на
отправилась к правителю своего округа, и он  послал  ее  к  дофину,  Карлу
Седьмому, чтобы  она  призвала  дофина  следовать  велению  ее  голосов  и
возложила на его голову французскую корону. И дофин дал ей свое войско,  и
она повела это  войско  и  освободила  осажденный  город  Орлеан,  разбила
англичан, захватила город Труа, и  в  Реймсе  короновала  дофина,  как  ей
велели голоса святых. Вскоре при дворе стали тяготиться Жанной, власть  ее
ограничили, ее солдат  распустили  по  домам.  Тогда  она,  собрав  жалкие
остатки войска, сделала попытку занять город Париж и была ранена, и  атака
не удалась. И она пыталась освободить город Компьен, но свои же, пока  она
сражалась за городскими  стенами,  заперли  ворота  и  подняли  мост,  что
позволило графу Люксембургскому, стороннику англичан, взять ее в  плен.  И
он продал ее англичанам за десять тысяч сребреников, а англичане  передали
ее в руки инквизиции. Ее судили в 1431 году, и процесс тянулся с 9  января
по 24 мая. И ее приговорили к смерти через сожжение. Казнь  свершилась  30
мая того же года, и было тогда Жанне девятнадцать лет и четыре месяца.
   И вот, Симона Планшар, крепкая пятнадцатилетняя  худенькая  девочка,  в
короткой ночной рубашке, лежит ничком на постели, покрытой грубой холщовой
простыней, и, подперев голову руками,  читает  в  книжках  про  Орлеанскую
Деву, а с выбеленных стен на нее  смотрят  святой  Мартин,  ее  отец  Пьер
Планшар, удрученные  горем  наполеоновские  гренадеры  и  луврская  богиня
Победы.
   Симона очень хорошо знала историю Девы, поэтому она разрешила  себе  не
читать, как всегда, страницу за страницей,  а  перелистывать,  выхватывать
отдельные места, которые казались ей особенно интересными.
   Она читала о том, как наивно радовалась Жанна роскоши, которая окружала
ее с того дня, как она поселилась  при  дворе  дофина.  Читала  о  дорогих
тканях, в которые одевали Жанну, о ее конюшие, о  блеске  ее  доспехов,  о
пышности ее знамени. Два знамени  разрисовал  для  нее  за  двадцать  пять
ливров шотландский художник Хемиш Пауэр; на  первом,  большом  знамени  из
белого букасина, изображен был господь бог на престоле, а за ним - золотые
лилии Франции; знамя поменьше изображало  благовещение:  ангел  протягивал
пречистой деве лилию.
   Симона читала о том, что Жанна была рослой девушкой, сильной и крепкой,
но  некрасивой.  Симона  разглядывала  изображение  Девы   в   той   самой
увлекательной книжечке в красном переплете. Это был снимок  со  статуи  из
Домремийского музея. В книге говорилось, что статуя была изваяна много лет
спустя после смерти Жанны, что одежда Жанны изображена неправильно  и  что
вся  статуя  сделана  топорно  и   грубо   и   не   представляет   никакой
художественной ценности. Но как раз это изображение нравилось Симоне.  Вот
именно такой она и представляла  себе  Жанну,  слегка  неуклюжей  и  очень
обыкновенной.
   Симона читала о том,  что  Жанна,  наперекор  всем  окружающим,  носила
удобную мужскую одежду, и часто по многу дней  кряду  не  снимала  с  себя
доспехов, что она всегда была в обществе мужчин  и  не  чуралась  крепкого
словца. А многие другие источники утверждали, что у этой неуклюжей, одетой
в военные доспехи девушки был красивый, звучный и очень женственный голос.
   На мгновение Симона оторвалась от книги и задумалась.
   Потом опять углубилась в чтение. Она читала  о  неизмеримых  бедствиях,
постигших страну в ту пору, когда Жанне стали являться ее  голоса.  Симона
читала, как сетовали французские крестьяне: "Как быть нам, поселянам? Одно
дело осталось теперь - война. Бог  взял  сторону  солдат,  а  нас  отказал
сатане. Оттого что у нас негодные правители и много изменников, приходится
нам бросать жен и детей и уходить в леса, словно мы дикие звери. Не год  и
не два, а четырнадцать или пятнадцать лет идет эта сатанинская  пляска.  А
сколько знатных вельмож Франции погибло от меча, яда или  предательства  и
преставилось без соборования. Лучше служить сарацинам, нежели  христианам.
Мы не станем более подчиняться нашим властителям. Страшнее, чем попасть  в
плен к годонам и принять смерть от их руки, что может с нами случиться?" А
годонами называли англичан, потому что они постоянно ругались: "god  damn"
[будь проклят богом (англ.)].
   Симона читала: "Вблизи Мо рос большой вяз,  на  нем  ублюдок  из  Борю,
"гасконский дворянин, вешал всех крестьян, которых ему удавалось захватить
и которые не могли уплатить выкупа. Он  привязывал  их  к  лошади,  лошадь
гнали галопом, и несчастные волочились за ней по земле.  И  не  раз,  надо
думать, случалось, что он вешал людей собственноручно.
   Так, он поймал однажды молодого крестьянина, привязал его  к  лошади  и
поволок галопом до Мо. Потом приказал пытать его. Терпя смертельную муку и
все-таки надеясь спасти свою жизнь, молодой человек пообещал  заплатить  в
три раза больше денег, чем у него было. Он дал знать своей жене, чтобы  та
принесла названную сумму; меньше года был он женат, и  жена  его  была  на
сносях. Она очень любила своего мужа, и пришла в  надежде  тронуть  сердце
его мучителя. Владетель Ворю сказал: "Если ты в такой-то день не принесешь
выкупа, я повешу твоего мужа на моем вязе". Кляня судьбу, она, не теряя ни
минуты, стала добывать нужную сумму, но, как она ни спешила,  она  все  же
принесла  деньги  на  неделю  позднее  назначенного  срока.  Тем  временем
лиходей, не знавший милосердия и пощады, едва настал срок, велел  повесить
молодого крестьянина. Женщина пришла и спросила, где  ее  муж.  Она  очень
плакала, всю дорогу она шла пешком и  оттого,  что  была  в  тягости,  еле
держалась на ногах. Она лишилась чувств. Придя в себя, она опять спросила,
где ее муж. "Плати  деньги,  побирушка,  и  ты  увидишь  своего  мужа",  -
ответили ей. Но  как  только  деньги  очутились  в  руках  мучителей,  они
сказали: "Твоего мужа мы, само собой, повесили, как вешаем  всех  бродяг".
Вне себя от горя и гнева, она как безумная стала проклинать негодяя. Когда
ублюдок из Ворю, этот коварный  душегуб,  услышал  проклятия  женщины,  он
велел наказать ее розгами и волоком тащить к вязу. Там ее раздели догола и
привязали к дереву. Над ней, на ветвях вяза, висело от восьмидесяти до ста
повешенных, одни выше, другие ниже. Как только ветер  начинал  раскачивать
их тела, нижние касались ее головы, и женщину охватил такой страх,  что  у
нее подкосились ноги. Веревки, которыми она была привязана, впились  ей  в
тело. Она кричала: "Господи, доколе?!" Она так кричала,  многострадальная,
истязуемая жертва, что крики ее были слышны в городе Мо, но  всякого,  кто
пришел бы ей на помощь, изверги убили бы. И в муках  мученических  застала
ее ночь. Под хлещущим дождем и порывами ураганного ветра она произвела  на
свет свое дитя. Она кричала очень громко, и волки, почуяв мясо,  пришли  и
сожрали мать и дитя. Так кончило жизнь несчастное  создание,  а  было  это
постом в месяце марте 1420 года".
   Вот как жили во Франции, захваченной врагом  и  его  союзниками,  в  ту
пору, когда Жанна д'Арк  слышала  голоса  святых.  Об  этой  жизни  читала
Симона.
   Она читала и  о  голосах,  которые  слышала  Жанна.  Почти  всегда  они
являлись ей, когда она была в лесу. То был голос архангела Михаила, а чаще
всего голоса святой Катерины и святой Маргариты.
   И Симона читала, как Жанна, послушная этим голосам, собралась в путь  и
в сопровождении одного из своих  родственников,  старого  Дюран  Лассуара,
пошла к правителю своего округа, капитану Роберу де Бодрикуру. На ней было
жалкое, все в заплатах красное платьице. Но она, придя в замок, без страха
подошла прямо к сиру Роберу и сказала ему: "Сир, меня прислал  к  вам  мой
господин,  чтобы  вы  предупредили  милостивого  дофина,  пусть  пока   не
предпринимает никаких сражений". - "Твой господин? Кто же он?" -  спросил,
усмехаясь, капитан. "Царь небесный,  -  ответила  Дева.  -  Он  велел  мне
повести дофина на помазание и коронование. Я должна явиться к дофину, хотя
бы мне пришлось ползти на коленях". В ответ на эти слова сир  де  Бодрикур
разразился громким хохотом и приказал родственнику Жанны отвести  девчонку
к отцу, пусть тот отвесит ей несколько хороших оплеух. Но Жанна отказалась
идти  домой.  Тогда  капитан  спросил  своих  солдат,  не  хочет  ли   кто
полакомиться девчонкой. Но ни у кого из солдат, когда они  увидели  Жанну,
не  появилось  охоты.  "Так,  -  читала   в   своих   книгах   Симона,   -
свидетельствуют  очевидцы.  Народная  же  легенда  повествует,  что  среди
солдат, как грубы ни были их нравы, не нашлось никого,  кто  бы  отважился
прикоснуться к ней".
   В  воображении  Симоны,   обладавшей   даром   чрезвычайно   живо   все
представлять себе, сразу возникла картина, как этот знатный господин Робер
де Бодрикур принял Жанну и заставил ее выйти на промысел к его солдатам, а
среди солдат нашелся, конечно, какой-нибудь Морис, который  не  прочь  был
позубоскалить на ее счет. И Симона  почувствовала  большое  удовлетворение
оттого, что слова застряли в бесстыжей глотке.
   Потом она размышляла над тем, как, должно быть, сложилась жизнь Жанны в
доме родителей после ее  возвращения  от  знатного  вельможи  и  неудачной
попытки сговориться с ним. Уж конечно, жилось ей тогда нелегко.  Если  бы,
например, она, Симона, пришла к мадам и сказала, что решила ехать в  Конго
продолжать дело своего  отца,  усовещивать  и  наставлять  концессионеров,
чтобы они иначе обращались с туземцами, мадам хорошенько  бы  ей  намылила
голову. Отец Жанны, как известно, заявил: он готов собственноручно бросить
свою дочь в реку, но не допустит, чтобы она стала солдатской потаскухой. В
лучшем случае  родители  Жанны  видели  в  ней  сумасбродную  и  отчаянную
девчонку, и, уж наверно, отец ее последовал совету капитана и  отвесил  ей
несколько здоровенных оплеух.
   Поэтому для Жанны имело, быть  может,  свою  хорошую  сторону  то,  что
вскоре после ее возвращения  домой  ее  родной  деревушке  стало  угрожать
нашествие врага, и население вынуждено  было  искать  убежища  в  соседней
крепости Нефшато. Там, конечно, родителям Жанны было уже не до того, чтобы
вспоминать, как она ходила к сиру де Бодрикуру. А потом,  когда  они  всей
семьей вернулись в свою деревню, оказалось, что враг  почти  все  сжег.  И
спокойствие тоже еще далеко не восстановилось, - в тех местах он  все  еще
разбойничал. Не в первый раз бежало население в Нефшато, и тревога, как бы
не пришлось снова бежать из Домреми, возникала вновь и вновь.
   "В те времена тоже были беженцы во Франции,  -  думала  Симона.  -  Они
бежали и возвращались, но спокойствие было обманчивым, и они снова бежали.
И тогда была такая же безнадежность, как сейчас. "Нас предали  и  продали,
нас, мелкий люд", - роптали тогда люди так же, как теперь".
   - Я пришла, чтобы утешить  слабых  и  угнетенных,  -  сказала  Жанна  и
поверила в свое назначение, и пошла и выполнила его.
   Симона читала, как  уверенно  и  непринужденно  держала  себя  Жанна  в
лагере, единственная женщина среди мужчин,  простая  крестьянская  девушка
среди знатных господ, как она, твердо веря в свое  призвание,  командовала
коннетаблями и маршалами,  не  робея  перед  их  родовитостью  и  высокими
титулами. А ведь господа эти были с самого начала ее  врагами,  завидовали
ее успехам и отнюдь не собирались дать себя оттеснить на второй план.
   Симона читала о том человеке, который  больше  всех  интриговал  против
Жанны, о герцоге Жорже де  ла  Тремуй.  Это  был  фаворит  дофина,  всегда
находившийся при нем. Герцог был могуществен и очень богат, дофин задолжал
ему. Сир де ла Тремуй, тучный, жестокий, властолюбивый человек, был  в  то
же время льстив, осторожен в речах и искушен во всякого рода интригах.
   Симона читала: у Жанны, которую народ встречал с ликованием, при  дворе
и в лагере было мало друзей.  Их  она  находила  чаще  всего  среди  очень
молодых вельмож. Самым блестящим из них был Жиль де Лаваль, по прозвищу де
Рэ. Он принадлежал к числу богатейших людей Франции, носил титул маршала и
был необычайно красив. Величайший сибарит своего времени, он окружал  себя
сказочной роскошью,  страстно  любил  искусство,  брал  с  собой  в  поход
собственную капеллу из мальчиков, искусных  певцов,  а  также  и  взрослых
актеров. Де Рэ был  очень  изнежен,  душился  экзотическими  эссенциями  и
красил усы и бороду в синий цвет, за что  в  народе  его  прозвали  "Синяя
борода". Симона думала над тем, что могло привлечь его к Жанне и что Жанне
нравилось в нем. Известно лишь, что они были большими друзьями.  В  лагере
она спала в одной палатке с ним и с другими генералами,  а  в  Орлеане,  в
доме герцогского казначея Жака де Буше, они жили дверь в дверь.
   Симона  насторожилась.  Ей  показалось,  что  внизу  скрипнула   дверь.
Очевидно, мосье супрефект уходит. Она быстро  отложила  книгу  и  погасила
свет.
   Да, слышны голоса, но трудно  определить,  откуда  они  доносятся.  Она
лежит в темноте, ей душно, в  саду  стрекочут  цикады,  в  каморке  тикает
будильник. Симона ждет, пока мадам поднимется  и  пройдет  к  себе.  Тогда
можно будет снова взяться за книги.
   Теперь голоса доносятся из прихожей. Чьи-то  шаги  в  саду,  и  сверчки
умолкают.
   Симона лежит и ждет.



        5. МИССИЯ

   Звонок. Симона бежит к двери. Это мосье Рейноль, почтальон,  он  просит
расписаться.
   - Я сейчас позову мадам, -  говорит  Симона.  Но  мосье  Рейноль  очень
странно смотрит на нее и важно, почти торжественно, говорит:
   - Нет, лично вы должны расписаться, мадемуазель Симона, - и  показывает
ей письмо.
   С виду письмо похоже на мобилизационную повестку, но оно очень большое.
И чем ближе мосье Рейноль протягивает его, тем оно становится все  больше.
Конверт из плотной, дорогой бумаги, с него свешивается печать, и на печати
вытиснено: "Свобода, Равенство, Братство" - девиз Республики.
   - Письмо очень важное, - продолжает почтальон  и  откашливается.  -  Вы
видите, здесь сказано: "Дело государственной важности".
   Симона смотрит на эти слова, сердце  у  нее  сильно-сильно  бьется.  Со
страхом и любопытством берет письмо в руки.
   - А это действительно мне? - спрашивает она, и мосье Рейноль становится
во фронт, подносит руку к козырьку и отвечает:
   - Здесь все проставлено  четко  и  разборчиво.  В  нашем  городе  никто
никогда не получал такого письма, это честь для всего Сен-Мартена.
   Симона  стоит  и  держит  письмо  в  руках.  Она  ошеломлена,   у   нее
подкашиваются ноги, она садится.
   Где бы прочесть письмо  так,  чтобы  никто  не  помешал?  Лучше  всего,
пожалуй, здесь же, в прихожей, а то как бы мадам не застала ее с письмом в
руках. Она вся горит от нетерпения и все же медлит. Волна радости заливает
ее, а в следующее мгновение ее душит страх перед тем,  что  несет  ей  это
письмо. Еще и еще раз  она  нерешительно  отводит  руку,  готовую  вскрыть
конверт. Такой дорогой конверт нельзя ведь надорвать пальцем.
   И вдруг она видит большой, слоновой кости нож, который всегда лежит  на
столе у дяди Проспера, так что нечего больше медлить, сейчас  она  вскроет
письмо.
   Письмо  написано  старинной  вязью,  заглавная  буква  каждого   абзаца
расписана золотом, красной и синей краской. И в письме том сказано, что ей
надлежит пуститься в путь и явиться в ставку дофина для выполнения  особой
миссии. Слова "особая миссия" подчеркнуты.
   Она дрожит всем телом, ее бросает  в  пот.  В  ставку,  для  выполнения
особой миссии. Симоне страшно. Мадемуазель Русель всегда говорила, что она
не принадлежит к числу хороших учениц, да она и сама знает, что у  нее  не
бог весть какие способности. "Для выполнения особой миссии",  -  справится
ли она?
   - Что это за особая миссия? - вопрошает она письмо.
   И вот перед  ней  ясный,  прямой  ответ:  "Мадемуазель  Планшар  должна
указать дофину, где подлинный враг. Мадемуазель  Планшар  должна  призвать
дофина к борьбе с подлинным врагом. Мадемуазель  Планшар  не  имеет  права
вложить меч в ножны, прежде чем  двести  семейств  не  будут  окончательно
повержены в прах. Только тогда  мадемуазель  Планшар  разрешается  повести
дофина в Реймс и там возложить на него корону. Подпись: "Наставник".
   Симона  роняет  письмо  на  колени,  от  слабости  она   не   в   силах
шевельнуться. Отчаянный страх объемлет ее. Всех,  кто  когда-либо  пытался
победить двести семейств, ждала гибель. Жанну сожгли, Жореса застрелили, с
ее отцом покончили в лесах Конго; ей всего пятнадцать лет, она маленькая и
приниженная, бедная родственница, служанка,  над  которой  мадам  вежливо,
жестоко и неумолимо измывается. Как же  ей  справиться  с  такой  огромной
задачей?
   Чем больше она думает, тем тяжелее ложится  на  нее  бремя  ее  миссии.
Почему выбор Наставника пал именно на нее?
   - Кто, скажи, послал тебя? - спрашивает она у письма. - И доброе ты или
злое? - И опять ответило письмо. Вот он ответ, в постскриптуме: "Не бойся.
Твой, любящий тебя, отец".
   Страх тотчас же отпускает ее. Какая  она  глупая.  Надо  было  прочесть
письмо до конца и не впадать сразу  в  панику.  Отец  требует,  чтобы  она
продолжала его дело, которое ему не дали завершить. Позор, что она сама не
поняла этого. Какое счастье, что он послал ей письмо. На нее  пал  высокий
выбор. "Кто, если но ты? И когда, если не теперь?"
   И вдруг откуда ни возьмись шофер Морис выглядывает  из  окна  гаража  и
ухмыляется. Он, конечно, ни о чем  не  знает.  Для  него  она  по-прежнему
мадемуазель Планшар с виллы Монрепо, где дух противоречия и  неповиновение
считаются худшими из грехов. Ей ужасно хочется рассказать ему о письме. Но
она самолюбива. Пусть только она выполнит свою миссию, тогда он увидит.
   Но он ухмыляется все шире и шире, и вот он кричит  ей  что-то,  она  не
может расслышать слов, но знает, что это опять какая-нибудь  гадость.  Тут
она уже не в силах сдержать себя, она входит  в  гараж,  берет  Мориса  за
рукав кожаной куртки и говорит:
   -  Послушайте,  Морис,  вы  напрасно  так  самодовольно  улыбаетесь.  Я
получила письмо из правительственной канцелярии. Меня призывают  в  ставку
для выполнения особой миссии. - Она говорит об этом просто,  как  о  самой
обыкновенной вещи.
   Морис поражен, улыбка на  его  большом  лице  исчезает.  Но  только  на
мгновение. Вот он опять ухмыляется и говорит с  обычной  пренебрежительной
ужимкой:
   - Расскажите это вашей бабушке, мадемуазель.  Письмо.  Ставка.  Болтать
может всякий.
   Симона возмущена, она опускает руку в  корзину  и  хочет  показать  ему
письмо.   Но   письма    нет.    Шофер    Морис    смеется    и    говорит
добродушно-презрительно:
   - Ну, вот видишь, - и широким шагом, вперевалку, идет в душевую.
   Симона попросту уничтожена, - так ей стыдно. Не вообразила же она  себе
все это. Она собственными глазами читала письмо,  и  буквы  еще  там  были
синие и красные с золотом. Она  сама,  своими  руками  положила  письмо  в
корзину, и корзина сразу стала тяжелая-претяжелая - такое большое и важное
было письмо. А теперь Морис, наверно, скажет, что она хвастает попусту,  и
станет еще больше презирать ее. Вот он пошел в душевую и ведет  себя  так,
словно ее и нет тут, словно она воздух, он даже дверь не  закрыл.  Она  не
знает, куда глаза девать со стыда. А тут еще Генриетта заглядывает в  окно
и говорит: "Ай-ай", - и смеется над ней.
   Морис стоит под душем в таком густом облаке водяной пыли, что ничего не
видно, да Симона и но смотрит  вовсе  в  его  сторону,  а  водяной  каскад
презрительно плещет:
   - Этакая глупая девчонка. К дофину она пойдет.  Пускай  идет  лучше  на
свою разлюбезную виллу Монрепо, там ей и место.
   Но тут вдруг входит человек, небрежно  одетый,  у  него  худое  лицо  и
густые  золотисто-рыжие  волосы  и  много-много  морщинок   вокруг   умных
серо-голубых  глаз.  Он  садится  на  скамью  и,  положив  ногу  на  ногу,
благодушно говорит Морису:
   - Послушайте, мосье,