ядочные толпы беженцев, безнадежно забивая дорогу,  на  долгие  часы
застревали на мосту  и  перед  мостом.  Все  время  боялись,  что  налетят
вражеские самолеты, но всегда оказывались правы  те,  кто  утверждал,  что
местность эта в стратегическом отношении  не  представляет  интереса,  что
вряд ли тут развернутся военные действия, что ни один город поблизости  не
подвергался  бомбардировке.  И  все-таки  немецкие  летчики   налетели   и
обстреляли беженцев на мосту. Последствия самые тяжелые.  Сколько  убитых,
никто в точности не знает, известно лишь,  что  много.  Положение  раненых
ужасно. Санитарные кареты с трудом  пробираются  по  запруженным  дорогам,
госпитали переполнены, раненых приходится отвозить чуть ли не в Невер.
   Так война, вплотную подойдя к Сен-Мартену, заставила тех  его  жителей,
которые решили было  никуда  не  двигаться,  забиться  в  новой  лихорадке
страха. Говорили, что мост решено взорвать. Это значило, что  город  будет
окончательно отрезан от дорог, ведущих на юг, и жители окажутся в ловушке.
Сотни раз уже взвешивались все "за" и "против", и люди  пришли  к  решению
остаться. А теперь они опять взвешивали: не лучше ли все  же  уехать,  как
господа Амио и Ларош и многие, многие другие? Но решать надо немедленно. В
их распоряжении день, а может быть, только  часы.  Люди  спрашивали  себя,
спрашивали других, все спрашивали друг у друга, спрашивали даже у Симоны.
   Для  Симоны  сомнений  не  было.  Беженцы  забивают  дороги  и   мешают
продвижению войск. Необходима выдержка.  Пока  еще  есть  вполне  реальные
основания  надеяться,  что  бошей  остановят  и  до  Сен-Мартена  они   не
докатятся, а если нет, так у себя на месте  больше  возможности  бороться,
чем на юге.
   Симона убедилась, что беженцы иначе реагировали на  событие  на  мосту,
чем население города. Сначала у них было одно только желание  -  двигаться
дальше, как можно дальше, навстречу безопасности,  но  постепенно  желание
это сменилось покорностью, мрачной покорностью  судьбе.  Случай  на  мосту
углубил в беженцах чувство горькой  безнадежности.  Бессмысленно  тащиться
дальше, безразлично, где тебя настигнут немцы. Опасность всюду  одинакова.
Случай на мосту  только  лишний  раз  показал,  что  на  открытых  дорогах
подвергаешься большей опасности, чем здесь, в Сен-Мартене. Правда,  нечего
есть, не хватает самого необходимого, и все же многие склонялись  к  тому,
чтобы тут осесть. Больше того,  переночевав  одну,  две,  три  ночи,  люди
словно привязывались к жалкому уголку, который уже успели обжить. Ложе  из
соломы в галерее здания суда или клочок земли на площади генерала  Грамона
становились родными. Двигаться дальше не хотелось.
   Беженцы сидели на террасах кафе, под  красными  и  оранжевыми  тентами,
изнывали от невыносимой духоты, потягивали свой абсент или вино, дремали с
открытыми глазами или устало болтали все об одном и том же.
   Симона, с корзиной на руке, шла по  террасе  кафе  "Наполеон".  Высокая
девочка,  с  своевольным  загорелым   лицом,   в   темно-зеленых   брюках,
подчеркивавших ее  стройность,  привлекала  к  себе  внимание,  и  мужчины
смотрели ей вслед. Она держалась поближе к  столикам  и  прислушивалась  к
разговорам.
   У одного из столиков  шел  спор  о  том,  когда  придут  немцы.  Никто,
конечно, не мог ничего знать, но это не мешало каждому из споривших устало
и раздраженно отстаивать свое мнение.  Один  говорил,  что  немцев  нельзя
ждать раньше чем через четыре дня, у них есть дела поважнее, чем  занимать
местность, лишенную всякого стратегического значения. Другой всего  ожидал
от немецких темпов и немецкой методичности, - быстро продвигаясь по  шоссе
N_7 и 77, они не преминут прихватить и расположенный восточней Сен-Мартен.
Третий, уже довольно пожилой  человек,  утверждал,  что  немцы  вообще  не
придут сюда, об этом не может быть и речи: не только линия  Мажино,  но  и
наши позиции  на  западном  берегу  Луары  неприступны.  Не  станут  немцы
распылять силы и посылать сюда войска.  Иные  молчали  и  со  скептическим
видом слушали. А кто-то сказал:
   - Пусть бы они скорее пришли, только бы кончилась эта неопределенность,
это проклятое ожидание.
   Рождались все новые и новые слухи о событиях на мосту. У  каждого  была
своя версия.  Называли  цифры:  двести  четырнадцать  убитых,  рассказывал
кто-то, а санитарных машин - чуть ли не семьдесят пять.  Другой,  с  очень
мужественным лицом, утверждал, что нет, убитых сто  шестьдесят  восемь,  а
санитарных машин восемьдесят девять. Первый отстаивал свои цифры,  второй,
мрачно и с озлоблением, свои, - еще немного, и они подрались бы.
   Симона стояла и, затаив дыхание, напряженно слушала.
   На террасу вошел юноша,  очень  высокий,  с  широколобым,  суживающимся
книзу лицом. У Симоны жарко забилось  сердце:  Этьен  приехал.  Он  увидел
Симону и радостно бросился к  ней,  протискиваясь  между  столиками.  Весь
залившись краской, юноша неловко взял ее руки в  свои  и  стал  настойчиво
просить пойти с ним во внутреннее помещение кафе, посидеть немного.
   Это было непривычно - больше того, это было неслыханной вольностью.  Но
и уйти из дому, не сказавшись  мадам,  тоже  непривычно,  и  околачиваться
здесь, на террасе кафе "Наполеон", одной, да еще в  темно-зеленых  брюках,
тоже неслыханная вольность. Но такое уж время, это оно виновато во всем, и
Симона, не колеблясь, приняла приглашение Этьена.
   В кафе было сумрачно, почти совсем темно; после уличной жары безлюдие и
прохлада как-то успокаивали. Отсюда  видна  была  терраса,  с  красными  и
оранжевыми тентами, а за нею площадь, залитая ослепительно ярким  солнцем;
смягченный, доносился сюда гул голосов и шум площади. Молодые люди  сидели
за мраморным столиком, перед каждым из них стоял стакан  сидра,  они  были
большими друзьями и понимали друг друга с  полуслова,  прохлада  и  сумрак
высокой стеной отгораживали их от остального мира.
   Задумчивое  лицо  шестнадцатилетнего  Этьена  казалось   сейчас   очень
озабоченным,  ему  стоило  труда  заставить  себя  говорить,  как  обычно,
спокойно и сдержанно.
   Не легко было ему выбраться из Шатильона,  но  он  не  хотел  оставлять
родителей. Старики совсем растерялись. То они собираются во что бы  то  ни
стало  ехать,  а  через  час  решают,  что  нужно   остаться   при   любых
обстоятельствах, и когда отец за то, чтобы остаться,  тогда  мать  за  то,
чтобы ехать. Они укладываются, потом им кажется,  что  взяли  не  то,  что
нужно, и сборы начинаются заново, потом твердо решают не  ехать  и  опять"
распаковывают чемоданы.
   - Все это невыносимо тяжко, - говорит он и близко наклоняется к Симоне.
- Да и сам я, признаюсь только тебе, долго  колебался,  как  поступить.  У
меня больше оснований унести отсюда ноги,  чем  у  других.  Говорят,  боши
придираются к каждому мужчине призывного возраста, проверяя, не солдат  ли
это, переодетый в штатское  платье.  Они  бросают  в  тюрьму  бесчисленное
множество  подозрительных  им  штатских,  и  вырваться  из  их  лап  почти
невозможно. Я кажусь старше своих лет, - продолжал он с гордостью, но и  с
сожалением. - У меня нет ни малейшего желания попасть  к  ним  в  руки.  А
здесь я не чувствую себя в безопасности.
   Он открыто посмотрел Симоне в глаза, и на лице его промелькнуло подобие
улыбки.
   - Теперь я знаю, что делать, - сказал он  с  неожиданной  решимостью  в
голосе. - Это удивительно, но я знаю, что делать, с той самой минуты,  как
мы с тобой сели за этот столик. Я остаюсь.  Я  не  поддамся  панике.  Быть
может, удастся что-нибудь сделать, именно когда придут боши.
   На душе у Симоны от его слов  потеплело.  Они  сидели  здесь  вдвоем  и
разговаривали, как люди, которым не на кого надеяться, кроме  самих  себя,
которые сами должны  за  себя  решать.  Большими  темными  глазами  Симона
ласково посмотрела на Этьена.
   - Разумеется, ты должен остаться, - сказала она живо, -  и  несомненно,
ты многое сможешь здесь сделать. Но положение еще далеко не угрожающее,  -
продолжала она, чуть ли не сердясь и  стараясь  умерить  звучность  своего
голоса. - Ведь есть еще и линия Мажино, и  наши  неприступные  позиции  на
западном берегу Луары. В прошлую войну на Марне дело  обстояло  еще  хуже,
однако же мы одержали нашу великую  победу.  -  Она  говорила  решительно,
убежденно.
   Этьен смотрел на нее с  любовью  и  уважением.  Оба  долго  молчали.  С
террасы, смягченный расстоянием, доносился гул голосов  и  звон  стаканов.
Кто-то включил радио, и из рупора то и дело слышались все те же два  такта
из "Марсельезы": "Aux arrnes citoyens".
   - Этой ночью мне снилась Генриетта, -  сказала  вдруг  Симона.  Она  не
хотела говорить об этом, но ничего  не  могла  с  собой  поделать.  Они  с
Этьеном и Генриеттой играли детьми в парке Капуцинов, у  них  всегда  были
тысячи  маленьких  секретов,  среди  других  детей  эта  тройка   казалась
неразлучной.  Генриетта  постоянно  мучила  своего  медлительного   брата,
дразнила его в присутствии Симоны, он же покорно сносил насмешки и смотрел
на Генриетту, как на существо из другого мира, нежного и стремительного. С
Симоной они часто толковали о Генриетте, об  этом  удивительном  существе,
находя для нее все новые и новые слова любви и восхищения. Но  с  тех  пор
как она умерла, они при встречах, словно сговорившись, никогда  о  ней  не
вспоминали.
   А теперь Симона сказала вдруг:
   - Сегодня ночью мне приснилась  Генриетта.  -  Этьен  удивленно  поднял
глаза и внимательно взглянул  на  подругу.  -  Я  редко  вспоминаю  ее,  -
продолжала Симона, - но иногда вижу во сне. Представь себе,  мне  снилось,
что Генриетта - Орлеанская Дева.
   Этьен отхлебнул сидра.
   - Странно, - сказал он. Симона ждала, что он станет  ее  расспрашивать;
она и хотела и боялась его вопросов. Но он ничего больше не прибавил.
   - Дома все так же тяжело? - спросил он, помолчав.
   - Да, - отвечала она, - бывает очень нелегко.
   - Ты храбрая девочка, - сказал Этьен, - настоящая дочь Пьера Планшара.
   Симона покраснела.
   Они вышли из кафе. Он проводил  ее  немного.  Они  прошли  мимо  дворца
Нуаре, где помещалась супрефектура. Длинная очередь беженцев стояла  перед
красивым старинным порталом, трое полицейских охраняли вход.
   Симона не поддалась общей панике. Но ей хотелось услышать подтверждение
своим надеждам. А уж если у кого могли быть достоверные  сведения  о  том,
что происходит, так это прежде всего у ее друга,  секретаря  супрефектуры,
мосье Ксавье Бастида.
   У мосье Ксавье было такое же румяное лицо  и  такие  же  живые,  добрые
карие глаза, как у его отца. Он унаследовал, несомненно, от отца и кипучий
темперамент, но, с ранних лет наблюдая, на какое непонимание  и  неприязнь
всегда наталкивался отец по вине своего  темперамента,  он  старался  себя
обуздать. Это ему удалось. Глядя,  как  он  ровным  шагом  расхаживает  по
своему  кабинету  в  супрефектуре,  хорошо  и  скромно  одетый,  всегда  в
нарукавниках, как он вдумчиво выслушивает спорящие стороны,  никак  нельзя
было поверить, что в глубине души это человек того же склада,  что  и  его
отец. Симона как раз и ценила в нем силу характера: он держал в узде  свой
вспыльчивый, горячий нрав.
   Мосье  Ксавье  был  школьным  товарищем  Пьера  Планшара  и  Шарля-Мари
Левотура. С той же пылкостью, с какой он всегда враждовал с Левотуром,  он
любил и почитал Пьера Планшара и был очень привязан к Симоне.
   Симона поглядела на длинный хвост ожидающих беженцев  и  подумала,  что
сегодня мосье Ксавье, должно быть, очень занят. Но  ей  просто  необходимо
услышать его приветливо-иронический голос, и она  знает,  что  для  нее  у
него, наверно, найдется минутка.
   Она  попрощалась  с  Этьеном;  ей  без  труда  удалось   проникнуть   в
супрефектуру.
   За красивым, мирным фасадом старинного дворца царил беспорядок. Как  ни
строго охранялся вход, здесь, внутри здания, двери отделов стояли настежь,
все проходили куда  хотели,  беженцы  переходили  от  одного  чиновника  к
другому.
   Их  уговаривали  покинуть  город.  Продуктов  питания  нет  и   достать
невозможно, надо пробираться на юг, там  снабжение  лучше.  И  дороги  там
свободнее, а слухи, что немцы стоят уже по ту сторону Ивонны или даже в Ла
Крезо, сущая бессмыслица. Однако уговоры натыкались на  угрюмое  недоверие
беженцев. Чтобы двигаться дальше, необходимо  было  прежде  всего  перейти
мост через Серен, но после катастрофы на мосту людьми овладел такой страх,
что они и слушать ничего не хотели.
   - Вы просто стараетесь избавиться от нас, - говорили они. - Хотя бы  мы
и подохли на мосту, вам-то ведь все равно.
   Среди всей этой сумятицы и толчеи расхаживал вконец расстроенный  мосье
Корделье и с рассеянным видом просил беженцев не падать духом.  Но  им  не
нужны были хорошие слова, им нужен был хлеб и пристанище на  ночь,  молоко
для грудных детей, медикаменты для больных. Симона знала, что супрефект  с
радостью помог бы всем, но она знала также, что он  не  в  силах  что-либо
сделать и что он так же растерян, как все.
   Симоне было известно, что все дела  в  супрефектуре  ложатся  на  плечи
мосье Ксавье, а не мосье  Корделье.  К  сожалению,  сам  мосье  Ксавье  не
обладал  достаточной  властью  и  поэтому  вынужден   был   ограничиваться
незаметной, упорной борьбой со слабохарактерностью  своего  начальника,  и
его волновало, что все его усилия давали лишь ничтожные плоды.
   Симона вошла в кабинет. Ксавье улыбнулся ей,  но  жестом  показал,  что
очень занят. Он разговаривал с  полицейским  офицером.  Его,  по-видимому,
удивило, что она осталась в комнате, но он как будто не  возражал.  И  без
нее здесь уже было три посторонних человека - очевидно, беженцы; они молча
стояли у стены и слушали. Симона стала рядом с ними.
   Оказалось, что полицейский офицер со своими подчиненными,  сотрудниками
парижской службы уличного движения, направляется дальше, на юг.  Парижские
регулировщики славились своей выучкой и искусством. Офицеру было  поручено
выставить посты для упорядочения движения на особо ответственных  пунктах.
Мосье Ксавье добивался у офицера, чтобы он поставил двух своих подчиненных
на Сервисном мосту. Тогда, говорил он,  удалось  бы  хоть  часть  беженцев
убедить покинуть Сен-Мартен. Городская  община  не  в  состоянии  снабдить
людей самым необходимым. Беженцы во что бы то  ни  стало  должны  уйти  из
Сен-Мартена, но они боятся перехода через мост.
   Полицейский  офицер  не  желал  оставлять  здесь  своих  людей.  В  его
распоряжении находилось очень небольшое число регулировщиков,  и  если  бы
даже все зависело только от него, то он тоже ничего не мог бы  сделать,  -
ему поручено наладить движение в южных районах. Но, помимо всего  прочего,
он, видимо, опасался, что люди, которых он оставит здесь, рискуют в  конце
концов попасть в  руки  немцев.  Он  излагал  все  это  изящной  парижской
скороговоркой, приводя  бесконечное  множество  возражений  и  то  и  дело
посматривая на часы: он торопился.
   Симона тихонько стояла в своем углу, рядом с тремя  беженцами.  Так  же
как они, она молча и напряженно слушала, не отводя глаз  от  того,  кто  в
данную минуту говорил. Она хорошо знала лицо мосье Ксавье. Она видела, как
большое родимое пятно на его правой щеке набухает и краснеет,  знала,  что
друга ее душит гнев, и догадывалась,  каких  усилий  стоит  ему  сохранять
спокойствие. Он добивался спасения сотен несчастных, он хотел уберечь свой
город от новых напастей, он обязан был сохранять благоразумие, он  не  мог
позволить себе поговорить с  парижанином  так,  как  ему  хотелось  бы.  С
какой-то  особой  проницательностью  Симона  понимала,  однако,  и  мотивы
парижанина.  Его  послали  для  восстановления  порядка  на   определенных
угрожаемых пунктах в южных районах страны, он хотел  выполнить  порученную
ему задачу возможно лучше, он не желал разбазаривать своих людей здесь,  в
Средней  Франции.  Это  было  вполне  разумно.  Живое  воображение  Симоны
позволяло ей видеть и то, что творится  в  душе  трех  беженцев,  стоявших
рядом с нею. Ей  незачем  было  смотреть  на  их  лица,  и  не  глядя  она
чувствовала их озлобленную покорность судьбе и не оставляющую их  надежду.
И вместе с мосье Ксавье она  боролась  за  то,  чтобы  разумными  доводами
воздействовать на парижанина и тем самым спасти сотни или хотя бы  десятки
беженцев. Мосье Ксавье просто выходил из себя. Полицейский офицер  отвечал
равнодушно, стремясь к одному - поскорее вырваться  из  Сен-Мартена.  Трое
беженцев и Симона, со своей большой корзиной на руке,  стояли  у  стены  и
слушали.
   Вошел супрефект.
   - Ну, как, господа, все еще не пришли ни к какому решению? - спросил он
хмуро и любезно. Ему только что стали известны новые подробности того, что
произошло на мосту, он изложил их; трудно вообразить, что там творилось. -
Если где-нибудь на дорогах есть  угрожаемый  пункт,  -  подытожил  рассказ
супрефекта мосье Ксавье, - то это прежде всего мост через Серей.
   Но полицейскому офицеру, по-видимому, надоело препираться.
   - Обратитесь в штаб, - холодно сказал он, -  пусть  ваш  мост  поскорее
взорвут.  А  вообще,  первые  сообщения  о  таких  катастрофах  всегда  до
нелепости преувеличены, - прибавил он и стал натягивать перчатки.
   Симона следила за каждым его движением. Он  сейчас  уйдет,  чувствовала
она всем своим существом; его необходимо удержать, нужно во что бы  то  ни
стало убедить его оставить здесь несколько человек.
   - Было двести четырнадцать убитых, -  сказала  она  вдруг,  она  видела
перед собой беженцев, сидящих под красными и оранжевыми тентами на террасе
кафе и  спорящих  о  числе  убитых,  она  очень  ясно  видела  человека  с
мужественным лицом, который угрюмо и раздраженно отстаивал свою цифру.
   - Было двести четырнадцать убитых, - сказала она, - восемьдесят  девять
санитарных машин отвезли раненых в Невер, а большинство  раненых  пришлось
оставить без всякой помощи.
   Скромная и тоненькая, стояла она у стены, с большой корзиной  на  руке,
но ее красивый, на редкость глубокий голос звучал запальчиво и решительно.
Она сама не знала, почему она говорила с такой  уверенностью:  полицейский
офицер и все здесь, в супрефектуре, конечно,  лучше  знали,  сколько  было
убитых и раненых, чем тот беженец в кафе.
   Все с удивлением оглянулись на Симону. Ока смотрела прямо перед  собой,
словно вовсе и не она говорила. Наступило короткое молчание. Парижанин все
еще был занят своими перчатками. Потом, не глядя ни на мосье Ксавье, ни на
Симону, - он и ее, вероятно, принял за беженку, - нетерпеливо, как говорят
с надоевшим просителем, со вздохом сказал мосье Корделье:
   - Ну, хорошо, я оставлю вам здесь двух человек из моих подчиненных. - И
он вышел, сопровождаемый супрефектом.
   Свойственным  ему  быстрым  шагом  мосье  Ксавье  подошел  к  Симоне  и
остановился перед ней; в эту минуту он был очень похож на своего отца.  Он
положил руку ей на голову, очень дружески, улыбаясь всем лицом,  посмотрел
на нее, покачал головой и сказал:
   - Что это на тебя нашло, Симона?
   Симона и сама не понимала, как у нее  хватило  смелости  в  присутствии
всех этих господ вмешаться в разговор и с  такой  уверенностью  утверждать
столь сомнительные вещи. Для нее цифры, которые будь  что  будет,  но  она
назвала, не  были  сомнительными,  она  чувствовала  одно:  она  не  может
молчать.
   - А теперь надо попытаться отправить беженцев дальше,  -  сказал  мосье
Ксавье. Симона собралась идти. - Молодец, девочка, - прибавил он,  -  твой
отец порадовался бы, глядя на тебя.



        2. ГОСПОДИН МАРКИЗ

   Пора было возвращаться на виллу Монрепо.  Но  сейчас  Симона  не  могла
заставить себя вернуться. Она шла по кривым, гористым улицам точно во сне,
точно в тумане. Слова  вырвались  у  нее  как-то  сами  собой,  совершенно
непроизвольно, и она тут же достигла цели. Симона была счастлива,  но  она
была в смятении.