войдет бабушка Вера.  Она
приходила  в  поздний  час, который  Маша  определить  не умела,  в вишневом
халате, с длинной  гладкой косой по  спине. Садилась  возле кровати, а  Маша
сжималась  в  комочек и зажмуривала глаза. Один  такой  вечер она  запомнила
особенно хорошо из-за  иллюминации, которой украсили дом  перед  ноябрьскими
праздниками; дом был  полосатым,  красно-желтым,  и  Вера  Ивановна, сидя  в
полосе красного света, шептала протяжно и внятно:
     -- Убийца,  убийца маленькая... Ты  позвонила, ты  позвонила, вот они и
поехали... из-за тебя все... живи теперь, живи, радуйся...
     Вера  Ивановна  уходила,  и  тогда  Маша  наконец могла  заплакать. Она
утыкалась в подушку и в слезах засыпала.
     По  воскресеньям приходила любимая  Сандрочка,  которую Маша всю неделю
ждала. Машу  отдавали  до обеда,  на несколько  часов. Внизу около  подъезда
ожидал  Иван  Исаевич, дядя  Ваня, иногда один, но чаще с Никой, и  они  шли
гулять: то  в  Зоопарк,  то в  Планетарий,  то в Уголок Дурова.  Расставание
всегда оказывалось для  нее сильнее встреч,  да  и сама эта короткая встреча
напоминала  о  счастье  других людей,  которые  живут в Успенском  переулке.
Несколько раз Сандра приводила  Машу к себе домой. Она понимала, что девочка
тоскует, что ей плохо, но ей и  в голову не  могло  прийти, что больше всего
мучит Машу ужасное обвинение сумасшедшей старухи. А Маша ничего не говорила,
потому  что больше всего на свете боялась, что любимая  ее Сандрочка  и Ника
узнают о том, что она совершила, и перестанут к ней приходить.
     Поздней осенью  Маше приснился  в первый раз страшный сон.  В этом  сне
ровным счетом ничего не происходило. Просто открывалась дверь в ее комнату и
кто-то  страшный должен был войти. Из коридора несло приближающимся  ужасом,
который все рос и рос, -- Маша с  криком просыпалась. Кто и зачем распахивал
дверь,   которая   всегда   оказывалась   чуть-чуть   смещенной   от   двери
действительной?.. На крик  обыкновенно прибегала  Матрена. Она укрывала  ее,
гладила, крестила -- и  тогда, уже под утро, Маша засыпала крепким сном. Она
и  прежде плохо засыпала,  ожидая прихода бабушки, а теперь и после ее ухода
она не могла подолгу заснуть, боясь сна, который снился тем чаще, чем больше
она  его  боялась. По  утрам Матрена с  трудом поднимала ее. Полусонная  она
сидела  на  уроках,  полусонная приходила домой и отрабатывала  перед  Верой
Ивановной музыкальную повинность, а  потом засыпала коротким  дневным  сном,
спасающим ее от нервного истощения...
     Место над Яузой, где стоял их дом, издавна считалось нехорошим.  Многие
жильцы  этого  дома умирали  насильственной смертью, а тесные  окна и  куцые
балкончики притягивали  самоубийц.  Несколько  раз  в  году  к  дому с  воем
подъезжала санитарная машина и подбирала распластанные человеческие останки,
прикрытые  сердобольной простыней. Столь любимая в  России  статистика давно
установила, что число самоубийств повышается  в зимние бессолнечные дни. Тот
декабрь  был необыкновенно  мрачным,  солнышко  ни  разу не  пробило  глухих
облаков, -- лучший сезон для последнего воздушного полета.
     Обедали Гладышевы  обыкновенно  в столовой, ужинали на кухне.  Вечером,
когда Маша доедала жареную картошку, по-деревенски приготовленную Матреной в
виде  спекшейся лепешки, в кухню  вошла Вера  Ивановна. Матрена сообщила ей,
что сегодня опять "сиганули": с седьмого  этажа выбросилась молодая девушка,
дочь знаменитого авиаконструктора.
     -- От любви небось, -- прокомментировала Матрена свое сообщение.
     -- Балуют,  потому так  и выходит.  Гулять не надо пускать девчонок, --
строго отозвалась Вера  Ивановна. Она налила  в  стакан из чайника кипяченой
воды и вышла.
     -- Моть, а что с ней стало? -- спросила Маша, оторвавшись от картошки.
     -- Как --  что?  Убилась  насмерть. Внизу-то камень,  не  соломка.  Ох,
грехи, грехи... -- вздохнула она.
     Маша поставила пустую тарелку в раковину и пошла к себе в  комнату. Они
жили на одиннадцатом. Балкона  в ее комнате  не было. Она  подвинула стул  и
влезла на широкий подоконник.  Между  десятым  и  одиннадцатым  этажами была
зачаточная  балюстрадка.  Маша  попробовала  открыть  окно,  но  шпингалеты,
закрашенные масляной краской, не открывались.
     Маша  разделась, сложила  свои  вещи  на стул.  Зашла  Матрена  сказать
"спокойной ночи". Маша улыбнулась, зевнула  -- и  мгновенно заснула. Впервые
за  всю   свою  жизнь  на  Котельнической  набережной  она  заснула  легким,
счастливым сном, впервые не услышала тихого проклятия, с которым зашла к ней
в полночь Вера  Ивановна, и дверь ужасного  сновидения  не  отворилась  в ту
ночь.
     Что-то  изменилось в Маше с  того дня,  когда она узнала о той девушке,
которая  "сиганула".  Оказывается, существовала  возможность, о  которой она
прежде не знала, и от этого ей сделалось легче.
     Назавтра позвонила Сандра и спросила, не хочет ли она поехать с Никой в
зимний  пионерский лагерь ВТО.  С Никой Маша  готова была ехать куда угодно.
Ника  была  единственная  девочка,  которая  осталась  от прежней жизни, все
остальные ее подружки по Юго-Западу, где она жила раньше, исчезли бесследно,
как будто тоже погибли вместе с ее родителями.
     Несколько  оставшихся  до  Нового  года  дней  Маша жила  в  счастливом
ожидании.  Матрена  собрала ее  чемодан, надела на него парусиновый  чехол и
пришила к нему белый квадрат, на котором написали ее имя. Генеральский шофер
привез с Юго-Запада ее лыжи. Палок не  нашел, купил  в "Детском мире" новые,
красные, и Маша гладила их и принюхивалась: пахли они вкусней любой еды.
     Тридцать  первого утром ее  должны  были  отвезти  на  Пушкинскую,  где
назначена была встреча с Никой. Туда же подавали автобусы.  Ей казалось, что
там будут и все ее подружки со старого двора: Надя, Оля, Алена.
     Тридцатого вечером у нее поднялась температура под сорок. Вера Ивановна
вызвала врача и  позвонила Александре Георгиевне, чтобы  известить. Поездка,
таким образом, отменилась.
     Два дня лежала Маша в сильном жару, время  от времени открывая глаза  и
спрашивая: который час? уже пора... мы не опоздаем?
     -- Завтра, завтра, -- все  говорила ей Матрена, которая почти от нее не
отходила. В каких-то просветах Маша видела Матрену, Сандрочку, Веру Ивановну
и даже деда Петра Степановича.
     -- Когда  же я  поеду в лагерь? -- ясным голосом  спросила Маша,  когда
болезнь ее отпустила.
     --  Да   каникулы-то  кончились,  Машенька,  какой  теперь  лагерь?  --
объяснила ей Матрена.
     Горе было велико.
     Вечером  приехала Сандрочка, долго утешала  ее,  обещала, что  на  лето
заберет ее к себе в Загорянку.
     А ночью ей снова приснился  тот  сон:  открылась  дверь  из коридора  и
кто-то ужасный медленно приближался к  ней. Она хотела крикнуть -- не могла.
Она рванулась, спрыгнула с постели,  в странном состоянии между сном  и явью
придвинула стул к подоконнику, влезла на него и дернула  шпингалет с невесть
откуда  взявшейся  силой.  Первая рама открылась. Вторая распахнулась совсем
легко,  и  она соскользнула с  подоконника вниз, даже не успев почувствовать
ледяного прикосновения жестяного фартука.
     Подол ее рубашки зацепился за его острый край, чуть-чуть придержал  ее,
и она мягко выпала на заваленную снегом балюстраду десятого этажа.
     Через  час Матрена  закончила  свою трапезу  и  вышла из чулана. На нее
дохнуло холодом. Морозным воздухом несло из открытой двери  Машиной комнаты.
Она вошла, увидела  распахнутое  окно, ахнула,  кинулась его  закрывать.  На
подоконнике намело маленькую  неровную горку снега. Только закрывши окно она
увидела,  что Маши  в постели нет. У нее подкосились ноги. Она  села на пол.
Заглянула  под  кровать. Подошла к  окну.  Шел густой снег.  Ничего не  было
видно, кроме мирных медлительных хлопьев.
     Матрена сунула голые ноги в валенки, накинула платок и старое хозяйкино
пальто,  побежала  к  лифту. Спустилась,  пробежала через  большой, покрытый
красным  ковром  вестибюль, шмыгнула через тяжеленную  дверь и обогнула угол
дома. Снег лежал ровный, рыхлый, празднично блестел.
     "Может, замело  уже", --  подумала  она и прошла,  разметывая валенками
толстый снег под окнами их квартиры. Девочки не  было. Тогда она поднялась и
разбудила хозяев...
     Машу сняли с балюстрады через полтора часа. Она была без сознания, но и
без единой  царапины.  Петр Степанович проводил до  машины  укрытую одеялами
девочку, вернулся  в квартиру. Вера  Ивановна просидела все эти полтора часа
на краю  своей кровати, не сдвинувшись с места и не проронив ни слова. Когда
Машу увезли, он  увел  Веру Ивановну к  себе в  кабинет,  посадил в холодное
деревянное кресло и, крепко взяв за плечи, встряхнул:
     -- Говори.
     Вера Ивановна улыбнулась неуместной улыбочкой:
     -- Это она все подстроила... Танечку мою убила...
     -- Что? -- переспросил Петр  Степанович, догадавшись  наконец, что жена
его сошла с ума.
     -- Маленькая убийца... все подстроила... она...
     Следующая машина увезла Вера Ивановну. Генерал не стал ждать до утра --
вызвал немедленно.  В  эту ночь  ему пришлось  еще  раз  спускаться  вниз, к
санитарной машине. Поднимаясь наверх в лифте, он поклялся, что ни одного дня
больше не проживет с женой  под одной крышей.  Утром он позвонил Александре,
сообщил о  случившемся  очень  сухо  и  коротко и  попросил  забрать Машу из
больницы  к  себе,  как  только  ее  выпишут.  Через день  генерал  уехал  в
инспекционную поездку на Дальний Восток.
     Свою бабушку Веру Ивановну Маша видела с  тех пор только один раз -- на
похоронах.  Петр  Степанович  сдержал  свое  слово:  Вера  Ивановна  прожила
оставшиеся ей восемь лет в привилегированной лечебнице, вдали от драгоценной
мебели, фарфора и хрусталя.  В сухой старушке с редкими серыми волосами Маша
не  узнала  красивой пышноволосой бабушки  Веры  Ивановны в вишневом халате,
которая приходила к ней, семилетней, шептать вечерние проклятья...
     Через  неделю  после  счастливо  закончившегося  несчастья  неказистый,
провинциального вида еврей, доктор  Фридман, затолкнул Александру Георгиевну
в подлестничный чулан,  заваленный  старыми  кроватями,  тюками  с бельем  и
коробками, усадил ее на  шаткий табурет, а сам устроился на трехногом стуле.
Старая трикотажная  рубашка с растянутым воротом и кривой узел галстука были
видны  в  распахе  халата.  Даже  лысина  его  выглядела  неопрятной  --   в
неравномерных кустиках и клочках, как  неперелинявший мех.  Он сложил  перед
собой специально-врачебные, профессиональные руки и начал:
     --  Александра   Георгиевна,   если  не  ошибаюсь...  Здесь  совершенно
невозможно поговорить,  единственное место, где не мешают... Разговор у меня
серьезный. Я хочу, чтобы вы поняли, что психическое здоровье ребенка целиком
в ваших руках. Девочка пережила травму  такой глубины, что трудно предвидеть
ее  отдаленные  последствия. Я  совершенно  уверен, что  многие мои  коллеги
настаивали бы  на переводе ее  в стационар и  на  серьезном  медикаментозном
лечении.  Возможно,  это  и понадобится: неизвестно,  как  будет развиваться
ситуация. Но, я думаю, есть шанс  эту историю похоронить... -- Он  смутился,
почувствовав, что  говорит не то. --  Я имею  в  виду, что у психики ребенка
есть огромные защитные механизмы,  и, может быть,  они сработают. К счастью,
Маша  не отдает себе полного  отчета о  происшедшем. Идея  самоубийства в ее
сознании  не  сформировалась, и сам факт суицидной  попытки  ею  не осознан.
Происшедшее с ней может быть скорее рассмотрено, знаете, как если бы человек
отдернул  руку,  схватившись  за горячее. Я  с Машей  много  беседовал.  Она
неохотно идет  на контакт, но  если контакт имеется, она  говорит  искренне,
чистосердечно,  и, знаете,  -- он  смял  свою  полунаучную речь,  улыбнулся,
открыв квадратные  детские зубы, --  она очаровательное существо, умненькая,
ясная, с каким-то очень хорошим нравственным  строем... чудесный ребенок. --
Лицо его просветлело, и он сделался даже симпатичным.
     "На кого-то знакомого похож", -- мелькнуло у Сандры.
     -- Одних людей страдание калечит, а других,  знаете,  как-то возвышает.
Ей сейчас нужна теплица, инкубатор.  Я  бы забрал ее  в этом году  из школы,
чтобы, знаете,  исключить все  случайности... плохой педагог, грубые дети...
лучше  продержать  ее  дома   до  будущего  года.  И  очень,  очень  щадящая
обстановка. -- Он  встрепенулся: --  И никаких  контактов с той ее бабушкой,
исключить. Она  внушила  ей  комплекс  вины  за  смерть  родителей,  а это и
взрослый  человек не  каждый  вынесет.  Все  это  может  вытесниться,  может
вытесниться. Старайтесь не  вспоминать об этом  последнем  периоде, и даже о
родителях  ее не надо ей напоминать. Вот телефон  мой, звоните, --  он вынул
заранее заготовленный  листочек,  --  Машу я  не  оставлю,  буду  наблюдать,
пожалуйста, пожалуйста...
     Александра не ожидала, что Машу отдадут так быстро. Машины вещи, второй
раз за  полгода перевезенные  генеральским шофером на новую квартиру, стояли
еще  неразобранные, вместе с  непригодившимся чемоданом и лыжами. Александра
сразу же после разговора  с врачом поехала домой  за Машиными вещами и в тот
же день забрала ее в Успенский...
     Была  половина января,  елка  еще  была  не разобрана,  стол  раздвинут
по-праздничному. Пришла  и  гостья  --  старшая дочь  Александры, беременная
Лидия. Еда  была простая,  непраздничная: винегрет, макароны с  котлетами да
подгоревшее Никино печенье,  которое она в спешке пекла  перед самым Машиным
приездом. Зато  с рекомендованной доктором любовью все  обстояло  как нельзя
лучше: сердце  Александры  просто разрывалось от молитвенной  благодарности,
что Маша чудом спаслась, что  она здорова  и  у нее  в доме. Ни  один из  ее
собственных детей не казался ей в эти минуты столь горячо  любимым,  как эта
хрупкая сероглазая, совсем  не их породы девочка. Ника тискала ее, обнимала,
забавляла всеми известными  ей способами. Маша немного посидела за столом, а
потом пересела в детское плетеное креслице, которое за несколько  дней до ее
приезда  принес откуда-то  Иван Исаевич и два дня чинил  поломанную  ручку и
прилаживал на сиденье кусок красного сукна с бахромой.
     Расслабленная от беременности Лидия вскоре ушла.
     Хотя   вся   семья  ждала   Машиного   приезда,  он  все-таки  оказался
неожиданным,  и потому спального места ей не  приготовили.  Ника отправилась
спать к матери,  а Машу уложили  в Никину маленькую ладью, из которой она за
лето почти  выросла. Глаза у Маши слипались, но, когда ее уложили, сон ушел.
Она лежала с открытыми глазами и думала, как в будущем году поедет с Никой в
зимний лагерь.
     Убрав и вымыв посуду, Александра подошла к девочке, села рядом.
     -- Дай руку, -- попросила Маша.
     Александра  взяла  Машу  за  руку,  и девочка быстро  уснула.  Но когда
Александра попыталась осторожно высвободить свою руку, Маша открыла глаза:
     -- Дай руку...
     Так  до утра и просидела Александра  возле спящей внучки. Иван  Исаевич
пытался заменить ее на этом молчаливом посту, но она только качала головой и
жестом отсылала его спать. Это была первая ночь в череде многих. Без ночного
поводыря --  бабушкиной или Никиной руки -- Маша не могла заснуть, а заснув,
иногда просыпалась с криком,  и  тогда Сандра  или  Ника брали  ее  к  себе,
успокаивали.  Как  будто  их  было две: Маша  дневная,  спокойная, ласковая,
приветливая, и Маша ночная -- испуганная и затравленная.
     Возле Машиной кровати поставили раскладушку. Обычно на ней укладывалась
Ника,  она лучше матери  умела сторожить хрупкий Машин сон, а потревоженная,
мгновенно  засыпала снова. Ника  вообще была  лучшей  помощницей матери, чем
Вера, которая  училась в институте,  обожала до страсти  всяческое  учение и
кроме институтских занятий ходила на  курсы то немецкого языка, то  какой-то
туманной эстетики.
     Нике  шел  тринадцатый год, она  набрала уже  хороший  женский  рост  и
множество  разных  женских умений, стайка мелких  прыщиков  в  середине  лба
свидетельствовала  о  том,  что близится  время, когда ее  женские дарования
будут востребованы.
     Маша  переехала в Успенский как  раз  в то время, когда Ника охладела к
обычной девчачьей забаве --  к игре в куклы, и живая Маша разом  заменила ей
всех ее Кать и Ляль, на которых она так  долго упражняла смутные материнские
инстинкты. Все  куклы, с ворохом  платьев  и  пальто, которые не ленилась им
шить проворная Александра, перешли к Маше, и  Ника почувствовала себя главой
большой семьи с дочкой Машей и кучей игрушечных внучек.
     Много  лет  спустя,  уже  родив  Катю,  Ника  признавалась матери, что,
видимо,  потратила весь первый материнский  пыл  на племянницу,  потому  что
никогда не испытывала к своим  детям  такой трепетной  любви, такого полного
принятия в сердце другого человека, как это было в  первые годы жизни Маши в
их доме. Особенно этот первый  год, который она жила  состраданием  к бедной
Маше,  держала ее  ночами  за руку, плела по утрам косички,  а  после  школы
водила гулять на Страстной бульвар. В Машиной жизни Ника занимала огромное и
трудноопределимое  место: была любимой подругой,  старшей  сестрой, во  всем
лучшей, во всем идеальной...
     В следующем году, когда ее снова отдали в  школу, Иван  Исаевич забирал
ее  после  занятий и  либо  приводил  домой, либо  отводил  к себе  в театр.
Александра,  вскоре  после  Машиного  переезда похоронившая свою  знаменитую
патронессу, ушла из театра. Теперь она заведовала  маленьким закрытым ателье
для правительственных дам. Место было блатное,  но  у Александры  от прежних
лет остались какие-то высокие покровители.
     Крепдешиновые обрезки  от их обширных платьев  шли на кукольные наряды,
но обе они,  и Ника  и Маша, сохранили  на всю жизнь  отвращение к розовому,
голубому, оборчатому и  плиссерованному.  Обе они,  чуть  повзрослев,  стали
носить джинсы и мужские рубашки.
     Невзирая на  столь неженственный,  как  полагала  Сандрочка,  облик,  к
шестнадцати  годам Ника стала  пользоваться  ошеломляющим  успехом.  Телефон
звонил день  и  ночь, и Иван Исаевич смотрел на Сандрочку с ожиданием, когда
же  она прекратит бурную  жизнь  дочери.  Но Александра  и  сама,  казалось,
получала удовольствие от Никиных успехов. В конце девятого класса она завела
увлекательный роман с молодежным  поэтом  , входящим  в бурную моду,  и,  не
закончив последней  четверти, укатила с  ним в  Коктебель,  сообщив  об этом
телеграммой  "пост  фактум", уже из  Симферополя.  Маша с  двенадцатого года
стала Никиным доверенным лицом  и принимала с тайным ужасом и восхищением ее
исповеди. Обеими руками Ника гребла к себе удовольствия,  большие и малые, а
горькие  ягодки и мелкие камешки  легко сплевывала, не  придавая им большого
значения. Сплюнула, между прочим, и школьное обучение. Сандра не ворчала, не
устраивала бессмысленных  выяснений и, помня себя  молодой, быстро  устроила
Нику  в театрально-художественное  училище,  где были  у  нее от театральных
времен хорошие знакомые. Ника немного позанималась рисунком,  сдала экзамены
на необходимые четверки и с наслаждением выбросила школьную форму. Еще через
год она была уже более или менее замужем.
     Маша  осталась  последним  ребенком у престарелых  приемных  родителей,
вокруг нее закручивалась теперь вся жизнь семьи. Ночные страхи ее кончились,
но  от  раннего прикосновения  к темной  бездне безумия в ней остался тонкий
слух к  мистике, чуткость к миру и художественное воображение -- все то, что
создает  поэтические   склонности.   В   четырнадцать   лет  она  увлекалась
Пастернаком, обожала Ахматову и писала тайные стихи в тайную тетрадь.

     К вечеру над горами  в том месте, которое называли Гнилой Угол, нависли
облака, а в  доме нависла  атмосфера молчаливого ожидания. Ника  ждала,  что
зайдет Бутонов.  По ее понятиям, после их ночного свидания сле