как
ни волнуют его ужасные события, Симоне все же кажется, что он относится  к
ним куда спокойнее, чем она. Во всяком случае, в его  рассуждениях  Симона
не находит того, что ей хотелось бы знать, они ничего не объясняют ей,  не
рассеивают глубокой подавленности и растерянности.
   Мадам, мать дяди, и вовсе ничего не хочет знать, события,  не  задевая,
как бы скользят мимо нее. Она накрепко заперлась от всего, что происходит,
тщательно заперла она свой дом, чтобы в него ничего не проникло, и все  на
свете мерила на одну мерку: полезно это  или  вредно  для  виллы  Монрепо.
Скажем, беженца, который вырвал бы  у  Симоны  корзину,  мадам  непременно
назвала бы разбойником или бандитом, никак не  иначе,  а  если  бы  Симона
попыталась оправдать его, мадам сказала бы, что это неслыханная  наглость,
форменный бунт, да и дядя Проспер, хотя у него и доброе сердце,  наверняка
не понял бы Симону.
   Она,  конечно,   и   но   подумает   рассказать   мадам,   что   отдала
мальчишке-беженцу с таким трудом раздобытый сыр. На вилле Монрепо ее сочли
бы сумасшедшем. А мальчик только зло посмотрел на нее.
   И все же, повторись такой случай, она поступила бы точно так же.
   Обуреваемая тысячью мыслей,  не  замечая  дороги  и  все-таки  уверенно
ступая длинными ногами, шла  Симона  по  красочным,  извилистым,  гористым
улочкам. С покупками покончено. Теперь ей надо еще на  автобусную  станцию
дяди Проспера, где она отпускает бензин; это тоже входит в ее обязанности.
   Дорога вела мимо дома, в котором жил Этьен.  Был  бы  по  крайней  мере
Этьен  здесь,  но  его  нет,  он  в  Шатильоне,  работает  в  механической
мастерской.
   С Этьеном они большие друзья. Этьен привязан к ней и очень  ей  предан.
Но он, в сущности, еще ребенок, она чувствует себя намного взрослее,  хотя
он и на год старше; с ним она могла бы откровенно поговорить обо всем, что
ее занимало и тревожило, но он, конечно, не  в  состоянии  разобраться  во
всей этой путанице, объяснить, что в конце концов происходит.  Все  же  ей
очень хотелось бы его повидать, ведь он брат Генриетты.
   Ее школьная подруга Генриетта была единственным  по-настоящему  близким
ей человеком, но год назад она умерла, и теперь у Симоны нет никого, с кем
она могла бы  поделиться  самым  сокровенным.  Проходя  со  своей  тяжелой
корзиной мимо дома, в котором жили  когда-то  Этьен  и  Генриетта,  Симона
чувствовала себя ужасно одинокой.
   Была бы жива Генриетта, они поговорили бы о беженцах, и все стало бы на
свои места. Возможно, они поспорили бы, возможно, что Генриетта наговорила
бы ей кучу неприятных вещей, но они поняли бы друг друга.  Генриетта  была
полной противоположностью Симоне. Порывистая, капризная, всегда склонная к
новому, неожиданному,  она  любила  спорить,  ей  доставляло  удовольствие
сделать другому больно. Один-единственный раз Симона  отколотила  ее;  это
было в школе, когда Генриетта позволила себе пренебрежительно отозваться о
ее отце. Обычно сдержанная, Симона накинулась тогда  на  Генриетту  и,  не
помня себя, била и царапала  слабую  девочку.  Но  потом  произошло  самое
неожиданное, - Генриетта попросила у нее прощения, и они подружились.
   Все последние дни Симона не думала о Генриетте,  хотя  часто  проходила
мимо этого дома.  Так  бывало  уже  не  раз.  Днями,  неделями  Симона  не
вспоминала о ней, а потом ругала себя за неверность. И даже сейчас,  когда
ей так сильно не хватало Генриетты, она не могла себе ее представить.  Вид
умершей, ее кроткое восковое лицо в гробу глубоко запечатлелись  в  памяти
Симоны,  образ  мертвой  она  в  любую  минуту  могла  вызвать   в   своем
воображении. Но мысленно увидеть живую Генриетту, ее бледное нежное  лицо,
которое так легко преображалось, Симоне было  трудно.  В  ее  воспоминании
лицо Генриетты менялось непрестанно: она видела  его  то  насмешливым,  то
необычайно  участливым,  порой  оно  вызывало  в  ней   ненависть,   порой
располагало к самым задушевным  излияниям.  Ах,  если  бы  Генриетта  была
рядом, если бы можно было с ней поговорить.
   Отца, отца, вот кого недостает Симоне. Прошло уже десять лет, как  умер
Пьер Планшар, но для нее он жив, он более живой, чем Генриетта.  Пять  лет
всего было Симоне, когда отец умер. Толки о том, как он погиб, не умолкают
по сей день. Пьер Планшар  пропал  без  вести  в  Конго,  куда  отправился
изучать условия труда туземцев; всю свою  жизнь  он  страстно  боролся  за
права угнетенных. По рассказам его друзей, он  готовил  книгу,  в  которой
изобличал  на  основе  обширного  фактического   материала   бесчеловечную
эксплуатацию  черного  населения.  В  отместку  за  это,  когда  он  вновь
отправился с экспедицией в глубь страны, концессионеры устроили  так,  что
он  оттуда  не  вернулся.  Рукопись  Пьера  Планшара  пропала   бесследно,
официальное расследование не привело ни к  каким  результатам.  "Погиб,  и
памяти о нем не осталось", - сказала как-то про него старая мадам Планшар,
мать дяди Проспера. В глазах же своих друзей Пьер Планшар остался  героем,
мучеником.
   Разумеется, так уж ясно Симона не может помнить отца; ей и пяти лет  не
было, когда она видела его в последний раз. Но ей кажется, что  она  очень
хорошо его помнит. Больше того, она утверждает, что в ее ушах  звенит  его
голос, звучный, глубокий и в то же время очень молодой. И особенно  хорошо
ей помнится, как однажды отец взял ее с собой на  башню  собора  Парижской
богоматери. С ними была целая компания. Она,  разумеется,  не  могла  сама
подняться по лестнице в триста  семьдесят  шесть  ступенек.  Друзья  отца,
смеясь, советовали ему отнести ребенка вниз. Но он, наперекор всем советам
и подшучиваниям, донес ее все же до верху и показал все эти причудливые  и
страшные образины, чертей и химер, и рассеял ее страх  перед  чудищами,  и
она совсем перестала бояться, и ей было лишь любопытно.
   Кроме этих воспоминаний, у Симоны есть только снимки отца, фотографии в
журналах, пожелтевшие  газетные  вырезки.  У  него  худое  лицо,  большие,
глубоко сидящие глаза и густые волосы.  Симона  знает  по  рассказам,  что
глаза были серо-голубые, что они  умели  вспыхивать  гневом  и  загораться
весельем и что волосы у отца были  золотисто-рыжие.  На  снимках  у  Пьера
Планшара лицо немолодое, он кажется там старше своих лет. Но когда  Симона
вспоминает собор Парижской богоматери, перед ней  возникает  образ  совсем
молодого  человека,  звонко  и  часто  смеющегося,  и  много-много  мелких
складочек вокруг глаз не старят его. Она часто вызывает в душе этот образ,
и тогда видит отца так ясно, словно он живой стоит перед ней.
   На вилле Монрепо о Пьере Планшаре говорят неохотно, хотя дядя  Проспер,
несмотря на все различие их  воззрений,  любил  своего  сводного  брата  и
восхищался им. Зато мадам говорит о Пьере,  своем  пасынке,  с  удручающей
холодностью, она всегда дает Симоне почувствовать, что отец не оставил ей,
Симоне, ни гроша, а дядя Проспер молчит. Но высокомерные речи  мадам  лишь
усиливают в Симоне чувство гордости за отца.
   Да, отца ей страшно не хватает. Отец бы понял, почему  корзина  кажется
сегодня  Симоне  особенно  тяжелой  и   почему   она   отдала   сыр   тому
мальчику-беженцу.
   Вот  и  дворец  Нуаре,  старинное  красивое   здание,   дом   господина
супрефекта. Симону хорошо знали в супрефектуре; она оставила свою  тяжелую
корзину у консьержа, чтобы не таскать ее с собой на  станцию,  до  которой
было еще очень далеко.
   Освободившись от корзины, Симона легким шагом направилась на  авеню  дю
Парк, которое вело за город и на станцию. Но, не  доходя  до  новой  части
города, она передумала. Она зайдет к папаше Бастиду. Ей просто  необходимо
поговорить с кем-нибудь из друзей обо всем, что она видела.
   Старого переплетчика, папашу Бастида, не любили на вилле  Монрепо.  Там
не одобряли дружбу Симоны с ним и  его  сыном,  мосье  Ксавье,  секретарем
супрефектуры. Дядя Проспер и мадам с  гримасой  пренебрежения  говорили  о
политических взглядах обоих, а старика вдобавок попросту называли дураком.
Он и был, по правде сказать, немножко  смешной,  папаша  Бастид,  чудак  и
упрямец. Он горячился по любому пустяку, не знал меры ни в похвале,  ни  в
осуждении и часто смешивал прошлое с настоящим. Но он  верил  во  Францию,
верил еще и теперь,  когда  многие  совсем  в  ней  изверились.  У  Симоны
светлеет на душе, когда он говорит о Франции. Но самое главное  -  он  был
другом ее отца, хорошо знал его и часто рассказывал о нем  с  гордостью  и
любовью. Да,  Симона  очень  привязана  к  старику,  и  после  всего  того
страшного и тяжелого, чему она  сегодня  была  свидетельницей,  ей  просто
необходимо повидать его.
   Папаша Бастид жил у Малых ворот. Там, в самой верхней части города,  на
горе,    прилепился     его     маленький     домик,     старый-престарый,
латанный-перелатанный, и глядел вниз, по одну  сторону  -  на  причудливую
россыпь светло-коричневых крыш Старого города,  по  другую  -  на  широкую
долину в излучине реки Серен.
   Симона поднялась по истоптанным ступенькам  и  через  стеклянную  дверь
заглянула в мастерскую. Папаша Бастид,  давно  уже  не  работавший,  часто
переплетал книги удовольствия  ради  и  охотнее  всего  проводил  время  в
мастерской. Он любил книги, и у него была большая библиотека.
   В этой мастерской,  набитой  самым  разнообразным  хламом  и  старинной
домашней утварью, Симона и сегодня застала  старика.  Он  дремал  в  своем
кресле с высокой спинкой. Над головой у него висел  портрет  Жана  Жореса,
великого  социалистического  трибуна.  Папаша  Бастид  высоко  чтил   его.
Накануне прошлой войны Жорес пал от руки  фанатика,  которого  науськивали
газеты крайне правых. Для старого переплетчика Жорес был символом великого
прошлого, символом Франции. На фотографии Жорес стоял на трибуне  на  фоне
огромного знамени и держал речь. Неуклюже стоял он - грузный, мощный  торс
покоился на слегка подгибающихся йогах; голова, словно поднимавшаяся прямо
из  широких  плеч,  в  твердой  шляпе-котелке  откинута  назад,  недлинная
окладистая, почти квадратная борода торчит кверху: руки простерты  вперед,
словно он хочет поднять к себе незримую аудиторию.  Могучим  казался  этот
человек, колоссом, в  нем  было  что-то  патриархальное  в  вместе  с  тем
пророческое, добродушное и в то же время неотразимое.
   Симона  стояла  за  стеклянной  дверью  и   всматривалась   в   старого
переплетчика,  дремавшего  в  высоком  кресле  под  портретом  Жореса.  Ей
показалось,  что  старик  изменился.  Она  привыкла  видеть   его   живым,
непоседливым, полным огня, а сейчас он сидел в своем большом кресле  такой
маленький, съежившийся, дряхлый. Симона  смотрела  на  него  с  грустью  и
нежностью.
   Она подумала, что ему неприятно будет, если она застанет его  врасплох.
Она сошла вниз, громко хлопнула входной дверью, потом  вторично  поднялась
по лестнице, ступая как можно громче.
   И  действительно,  папаша  Бастид  стоял  перед  ней  живчик  живчиком,
выжидательно подняв голову,  сияющую  белоснежной  сединой,  румяный,  как
всегда.
   - Здравствуй, малютка, - весело сказал он, тотчас же подошел  к  шкафу,
достал бутылку  собственноручно  настоянной  ореховой  водки  и  налил  ей
рюмочку. Она вежливо пригубила.
   Потом все произошло так, как она себе рисовала.
   - Садись и слушай, - сказал он, усадил ее на стул, а сам, не переставая
расхаживать из угла в угол, взволнованно заговорил о событиях.
   - Вот до чего дошло, - начал он гневно, указывая на  маленькое  окошко,
из которого открывался вид на долину реки Серен. Там,  глубоко  внизу,  по
пыльной  дороге  под  жгучим  солнцем  медленно  полз  нескончаемый  поток
беженцев.
   - Чистейшее безумие, что эти люди бежали, - продолжал он,  -  из  одной
опасности они угодили в другую, еще большую. И вместо того чтобы  удержать
их, от них требовали, чтобы они  снялись  со  своих  мест.  А  теперь  они
запрудили все дороги и мешают продвижению наших войск. И  кто  знает,  что
тут  -  то  ли  правительство  оказалось  несостоятельным,  то  ли   здесь
действовала чья-то злая воля.
   Старик был вне себя, он яростно жестикулировал. Симона смотрела на него
и не могла себе представить, что всего несколько минут назад он  дремал  в
своем кресле, такой маленький, сгорбленный.
   - Премьер заявил по радио, - продолжал между тем папаша Бастид,  -  что
целые армейские корпуса не могли занять предназначенных  им  позиций,  что
мосты, вопреки приказам, оставались невзорванными. Он отставил шестнадцать
генералов. Он сам намекнул, что тут не без измены. Ходят слухи, вот и  мой
Ксавье   тоже   говорит,   что   весьма   влиятельные   лица   в    союзах
предпринимателей, в Комитэ де Форж, во французском банке, с самого  начала
рассчитывали на победу бошей и что такая победа им только на руку. Но я не
верю этому, - звонко крикнул он в бессильной ярости. - Моя  старая  голова
отказывается этому верить. Я знаю, на что способны фашисты. С тех пор  как
они убили Жореса, я знаю, на что способны двести семейств.  От  них  можно
всего ждать, но уж такого - нет, не допускаю.
   Он вдруг замолк, остановился перед  Симоной  и,  показывая  на  портрет
Жореса, процитировал боготворимого учителя:
   "Францию родили века  совместных  страданий  и  совместных  стремлений.
Разумеется, существует классовая борьба, глубокие социальные противоречия,
но идея отечества незыблема".  Неужели  ты  думаешь,  -  с  какой-то  даже
угрозой в голосе спросил он Симону,  -  что  есть  французы,  способные  в
минуту   опасности    предать    Францию?    Способные    выгнать    своих
соотечественников на дороги и проселки? - И  он  показал  вниз,  на  поток
беженцев. - Я этого не думаю, - старался  он  убедить  самого  себя.  -  Я
отказываюсь так думать, - бушевал он, стуча кулаком по столу.
   Красивыми серьезными глазами Симона долго смотрела на старика.  Он  был
частью старой Франции, он не желал мириться с  мыслью,  что  этой  Франции
больше  не  существовало.  Худенький,  беспомощный,  отважный  и   немного
смешной, он горячо отстаивал свои отжившие идеалы.
   -  Во  всем  виноваты  адвокаты,  -  продолжал  он,  вновь   принимаясь
расхаживать из угла в угол, - политики и адвокаты,  управляющие  Францией.
Они спокойно смотрели, как боши вооружались и как наши  финансисты  давали
им на  это  деньги,  они  спокойно  смотрели,  как  наши  двести  семейств
переводили свои капиталы в Америку и сбывали нашу сталь бошам, они  только
спорили и торговались, и снова спорили, и снова торговались, а  результаты
вот. - И он опять показал вниз на беженцев.
   С особым удовольствием  слушала  Симона,  как  папаша  Бастид  разносит
адвокатов. Кто, как не они, эти  адвокаты,  всячески  мешали  тому,  чтобы
память ее отца оставалась незапятнанной и  чтилась  по  заслугам?  Сначала
затянули следствие о гибели отца в лесах Конго, а  затем  и  вовсе  замяли
дело.
   Долго еще папаша Бастид громил адвокатов. Вдруг  он,  оборвав  себя  на
полуслове, остановился перед Симоной и улыбнулся; да, как  ни  бушевали  в
нем горе и гнев, он сумел все же вызвать на своем лице ласковую, несколько
натянутую улыбку.
   - Но, надо думать, ты не для того пришла, малютка, чтобы слушать, как я
отвожу душу, - сказал он. - И ты даже не отведала моей ореховой водки. Но,
погоди, у меня для тебя кое-что припасено. - И напряженной,  неестественно
бодрой походкой он направился в соседнюю комнату.
   Симоне нетрудно было угадать, что он  ей  принесет.  Она  очень  любила
читать, весь свой скудный досуг проводила за книгами. Папаша  Бастид  знал
это, давал ей книги и руководил ее чтением.
   Вот и он, с книгами под мышкой. Привычным движением он  завернул  их  в
бумагу  и  обвязал  шпагатом.  Симона  поблагодарила  и  попрощалась.  Она
задержалась здесь дольше, чем хотела.
   Папаша Бастид стоял в нише маленького окна и  смотрел  туда,  вниз,  на
далекую дорогу, по которой гусеницей ползли беженцы.
   - Позор, позор, - шумел он. - Впрочем, Франция бывала в гораздо  худших
переделках, - успокаивал он себя, - и все  же  выкарабкивалась.  Неизменно
происходило чудо. Франция восстанет.
   Его вера передалась Симоне. Однако, думала она, откуда же явится  чудо,
если все  будут  только  и  делать,  что  ждать.  Не  он  ли  сам  недавно
процитировал ей восточное изречение: "Кто, если не ты? И  когда,  если  не
теперь?"



        2. АВТОБУСНАЯ СТАНЦИЯ

   Но,  стремительно  спускаясь  легкими  шагами  но  ступенчатой  дороге,
которая вела в центр Старого города, она вдруг почувствовала, что сомнения
ее рассеялись. Хорошо, что она заглянула к папаше Бастиду. На сердце у нее
полегчало. Франция выкарабкается.
   Дорога, по которой шла Симона, вела к улице  до  л'Аркебюз,  где  стоял
самый богатый и солидный дом Старого города. Это был дом номер 97, -  "97"
было выведено большими цифрами со старомодными завитушками. В школе Симона
узнала, что этот красивый дворец принадлежал некогда  знатному  старинному
роду Тремуй, а позднее перешел в  собственность  семейства  Монморанси.  А
теперь большая сверкающая медная табличка оповещала, что  здесь  находится
контора адвоката и нотариуса  Шарля-Мари  Левотура.  Да,  этот  прекрасный
особняк принадлежал теперь мэтру Левотуру. Сегодня, когда Симона проходила
мимо этого дома, ее сильнее  обычного  охватило  чувство  неприязни.  Мэтр
Левотур, сверстник и школьный товарищ ее отца, как раз и был одним из  тех
адвокатов,  которые  всячески  мешали  воздать  должное  памяти  ее  отца.
Кампанию в печати, поднятую против Пьера Планшара, он неизменно питал  все
новыми и новыми измышлениями,  подливая  каждый  раз  свежего  яду.  Из-за
адвоката Левотура община города Сен-Мартен отказалась от своего  намерения
установить мемориальную доску  для  увековечения  памяти  Пьера  Планшара.
Симона всем сердцем ненавидела Шарля-Мари Левотура. Он был одним  из  тех,
против кого негодовал папаша Бастид. Он был одним из тех, кто, напялив  на
себя черную мантию, берет и белое жабо, пускался на тысячу  уловок,  чтобы
дурачить парод и держать его под  гнетом  бесправия;  одним  из  тех,  кто
виноват во всех бедах, что обрушились теперь на Францию.
   Симона опять идет по  авеню  дю  Парк,  отсюда  дорога  сворачивает  на
станцию. Уже поздно, ее ждет еще куча дел в саду и на кухне. Надо бы пойти
домой, на станцию можно  сегодня  не  заходить.  Она  могла  бы  себе  это
позволить: сегодня покупки отняли как никогда много времени. А кроме того,
ей сегодня особенно противно стоять у бензиновой колонки. А тут  еще  этот
шофер  Морис,  у  которого  такие  дерзкие  глаза,  а  на   языке   всегда
какая-нибудь гадкая шуточка.
   Она в нерешительности остановилась на перекрестке  двух  дорог  -  одна
вела домой, другая на станцию. Помедлив,  стала  спускаться  по  авеню  дю
Парк, - по улице, которая вела на станцию, хотя все, казалось бы, говорило
против такого решения. Симона не желала быть трусихой. Если она не придет,
шофер Морис подумает, что она не пришла из-за него,  что  она  боится  его
злого языка. Нет, ничуть она не боится.
   Хотя она шагала быстро и дорога шла под гору,  ей  понадобилось  добрых
четверть часа, чтобы добраться до станции.  Автобусная  станция  Планшаров
находилась на западной окраине Нового города, там, где главная магистраль,
ведущая в Сен-Мартен, ответвляется от большого шоссе N_6, которое  широким
полукругом  огибает  город.  Транспортное   предприятие   Планшаров   было
расположено в стороне от этого шоссе, оно занимало большую территорию, и к
нему вела специальная шоссейная ветка.
   Дядя Проспер надежно застраховал себя от  наплыва  беженцев.  Въезд  на
дорогу, ведущую к его предприятию, был  загорожен  цепью,  а  за  ней,  на
огромном щите значилось: "Тупик, ведет только к  частному  дому".  У  щита
дежурили два упаковщика, работавших у дяди Проспера. На  запертых  воротах
большими буквами было выведено: "Бензина нет. Зап