генерала   Грамона,   на   которой   лагерем
расположились беженцы. Ей показалось вдруг невероятно  странным,  что  она
сидит здесь,  в  светлой,  просторной  комнате,  за  хорошо  сервированным
столом, что после улиток и бараньего  жаркого  они  едят  политые  ликером
яичные вафли и благодушно болтают.
   - Боюсь, что нам не удастся спокойно закончить наш ужин, - сказал  дядя
Проспер. - Филипп собирался заглянуть к нам сегодня. - Филипп Корделье был
супрефектом округа.
   Мадам с легким удивлением подняла на сына глаза.
   - Филипп вчера заходил ко мне в контору, - продолжал мосье  Планшар.  -
Мы решили, что удобнее поговорить о наших  делах  в  домашней  обстановке.
Правительство хотело бы законтрактовать весь наш парк, - сказал он просто.
   Но к мадам уже вернулась ее обычная невозмутимость. Она  взяла  в  руки
лорнет и внимательно вгляделась в лицо сына.
   - О ля-ля, - только и произнесла она с едва слышной иронией в голосе.
   Симона даже рот открыла, - новость ошеломила ее, и понадобилось  время,
пока она поняла, о чем речь. Она сдвинула брови  так,  что  на  переносице
образовалась глубокая складка, и мысль ее напряженно заработала.
   Вот уже несколько дней на станции не прекращались толки о  том,  что  в
случае крайней нужды власти реквизируют автомобильный парк.  Момент  этот,
видно,  наступил,   видно,   супрефекту   приказано   реквизировать   весь
автомобильный парк Планшаров  для  нужд  беженцев.  Но  у  мосье  Корделье
хорошие, можно сказать,  приятельские  отношения  с  дядей,  дядя  Проспер
считается одним из самых уважаемых людей в округе,  во  время  выборов  он
сослужил правительству большую службу, супрефект  зависит  от  него  и  не
захочет портить отношений с таким влиятельным человеком. Поэтому, несмотря
на поздний час и утомительную дорогу,  он  все  же  решил  посетить  виллу
Монрепо. Он хочет попытаться добром  выжать  из  дяди  Проспера  все,  что
можно.
   Складка на своевольном детском лбу  Симоны  углубилась.  Сейчас  Симона
казалась много старше своих лет. Неужели  она  обманула  себя,  когда  так
радовалась,  что  дядя  Проспер  подарил  те  две  машины?   Ей   невольно
вспомнились злые слова Мориса: "А  теперь  наш  пустобрех,  видите  ли,  и
благородный человек, и лазейка у него есть на тот случай, если бы от  него
потребовали большего".
   - Само  собой  разумеется,  я  сделаю  все  от  меня  зависящее,  чтобы
облегчить перевозку беженцев, - пояснил дядя  Проспер.  -  Но  как  я  это
сделаю, уж позвольте решать  мне.  Отобрать  сразу  весь  парк  -  это  уж
действительно слишком. Вы согласны со мной, maman?  Интересно  также,  где
Филипп  наберет  необходимое  количество  шоферов?  И  как  он  собирается
руководить поездками отдельных машин? Я, разумеется,  друг  правительства.
Но в такие времена на обычных, административных мерах  далеко  не  уедешь.
При той катастрофе, какую мы теперь переживаем, было бы куда  лучше,  если
бы эти бюрократы, эти архивные  крысы  предоставили  действовать  толковым
дельцам и организаторам, знающим местные условия.
   Он говорил глубоким, ропщущим голосом, говорил убежденно и убедительно.
Симона не раз уже все это слышала. Дядя, наверно, и в  самом  деле  думал,
что, если бы ему позволили действовать по собственному усмотрению, он  мог
бы сделать для перевозки беженцев больше, чем супрефект. И все  же  Симона
не в силах выкинуть из головы слова Мориса,  и  пронзительная  насмешливая
нотка, с которой он произносил "пустобрех", сопровождала все, что  говорил
дядя Проспер.
   Симона обладала даром  наглядно  представлять  себе  то,  что  будет  в
ближайшее или отдаленное время. Она уже видела, как на  красивые  солидные
машины фирмы Планшар грузят большие винные  бочки  Сен-Бриссона,  как  эти
машины  прорезают  поток  беженцев  -  сильные  машины,  снабженные   всем
необходимым, горючим и запасными частями, управляемые  опытными,  знающими
дороги шоферами. Она видела, как люди,  измученные,  обессиленные,  сидят,
сгорбившись, на обочинах дорог, обратив вслед  мощным  машинам  отупевшие,
померкшие лица.
   Дядя Проспер отодвинул тарелку, на которой  лежал  кусочек  недоеденной
вафли. Симона встала, чтобы убрать со стола, но он прикрыл рукой тарелку и
налил себе еще немного вина, - к десерту подавался легкий шипучий анжу.
   - Минуточку, малютка, - сказал он ласково и шутливо. - За что ты хочешь
лишить меня сладкого? Ты сегодня была на станции, у колонки,  -  продолжал
он одобрительно, - труд твой даром не пропал. Доходы от колонки не так  уж
незначительны. Предусмотрительность, которую я проявил, запасшись  вовремя
бензином, приносит теперь проценты. В такие времена следует вдвойне блюсти
свои интересы. - Он откинулся на  спинку  стула  и,  поигрывая  салфеткой,
любовно смотрел на Симону. Она слегка покраснела. Мельком подумала о  жене
доктора Мимрель, такой белокурой и пышнотелой. "До чего  же  ты  худа",  -
сказал недавно Симоне дядя Проспер.
   - Как это  много  значит,  -  говорил  благодушно  дядя,  -  какое  это
воздаяние за все дневные труды, когда вечером можешь отвести душу в  кругу
своей семьи. Такой  ужин  дома  -  лучший  отдых.  -  И  он  поднял  бокал
искристого вина, галантно обращаясь сначала к мадам, потом к Симоне.
   В ту минуту, когда он подносил его ко рту, в саду послышались шаги.
   - Ну что ж, - вздохнул он, - по крайней мере  мы  успели  покончить  со
сладким. - И он вытер салфеткой губы, а Симона побежала к дверям.
   Супрефект, мосье Филипп Корделье, моргал и щурился  в  ярко  освещенной
прихожей, Долговязый, худой, сутулый,  он  всегда  производил  впечатление
немного растерянного человека,  сегодня  же  казался  особенно  загнанным.
Машинально теребя розетку Почетного легиона, он рассеянно  сказал  Симоне,
взявшей у него из рук палку:
   - Добрый вечер, детка. Да, сегодня мне  порядком  досталось,  -  дорога
ужасная.
   И, говоря больше сам с собой, чем с Симоной, он рассказывал, как тяжело
было в полном мраке идти по шоссе. На каждом шагу натыкаешься  на  машины,
на людей. Он шел больше часу.  И  даже  заблудился.  Да,  да,  заблудился.
Корделье все еще моргал голубыми глазами.
   Симона проводила гостя в столовую. Мосье Планшар встретил  его  шумными
приветствиями. Хотя он не раз отзывался о супрефекте  как  о  человеке  не
слишком  умном,  при  встрече  он  всегда  подчеркивал  словно  бы  особое
отношение к нему,  как  к  представителю  высшей  власти  округа;  иногда,
правда, - вот и сегодня тоже, - к почтительному радушию примешивался  едва
заметный оттенок добродушно-иронической снисходительности.
   - Что, замучился, Филипп? - сказал он и похлопал Корде лье по плечу.  -
Прежде всего как следует отдышись. Ты как раз поспел к кофе и, конечно, не
откажешься выпить с нами чашечку.
   - Кофе будем пить в голубой гостиной,  Симона,  -  сказала  мадам.  Она
говорила  вежливо,  но  как-то  подчеркнуто  холодно,  -  она  говорила  с
горничной, а не с внучкой своего мужа.
   Симона убрала со  стола  и  приготовила  кофе.  Она  внесла  стеклянный
кофейный  аппарат,  чашки  и  коньяк  в  гостиную,  где  мужчины,   удобно
расположившись,  сидели  и  курили.  Мадам  тоже  курила.  Второй  раз  за
сегодняшний вечер она принималась курить, и с ней, наверное,  потом  будет
плохо.   Симона   знала,   почему   мадам   пренебрегла    сегодня    этим
обстоятельством. Она всегда курила, когда обсуждались  серьезные,  деловые
вещи, это позволяло ей удлинять паузы в разговоре и тщательнее  обдумывать
ответы.
   Мадам, несомненно, сильно устала, и потому, что было уже очень  поздно,
и потому, что пришлось долго ждать сына к ужину, однако она как ни  в  чем
не бывало сидела в своем  высоком  кресле,  прямая,  затянутая  в  корсет,
прижав к груди огромный двойной подбородок. Очевидно, она не хотела, чтобы
сын вел разговор с супрефектом без ее бдительного присутствия.
   - Закрой дверь в столовую,  Симона,  -  приказала  она,  когда  Симона,
разлив кофе по чашкам, собиралась уйти. Было ясно  -  Симона  в  кухне  не
должна слышать, о чем пойдет речь в гостиной.
   Но хотя дверь и была закрыта, голоса из гостиной доносились к Симоне  в
кухню, где она мыла посуду. Высокий глухой голос  мосье  Корделье  казался
взволнованным, супрефект требовал, по-видимому,  передачи  машин.  И  дядя
Проспер отвечал раздраженно, он говорил громко, долго и быстро, голос  его
был звучнее обычного. Потом становилось тихо, и Симона знала,  что  теперь
говорит мадам, - как бы тихо она ни говорила, все молчат и слушают.
   Симоне  нетрудно  было  себе  представить,  как  протекает  разговор  в
гостиной, и она заранее знала, чем он кончится.  Уже  не  раз  происходили
разногласия между супрефектурой и фирмой Планшар. Мосье супрефект  никогда
не умел отстоять своей точки зрения. И сегодня не сумеет, тем более что  в
разговоре принимает  участие  мадам.  "Спорю  на  бутылку  перно,  что  не
беженцам достанутся машины". Кофе и коньяк - вот и вся награда  супрефекту
за мытарства его ночного путешествия на виллу Монрепо.
   Не годится ей так думать о дяде Проспере. Не годится смотреть  на  дядю
Проспера злыми глазами Мориса, ведь у Мориса  все  плохие,  он  над  всеми
издевается. А ведь дядя Проспер делает людям  много  добра,  он  первейший
филантроп в Сен-Мартене, все это говорят. Да так оно  и  есть.  К  ней  он
относится всегда как родной отец. Когда она вспоминает, как весело, чутко,
по-товарищески он исполнял все ее ребячьи прихоти, у нее светлеет на душе.
И каким хорошим он был тогда, в Париже. Он ничего не жалел, ни времени, ни
труда, ни денег, только бы доставить ей побольше удовольствий. Брал  ее  с
собой повсюду, все ей показывал. Она  ела  в  лучших  ресторанах,  была  в
опере, а когда ей нравилась какая-нибудь вещь в магазине,  он  покупал  ее
без разговоров. И даже с капризами ее считался. Она помнит, как они пришли
в собор Парижской богоматери, и ему очень хотелось подняться на  башню,  а
она отказывалась, не объясняя почему. Не могла же она ему сказать, что  ей
не хочется портить воспоминания, связанного с отцом. И он не  настаивал  и
покорился. А если ему хотелось провести вечер без нее, он заботился о том,
чтобы она не оставалась в гостинице одна. В  один  из  таких  вечеров  она
отправилась с дочерьми дядиного знакомого в Лувр. В тот вечер в Лувре были
ярко освещены залы скульптур. Она никогда  не  забудет,  как  она,  затаив
дыхание, стояла перед статуей крылатой богини Победы,  а  потом  всю  ночь
думала о том, какое лицо могло быть у этой богини.
   Прекрасные дни провела она в Париже с дядей Проспером. Он  столько  для
нее сделал. Он доволен, когда может доставить кому-нибудь радость.
   Но все-таки очень странно. Дядя любит ее и вместе  с  тем  терпит,  что
мадам относится к ней так холодно и враждебно. Симона скромна, она  готова
делать самую черную работу. Но мадам часто  задает  ей  никому  не  нужную
работу, она старается подчеркнуть, что  Симона  всего  лишь  служанка,  не
больше. Почему дядя Проспер допускает такое?
   Наверно, потому, что боится ссориться с мадам. Он очень уважает ее, она
так умна. Дядя Проспер никогда не заключает сколько-нибудь важной  сделки,
не спросив у нее предварительно совета. Да мадам и не потерпела  бы  иного
положения.  Фактическим  владельцем  фирмы  остается  мадам,  и  хотя  она
постоянно твердит, что хозяином, шефом предприятия является сын, она и  не
помышляет выпустить дело из своих рук.
   Симона понимает, почему дядя Проспер так держит  себя.  И  все-таки  ей
больно, что он не берет ее под защиту с  большей  решительностью.  Правда,
дядя и в присутствии мадам ласков с  ней.  Но  он  не  выказывает  ей  той
подлинной нежности, которую она часто угадывает в нем, когда они  остаются
одни.
   Неблагодарная. Весь вечер  критикует  она  в  душе  дядю  Проспера.  Ее
возмущает, что Морис видит в людях только плохое, а чем она лучше Мориса?
   Отец, правда, тоже был из тех, кто вечно всем недоволен. Это  и  ставят
ему в вину, что он все на свете критиковал и во всем  находил  недостатки.
Он был непокорным по своей природе. Пьер Планшар был "не  в  меру  умным",
самонадеянным. Он был настолько самонадеян, что это сгубило его  и  довело
до могилы. Больше того, критиковать и находить во всем недостатки  значило
для него так много, что он не отступил перед опасностью умереть безвестной
смертью. И если люди чтят теперь его память, то только за то, что  он  все
критиковал и во всем находил недостатки.
   Морис, наверно, думает, что она не такая, как ее отец. Морис,  наверно,
думает, что она одного поля ягода с хозяевами виллы Монрепо, где критика и
непокорность считаются самыми страшными из всех грехов. А разве она заодно
с хозяевами виллы Монрепо? Не принадлежит она разве к  числу  бунтарей,  к
непокорным, к таким, как ее отец?
   Голоса  в  гостиной  опять  стали  громче,  голос   супрефекта   звучит
пронзительно и резко. Мосье Ксавье, секретарь супрефектуры, который  знает
своего начальника  лучше,  чем  кто-либо,  сказал  однажды,  что  Корделье
порядочный человек, но своей уступчивостью и нерешительностью он  способен
испортить любое хорошее дело. Симона по себе это  знает.  Мосье  супрефект
всегда говорил, что он высоко ставит Пьера Планшара, но когда зашла речь о
том, чтобы увековечить его память мемориальной доской, он в  конце  концов
спасовал перед оппозицией, которую возглавлял адвокат и нотариус  Левотур.
У Симоны мелькает мысль о дяде Проспере, она  вспоминает  ту  "нейтральную
позицию", которую он, - уж конечно, по совету мадам,  -  тогда  занял.  Он
заявил, что ему, как брату Пьера Планшара, неудобно подать свой  голос  за
установление  мемориальной  доски.  И  дядя  Проспер  оказался   в   числе
воздержавшихся.
   Во всяком случае, мосье супрефект не из тех, кто умеет, невзирая ни  на
что, отстоять себя и свое дело. Фирма Планшар не отдаст ему  своих  машин.
Симона слышит, как он вдруг замолкает на  полуфразе,  -  наверно,  говорит
мадам.
   Занятая своими  мыслями,  Симона  проворно  мыла  и  вытирала  тарелки,
ополаскивала горшки и кастрюли, чистила ножи и вилки, полировала  серебро.
Работы было пропасть, весь день прошел в беготне и работе, и порой,  когда
ее покрасневшие большие ребячьи руки машинально делали свое дело, у нее от
усталости начинало ломить спину.
   Она все еще мыла посуду, когда в кухню вошла мадам. Мадам  остановилась
перед Симоной, грузная, заполняя собою  всю  кухню  и  переводя  маленькие
жесткие глазки с Симоны на груду уже вымытой, составленной в стопки посуды
и на груду еще не чищенных ножей и вилок; слышно было только ее дыхание  и
звук капель, падающих в раковину.
   Симона продолжала чистить серебро. Она не чувствовала за собой  никакой
вины, и все-таки ей стало не по себе оттого, что мадам стояла  и  смотрела
на нее. Уж лучше бы мадам сказала, чего она хочет.
   - Брось  все,  -  услышала  Симона  тихий  голос;  широкое  лицо  мадам
оставалось неподвижным, - завтра кончишь. Поздно, тебе пора спать.
   Симона изумилась, мадам никогда не проявляла к ней такого внимания.
   - Благодарю, мадам, - сказала  она  и  вытерла  руки.  Очевидно,  мадам
опасалась, что Симона услышит больше, чем нужно, из того, что говорилось в
голубой гостиной. - Спокойной ночи, мадам, - сказала  она  и  поднялась  к
себе наверх.



        4. КНИГИ

   Комната Симоны ничем не напоминала остальных комнат виллы Монрепо,  где
все  дышало  комфортом  и  довольством.  Это  была  маленькая  каморка   с
выбеленными стенами, с покатым потолком - комната для прислуги. На ларе  -
несколько книг, на стене выцветшая фотография Пьера Планшара и  вырезанный
из "Юманите", большой, плохо отпечатанный оттиск его портрета, на  котором
с оборотной стороны проступала типографская краска. Тут же висела  цветная
литография с изображением святого Мартина верхом на  коне,  протягивающего
нищему свою мантию, и вторая литография, где два  усача-гренадера  Великой
армии стоят в почетном карауле у открытого гроба  аляповато  раскрашенного
Наполеона, и крупные слезы катятся им прямо в усы. Рядом висела прекрасная
большая гравюра с изображением статуи луврской  богини  Победы  -  подарок
дяди Проспера.
   Симона разделась, умылась и  легла  в  постель.  Погасила  свет.  Внизу
включили  радио,  оттуда  очень  неясно  доносились   слова,   передавали,
вероятно, последние  известия.  Затем  последовали  позывные,  все  то  же
несколько  тактов  "Марсельезы":  "Aux  armes  citoyens".  Симона   больше
угадывала,  чем  слышала  их.  Будильник  тихо  тикал,  цикады   монотонно
стрекотали, было жарко. Симону одолевала  смертельная  усталость,  но  она
скоро почувствовала, что не заснет.
   На ларе, маня к себе, лежали  книги,  которые  дал  ей  папаша  Бастид.
Может, включить свет и почитать?
   Мадам запрещала Симоне читать в постели. Ей вообще  не  нравилось,  что
Симона охотно читает. Мадам подозрительно  относилась  ко  всякой  книжной
учености, ко всяким "теориям", и,  хотя  разговора  такого  не  возникало,
Симона знала,  что  мадам  считает  причиной  гибели  Пьера  Планшара  его
чрезмерный интеллектуализм.
   Симоне очень хотелось получить образование. Правда, мадемуазель Русель,
ее учительница, все годы, что Симона училась в школе, считала ее ленивой и
невнимательной. Не то чтобы  она  плохо  училась,  но  мадемуазель  Русель
находила, что стоило лишь девочке захотеть, и  она  могла  бы  учиться  на
отлично. Но девочка не ленилась; она только была медлительной. Зато уж то,
что  усваивала,  она  усваивала  накрепко,  глубоко  и   умела   применить
усвоенное.
   Читать Симона всегда любила, но мадам не одобряла ее страсти к  чтению.
Мадам не дала ей домыть посуду и  отослала  спать,  чтобы  она  хорошенько
выспалась,  и  если  Симона  примется  сейчас  за  чтение,   мадам   очень
рассердится.
   Но Симоне невмоготу лежать одной со  своими  мыслями  в  душной  темной
каморке. Разговор  с  господином  супрефектом  задерживает  пока  мадам  в
гостиной. Как только Симона услышит, что  супрефект  уходит,  она  погасит
свет, - это она вполне успеет сделать, и мадам ничего не заметит.
   Она включила свет и взяла книги папаши Бастида.
   Все они оказались об Орлеанской Деве.
   Симона охотно читала о Жанне д'Арк, это радовало папашу Бастида,  и  он
каждый раз давал ей все новые книги об Орлеанской Деве.
   Из тех трех книг, что  она  получила  на  этот  раз,  одна  -  большого
формата, папаша Бастид переплел ее в солидный черный коленкоровый переплет
- была, по-видимому, научная, суховатая. Вторая книга в красном переплете,
с красным кожаным корешком и красными кожаными уголками, очень красивая, -
должно быть, она интересно написана и легко читается,  к  тому  же  в  ней
много занимательных картинок.  Третья  книжка  -  маленькая,  в  старинном
переплете,  с  множеством  золота  и  всяких  завитушек,  но  уже   сильно
потрепанная, видно читанная  и  перечитанная,  -  это,  наверно,  собрание
легенд и трогательных анекдотов.
   Как проста в самом деле история этой девушки, Жанны д'Арк, а как  много
написано о ней книг. Жанне исполнилось девятнадцать лет, она была всего на
четыре года старше  Симоны,  вся  ее  судьба  свершилась  в  три  года,  и
рассказать о ней можно было бы в немногих словах. Но  ученые  все  находят
что-то новое и новое в истории Жанны д'Арк и ее времени и толкуют ее образ
и ее судьбу каждый раз по-иному.
   Порой Симоне казалось, что она понимает Жанну д'Арк лучше, чем  ученые,
писавшие о ней книги. Однако  она  с  увлечением  читает  все,  что  может
раздобыть об Орлеанской Деве, и ее история всегда  с  какой-то  непонятной
силой волнует Симону.
   У нее была хорошая, надежная память, она помнила все даты.
   Жанна родилась в 1412 году, в Домреми, в  семье  небогатого  землепашца
Жака д'Арк. Она была добрая, живая девочка, крепкая от рождения, способная
к сельскому труду. Но  потом  она  стала  слышать  голоса  святых,  и  о