глава семьи, то мадам  в  конце  концов  перестала
этому противиться.  Нелегко,  разумеется,  старой  женщине  участвовать  в
отвратительной комедии, сочиненной для того, чтобы одурачить бошей хитрыми
и опасными выдумками. Но дело идет о семье, о единстве  семьи,  и  поэтому
она, мадам, покоряется.
   Симона смахивала  пыль  и  слушала.  Мадам  не  стеснялась.  Мадам  без
обиняков заявила, что готова была выдать Симону бошам.  Симона  вспомнила,
как однажды увидела страшную ненависть, вспыхнувшую в глазах мадам.
   Мосье  Планшар,  продолжала  мадам,  ради   Симоны   поступился   своим
самолюбием, чего никогда не сделал бы в интересах фирмы  или  ради  самого
себя. В Франшевиле он обивал пороги у префекта, кланялся бошам.
   - Сын мой состарился на десять лет, - заключила мадам. - Но он  добился
своего. Он спас тебя.
   Симона, ползая на коленях, терла тряпкой пол.
   - Сегодня после обеда к  нам  заедет  мэтр  Левотур,  чтобы  официально
оформить твое заявление, - сообщила мадам. - Надень свое черное  шелковое.
Сегодня знаменательный день для тебя.
   Ничего  особенного  не  было  в  том,  что  для  оформления   документа
пригласили мэтра Левотура. Однако у Симоны, когда она  услышала  это  имя,
мороз пробежал по коже.
   Всю ночь она колебалась -  согласиться  или  не  согласиться.  С  точки
зрения чистого благоразумия, дядя Проспер прав. Теперь,  после  перемирия,
остались лишь вредные последствия ее поступка, в свете теперешних  событий
уничтожение автомобильного парка было бессмыслицей. Но в  глубине  души  у
Симоны жила уверенность, что все эти доводы благоразумия - ложные  истины.
Она поступила правильно; еще и сегодня, вопреки  всему  -  это  правильный
поступок, и если она подпишет заявление, она отречется от своего деяния.
   Внутри нее все кричало: нет, нет, я  не  подпишу,  никогда.  Вслух  она
сказала и сама испугалась своего голоса:
   - Да, мадам.
   Обедали втроем. Дядя Проспер ел мало, но был  чрезвычайно  разговорчив.
Темы, которая, само собой, всех  их  непрестанно  занимала,  он  тщательно
избегал. Только в голубой гостиной, когда Симона  наливала  ему  кофе,  он
сказал:
   - Выше голову, Симона. Сегодня вечером все кончится. Сегодня вечером ты
сбросишь это бремя с плеч, и все будет забыто, словно ничего и не было.
   - Но это все же было, - сказала мадам.
   "Но это все же было", - с, гордостью и горечью подумала Симона.
   Потом, помыв посуду, она поднялась в свою комнатушку и стала  приводить
себя в порядок, и ее движения были спокойны, медлительны, машинальны.  Она
умылась, причесалась и надела черное  шелковое  платье,  из  которого  уже
немного выросла.
   Получасом позже все собрались в кабинете дяди  Проспера.  Мэтр  Левотур
сидел у письменного стола в вертящемся кресле, спиной к столу, а перед ним
полукругом уселись все трое Планшаров - мадам, дядя Проспер, Симона.
   Это был большой письменный  стол.  На  нем  стоял  стильный  письменный
прибор, которым дядя Проспер  очень  гордился;  прекрасная  художественная
резьба  на  деревянной  стенке  прибора  была   сделана   с   картины   из
странноприимного дома в  Таншере  "Положение  во  гроб".  На  столе  лежал
большой, пожелтевший, слоновой кости нож для разрезания бумаги.  А  сейчас
там лежал еще портфель мэтра Левотура.
   Мэтр Левотур удобно расположился в вертящемся кресле, он сидел, закинув
ногу  на  ногу,  чуть-чуть  вертя  кресло.  Это  был   небольшого   роста,
кругленький  господин,  весь  жирный,  гладкий,  вылощенный;  светло-серый
костюм туго облегал его фигуру. Говорил мэтр Левотур быстро и учтиво,  его
черные хитрые глазки юрко перебегали с одного на другого, маленькие  белые
пухлые руки мягко жестикулировали, и крупный светлый  камень  надетого  на
указательный палец перстня сверкал.
   - Можно перейти к делу? - спросил мэтр Левотур.  Он  придвинул  к  себе
кожаный коричневый портфель и вынул из него бумагу.  Пробежал  ее  сначала
глазами, затем стал громко читать: - "В присутствии мадам Катрины  Планшар
и мосье Проспера Планшара, проживающих на вилле Монрепо (город Сен-Мартен,
квартал святой Троицы), мадемуазель Симона Планшар,  проживающая  там  же,
сделала мне следующее заявление: "Добровольно и без  принуждения  признаю,
что 17 июня 1940 года  я  подожгла  строения  транспортной  фирмы  Проспер
Планшар и Кo. Я сделала это по злобе на мадам, упрекавшей меня в том,  что
я плохо выполняю возложенные на меня по дому обязанности. Выговор я  сочла
крайне несправедливым и обидным. Я не нашла другого способа  отомстить  за
обиду и рассчитывала, что так я  сильнее  всего  огорчу  мадам  Планшар  и
нанесу ей материальный ущерб. Прочитала и подписала..."
   Мэтр Левотур читал быстро, без запинки. Симона видела его круглый  рот,
его мелкие зубы, из-за  которых  вылетали  эти  чудовищные  слова,  легко,
гладко, в стройной последовательности. Симона видела маленький плоский нос
с широкими ноздрями, видела  на  жирном  белом  лице  маленький  прыщик  у
правого уголка рта, видела указательный палец с  перстнем  и  всю  холеную
руку,  державшую  белый  лист  бумаги.  Человек  этот  внушал   ей   такое
отвращение, что, только сделав над собой  усилие,  она  могла  следить  за
смыслом того, что он читал. Вместе с тем все ее чувства, точно так же  как
вчера, во время разговора с дядей Проспером, были  крайне  обострены.  Она
ясно и четко видела за спиной читающего нотариуса письменный стол  и  все,
что  на  нем  находилось.  Она  так  отчетливо  видела  резьбу  на  стенке
письменного прибора, что могла  бы  с  закрытыми  глазами  описать  каждую
деталь. Она чувствовала запах кожи,  исходивший  от  большого  коричневого
портфеля нотариуса, с такой силой, что она уже никогда его, этот запах, не
забудет.
   Мэтр  Левотур  кончил.  Наступило  короткое  молчание.   Потом   Симона
спросила, и после ясного, быстрого, учтивого  голоса  нотариуса  ее  голос
прозвучал еще глубже и спокойнее, чем всегда:
   - Вы  верите  этому,  мэтр  Левотур?  Вы  верите  тому,  что  вы  здесь
прочитали?
   Мэтр Левотур ничего не ответил. Черные, хитрые глаза смотрели на Симону
без всякого выражения, даже без удивления. Вместо него заговорила мадам.
   - Ты видишь, - сказала она дяде Просперу, - она не желает нашей помощи.
Она хочет, чтобы немцы сами расследовали дело.
   Мэтр Левотур, словно он не слышал ни Симоны, ни мадам, указывая пальцем
с перстнем на место, где нужно было подписаться, вежливо сказал:
   - Вот тут, мадемуазель,  прошу  вас.  Вот  тут  распишитесь,  если  нет
возражений.
   Симона смотрела на палец с перстнем и на  белое  место  на  бумаге,  на
которое указывал палец. Она целиком ушла в себя. В ушах у нее еще  звучали
слова мэтра Левотура, в ушах у нее звучало  то,  что  вчера  говорил  дядя
Проспер. Она знала: все хотят, чтобы она подписала свое имя, сию минуту, и
это, несомненно, устроило бы многих, а может быть,  и  ее.  Что-то  в  ней
настойчиво требовало уступить, взять в руки перо, которое ей  протягивали,
написать свое имя на указанном месте, хотя бы для того,  чтобы  избавиться
наконец от безграничного дерганья и терзаний, чтобы все  кончилось  и  она
успокоилась. Но нечто более глубокое сопротивлялось в ней изо всей силы. И
вдруг ей почудилось, что все это однажды уже было - и указующий  палец,  и
белое место на бумаге, и протянутая ей  автоматическая  ручка,  и  желание
подписать, и желание не подписывать.
   С трудом вернулась она  к  действительности.  Стряхнула  с  себя  чары,
отвела глаза от сверкающего перстня. Чуть заметно повела головой,  как  бы
желая что-то сбросить с себя, оглядела комнату, точно просыпаясь.  Увидела
дядю Проспера, который сидел на своем стуле, слегка опустив  голову,  весь
какой-то обмякший. Глаза ее остановились на нем, они все больше  и  больше
наливались жизнью, все пристальнее становился их взгляд, и тихо, но  очень
настойчиво и умоляюще, она сказала:
   - Дядя Проспер, подписать мне?
   Теперь уж он непременно взглянет на нее.  И  он  в  самом  деле  поднял
голову, он устремил на нее большие серо-голубые  глаза,  он  посмотрел  на
нее. Но он посмотрел  угрюмо,  до  странности  безжизненно,  он  посмотрел
как-то сквозь нее, не видя ее. Еще настойчивей она повторила:
   - Подписать мне, дядя Проспер? - Она произнесла только четыре слова, но
мысленно она говорила ему много-много сильных слов, заклиная памятью  отца
дать ей честный ответ; и она знала - он слышит ее.
   Мэтр Левотур безучастно, но с тем же вежливым выражением  лица  смотрел
куда-то в пространство: возможно,  что  за  гладким  лбом  его  скрывалось
удивление, к чему сейчас еще разводить такую канитель, и отчего  на  вилле
Монрепо не договорились обо всем прежде,  чем  пригласить  его?  Мадам  же
чуть-чуть повернула к сыну свою большую голову  с  тщательно  причесанными
выцветшими волосами и взглянула на него искоса, краешком  глаз;  в  глазах
этих было желание подбодрить, сострадание, легкое презрение.
   Дядя Проспер высоко поднял плечи, лицо его дрогнуло,  он  отвернулся  и
что-то фыркнул, это могло обозначать нетерпеливое требование оставить  его
в покое или растерянность; могло  обозначать  все,  что  каждому  хотелось
услышать. Таков был его ответ.
   Симона подписала.



        8. БЕССМЕРТНОЕ

   Ночью, у себя в комнате, она переживала муки раскаяния.
   Ни за что не надо было подписывать. Столько времени она держалась.  Еще
только одно усилие, еще только одно "нет" надо было сказать, и тут она  не
устояла.
   Никакой дядя Проспер, никакие  "благоразумные  дельцы"  всего  мира  не
могли лишить смысла и значения ее деяние, только она  могла  это  сделать,
совершим преступную глупость, поставив свою подпись.
   Самое прекрасное, что было в ее  жизни,  она  растоптала,  испакостила,
перечеркнула. И все потому, что она не в силах была смотреть в измученное,
затравленное лицо дяди Проспера, потому,  что  в  последнее  мгновение  ею
овладела слабость. Поэтому она отреклась и свела к нулю свое деяние.
   Она все загубила. Загубила всю свою жизнь.
   В самом деле, разве можно жить, подписав такое? Она отреклась не только
от себя самой, она отреклась от отца.
   Что ей делать?  Нет  никого,  с  кем  можно  посоветоваться.  Был  один
человек, он мог и хотел ей помочь, а она отказалась от его помощи,  глупо,
бессмысленно, из ложного чувства благодарности к дяде Просперу.
   Не надо все время думать об одном и том же. Она сойдет с ума.
   Она стряхнула с себя оцепенение и подавленность. Взялась за свои книги.
   И опять книги милосердно приглушили ее смятение, и события  из  истории
Жанны так заняли ее, что, читая о них, она забыла о собственных невзгодах.
   Она читала о судьбе, постигшей память о Жанне, и  о  судьбе,  постигшей
после  гибели  Жанны  всех  тех,  с  кем  она  была  связана.  С   угрюмым
удовлетворением читала о том, что большая часть друзей, которые покинули и
предали Жанну, и большинство  врагов,  преследовавших  ее,  вкусили  плоды
своей коварной дружбы и беспощадной вражды.
   Уже в этой жизни, - читала Симона в золотой книге преданий и легенд,  -
большую часть тех судей, которые осудили бедную, невинную Жанну,  постигла
божья кара.
   Священник Никола Миди, в день сожжения Жанны  произнесший  проповедь  о
том, что она проклята богом, спустя неделю заболел проказой и умер.
   Через месяц после мученической кончины Девы умер еще один из ее судей -
Никола, аббат из Жюмьежа.
   Каноник Луаслер, тот священник, что явился к Жанне в камеру  под  видом
военнопленного с целью вызвать ее на откровенность и,  выдав  себя  за  ее
сторонника, вкрался к ней в  доверие,  умер  на  мусорной  куче  внезапной
загадочной смертью, без соборования.
   Жалкая  кончина  уготована  была  также  обвинителю   Жанны,   канонику
д'Эстивэ, который трусливо поносил беззащитную пленницу. Его нашли мертвым
в сточной канаве за городскими стенами Руана.
   Сам  епископ  Кошон,  председатель   трибунала,   недолго   пользовался
почестями, которые оказывали ему англичане в награду за его  роль  в  этом
бесчеловечном процессе. Он умер скоропостижно, когда его стригли.  Позднее
папа отлучил его от церкви, и останки его были брошены на съедение псам.
   И не только  судей  Жанны  уже  в  этой  жизни  ждал  злой  удел,  -  с
мстительным удовлетворением устанавливала золотая книга,  -  но  и  многих
других ее врагов.
   Вот, например, королевский полководец и фаворит ла Тремуй,  тот  самый,
который не гнушался никакими средствами, лишь бы  погубить  Жанну.  Симона
читала о том, как после смерти Жанны его враги  все  сильнее  преследовали
его, и как король в конце  концов  от  него  отвернулся,  так  же  как  он
отвернулся от Жанны. Однажды, еще когда ла Тремуй был как будто у короля к
величайшей милости и жил вместе с ним в  королевском  замке  Кудрэ,  туда,
подкупив  стражу,  ночью  проникли  враги  ла  Тремуя.  Вооруженные,   они
пробились в спальню полководца, стащили его с постели и стали наносить ему
раны. От смертельного удара мечом в живот его спасло лишь то, что  он  был
очень жирный и тучный человек. Король, спавший в комнате рядом,  проснулся
и спросил, что происходит. Его уверили, что все спокойно, и он снова лег и
продолжал спать. Раненого Тремуя тем  временем  связали  и  уволокли.  Его
вынудили к письменному признанию, скрепленному печатью, - он  признавался,
что незаконно владел многими из поместий и сокровищ, и обязывался  все  их
вернуть. У короля он не нашел ни помощи, ни поддержки, был сослан я умер в
ссылке, оскорбленный, так никогда больше и не увидев короля.
   Негодяй Гийом де Флави, комендант  Компьена,  который,  подняв  мост  и
закрыв городские ворота, тем самым отдал  Деву  в  руки  бургундцев,  тоже
плохо кончил. Он был убит в своем  замке  Неель,  в  собственной  постели,
своей женой, красавицей Бланш,  она  задушила  его  с  помощью  одного  из
лакеев.
   И герцог Бедфордский скончался, ненадолго пережив Жанну,  в  том  самом
Руанском замке, где он держал ее взаперти,  прикованную  к  жалким  нарам.
Говорят, однако, что он умер от горя и  бесчестия,  не  в  силах  пережить
поражение англичан во Франции. С того самого дня, как англичане  воздвигли
в Руане костер, они ничего, кроме разочарований и поражений, не  знали,  и
со стыдом и позором были изгнаны из французских владений.
   И английский кардинал  умер,  отравленный  своим  соперником,  герцогом
Глостером. Страшная кончина постигла и Генриха Шестого Английского, именем
которого был произнесен смертный приговор Жанне. Правда, его короновали  в
Париже, но и он умер, отравленный своим кузеном Ричардом Глостером.
   И гордая, неукротимая королева  Изабо,  злейший  враг  Жанны  и  короля
Карла, тоже  ненадолго  пережила  Жанну.  Она  умерла,  всеми  забытая,  и
англичане, которым она помогала, похоронили ее без почестей и без  единого
слова благодарности.
   Так оказалось, повествовала золотая книга,  что  большинство  мучителей
Девы умерло недоброй смертью.
   Такая же недобрая смерть постигла  и  Карла  Седьмого,  нерешительного,
малодушного человека, которого Жанна короновала и  который  бросил  ее  на
произвол судьбы. Правда, первые несколько лет царствования были  для  него
годами успехов и наслаждений. Но впоследствии ему  воздалось  сторицей  за
все то плохое, что он сделал Жанне и другим своим друзьям. Его собственный
сын восстал против него и, как подозревал король, отравил его.
   До этого, однако, он успел реабилитировать память Жанны. Именем господа
Жанна всенародно засвидетельствовала законность его прав; когда же церковь
объявила ее лгуньей и лжепророчицей, права короля оказались под  вопросом.
Но после того как англичане были изгнаны  из  всех  французских  владений,
Карл счел себя достаточно могущественным, чтобы заставить церковь признать
божественную миссию Жанны, а тем самым и его собственные права.
   Мать и братья Жанны потребовали  возобновления  судебного  процесса,  и
церковь удовлетворила их требование. Перед судом прошли  теперь  друзья  и
подруги детства Жанны, уже зрелые мужчины и женщины,  перед  судом  прошли
полководцы и государственные мужи, окружавшие Жанну  в  пору  ее  славы  и
подвигов. Друзья, молчавшие во время первого процесса, теперь  заговорили,
не находя достаточно слов для благоговейных восхвалений покойной Жанны.  И
противники ее переменили лицо. Красноречивый Тома де Курсель, в свое время
убедительно доказывавший, что Жанна  лгунья  и  ведьма,  теперь  столь  же
убедительно доказывал, что она  посланница  божья.  И  единогласно  решили
духовные  судьи,  что  их  предшественники  в  Руане  допустили  ошибку  и
неправильно осудили Жанну, и всю  вину  за  это  новые  судьи  свалили  на
покойного епископа Кошона. И так же единогласно признали они  божественную
миссию Жанны и тем самым  законность  короля  Карла,  который  был  теперь
победителем.
   И Симона читала, как росла и крепла в веках слава Жанны и вера  в  нее.
Государство чтило ее торжественными  речами  и  воздвигало  ей  памятники,
церковь славословила ее в молитвах и причислила к  лику  святых.  "Франция
богата бессмертными именами многих женщин и мужчин,  -  читала  Симона,  -
солдат и государственных деятелей, ученых и  изобретателей,  художников  и
поэтов. Но всех ближе и  дороже  сердцу  французского  народа  два  имени:
Наполеона Бонапарта и Жанны д'Арк".
   Симона чувствовала и знала, что это так.
   Она улыбалась. Жанна отреклась, но отречение гонимой, обманутой девушки
не имело никакого значения.  Не  потерял  значения,  остался  в  веках  ее
великий подвиг. Он существовал, он был совершен, никакие  тома  исписанной
бумаги и никакие подписи не могли ничего изменить.
   Как хороню, что Симона обратилась к своим книгам. Страх ее прошел,  она
увидела, что у нее нет оснований отчаиваться. Ее подвиг жив, пусть  она  и
подписала бумагу мэтра Левотура. Мэтр Левотур и его бумага бессильны перед
действительностью.
   Ее запугали, ее сбили с пути. Еще  немного,  и  она  поверила  бы,  что
поступила неправильно, уничтожив станцию. Она поступила правильно.  Ничего
неразумного в ее деянии не было. Оно имело смысл. Тогда еще шли  сражения.
Еще можно было надеяться, надо  было  надеяться,  что  Франция  не  сложит
оружия, что Франция победит. Если бы в двух тысячах общин  сделали  то  же
самое, что сделала она в Сен-Мартене, если бы разрушали все, чем враг  мог
воспользоваться в своих целях, Францию не удалось бы поставить на колени.
   Да  она  и  не  поставлена.   Даже   теперь.   Перемирие,   заключенное
предателями, ничего не  стоит.  Война  продолжается.  Морис  -  человек  с
головой, он не отправился бы в Алжир,  если  бы  не  знал,  что  еще  есть
надежда. Не все генералы предатели: есть еще такие, которые борются. Война
продолжается. И, значит, то, что она, Симона, совершила, имело смысл.
   Она не слишком поздно поняла  это.  Она  совершила  чудовищную  ошибку,
отвергнув предложение Мориса. Она поверила дяде Просперу. Она  десять  лет
верила ему. Но теперь у нее раскрылись глаза.
   Если она не поехала с Морисом,  надо  ехать  одной.  Надо  пробиться  в
неоккупированную зону и, по возможности, дальше - в Алжир. И  отправляться
надо сейчас же, немедленно, нельзя ждать, пока этой дурацкой бумаге  дадут
ход.
   Она бесшумно встает. Одевается, надевает все то же, что и тогда. Быстро
собирает белье, берет с собой спортивные  ботинки.  Уже  дойдя  до  двери,
возвращается и  кладет  в  узелок  лежащую  на  ларе  маленькую  старинную
книжечку преданий и  легенд,  украшенную  золотом  и  завитушками.  Потом,
босая, как в ту ночь, крадется вниз по лестнице. Но теперь Мориса нет,  ей
самой надо о себе позаботиться. Ощупью, в полной темноте, она  проходит  в
кухню и достает  из  ящика  стола  деньги,  оставленные  на  хозяйственные
расходы, она не считает их,  денег  немного.  Потом  тихонько  идет  через
прихожую и открывает дверь в сад; дверь чуть-чуть скрипит.
   На небе узкий серп луны, ночь не