдельная уборная,  Валерию с  Толей -- другая,  в
третьей  разместились  женщины,  их  было  трое:  две  молодые  гимнастки  и
двенадцатилетняя  Нина, дочь Вани, несомненная  будущая  прима. Артисты  уже
надевали  малиновые с золотыми  звездами  трико,  когда Валерий  услышал  из
коридора ругань: какой-то въезд был перекрыт  Ваниной машиной, фура не могла
проехать.  Ваня что-то отвечал, голос что-то требовал.  Анатолий  подошел  к
двери, послушал:
     -- Чего они к нему привязываются, нормально он поставил...
     Валерий, не вмешивающийся в  чужие дела, даже не выглянул. Все затихло.
Через несколько минут в их уборную постучали, всунулась Нина:
     -- Валер, тебя Тамара зовет.
     Тамара,  молодая гимнастка, подкатывалась:  это  Валере одновременно  и
льстило, и раздражало.
     Валерий заглянул к ней.
     -- Валер, как тебе мой грим? -- подставила она свое круглое  личико под
Валерин  взгляд,  как  под  солнышко. Грим  был  обыкновенный,  как  всегда:
желтовато-розовая   основа,   а   на   ней   два  нежно-малиновых   крылышка
искусственного румянца да густообведенные синим, подтянутые к вискам глаза.
     -- Нормально, Тамар. Модель "очковая змея"...
     -- Да  ну тебя, Валер,  --  кокетливо  передернула залитой лаком, как у
пупса, головой Тамара, -- всегда только гадости говоришь!
     Валерий  развернулся,  вышел  в коридор;  из  двери Ваниной гримуборной
вышел  седой человек в  комбинезоне и клетчатой шотландской рубашке. Валерий
не  обратил  тогда  на это  внимания и вспомнил об этой  встрече в  коридоре
значительно позже. Через десять минут был выход.
     Все  шло  точно,  было  разыграно по секундам:  вырубка  музыки,  свет,
прыжок, вырубка  света, толчок,  трапеция,  дробь,  пауза,  музыка,  свет...
Партитура была вытвержена,