вещь стоящая.
   Симона стояла, слегка приоткрыв рот, и смотрела  на  Мориса.  Он  вдруг
накинулся на нее.
   - Ты-то бы уж молчала. Ты-то уж  держала  бы  свой  нахальный  язык  за
зубами. - Он  подбоченился  и,  пренебрежительно  оглядывая  ее,  медленно
отчеканил: - Да, таковы они,  эти  баре,  эти  господа  с  виллы  Монрепо.
Дядюшка спекулирует, наживает миллионы и саботирует оборону, а мадемуазель
племянница сочувственно ахает по поводу ушибленной английской ноги, и  все
в порядке, - совесть чиста, и мы,  как  видите,  патриоты.  Этакая  глупая
пигалица, этакая сумасбродка. Хочешь быть сердобольной, бери,  пожалуйста,
парня к себе в постель, а нас оставь в покое со своей грошовой жалостью. -
Он отхлебнул из своего стакана.
   Симона точно пощечину получила. Чувствуя, как у нее подкашиваются ноги,
она, шатаясь, глотая слезы, пошла в гараж.
   Морис равнодушно сказал англичанину:
   - Сколько же вы думаете заплатить, мосье, за первоклассный мотоцикл?
   Симона остановилась. Сердце больно екнуло -  так  неожиданна  была  эта
перемена. Но потом огромная волна радости захлестнула ее. Этот Морис.  Что
за человек. Она боялась, что все увидят ее радость.  Она  прибавила  шагу,
она почти бежала, она бежала в гараж.
   Там она сидела в темноте, красная, вся горя от счастья.
   "Этот Морис. Что за человек", - повторяла она вслух, улыбаясь. Он такой
благородный и стесняется показывать свое благородство. Он  может  обругать
последними словами, бросить в лицо самые грязные непристойности, только бы
скрыть свое благородство. К счастью, англичанин ничего не понял, когда  он
так безобразно ругал ее, а что старики слышали, это не страшно.
   Она слышала, как Морис  объяснял  старикам,  почему  он  решил  принять
предложение англичанина. Во-первых,  ему  действительно  необходимо  здесь
остаться: только здесь он имеет возможность правдоподобно доказать, что он
штатский  и  что  для  поддержания  автобусного  движения  он   необходим.
Во-вторых, в случае серьезной опасности лучше всего бежать  в  горы,  а  в
горах велосипед  удобнее  мотоцикла.  Короче  говоря,  в  дайной  ситуации
английские деньги ему нужнее мотоцикла.
   Все это, разумеется, было чистейшим вздором. Это знал он, это знали все
остальные, это знала Симона. Он просто не желал  самому  себе  признаться,
что делает это из благородных побуждений.
   Сидя в полумраке гаража, Симона с радостью слушала, как  Морис  свирепо
торговался с англичанином и как он потешался  над  ним,  пока  наконец  не
обещал уступить ему мотоцикл, снабдить продовольствием, бензином,  картами
и показать дорогу.
   Симона взяла велосипед и корзину и, не возвращаясь во двор, ни с кем не
простясь, вышла через контору на улицу и пустилась в обратный путь.
   Ее обогнал мотоцикл супрефектуры. Впереди сидел старый Жанно,  судебный
пристав, а на заднем сиденье, положив руки на плечи Жанно, сидел  господин
супрефект. Вид у него был крайне растерянный, он с трудом  удерживался  на
сиденье. Было ясно, что он ничего  не  добился  у  дяди  Проспера.  Симона
негодовала против него, пожалуй, больше, чем против дяди. Она смотрела  на
удаляющийся мотоцикл  глазами  Мориса:  она  чувствовала,  какое  комичное
зрелище   являл   собой   этот   представитель   государственной   власти,
возвращавшийся восвояси не солоно хлебавши.



        5. ДЕЯНИЕ

   Когда Симона на следующий день поднималась в  Сен-Мартен,  ведя  правой
рукой велосипед, ее загорелое худенькое лицо с  широким  своевольным  лбом
было спокойно,  даже  замкнуто.  Но  за  внешним  спокойствием  скрывалось
страстное волнение.
   Симона дрожала - так не терпелось ей выполнить свое решение, и в то  же
время она радовалась всякому  предлогу  отодвинуть  задуманное  дело.  Без
конца  ощупывала  она  в  кармане  ключ  и  спички.  Без  конца  мысли  ее
возвращались к тому, как все это произойдет, что будет  потом.  Ей  стоило
больших усилий сдержать свое волнение.
   Она вспомнила момент, когда она приняла решение.  Ото  было  вчера,  за
ужином,  дядя  Проспер  рассказывал  как  раз  о   своих   переговорах   с
супрефектом.
   Дядя Проспер, несомненно, приукрасил свой рассказ, изобразил переговоры
в том свете, в каком ему хотелось. И все же у Симоны сложилось  совершенно
ясное представление о том,  чего  добивался  супрефект,  какие  доводы  он
приводил и что дядя Проспер отвечал ему. Она ясно,  словно  присутствовала
при этом, представляла себе, как уламывал и упрашивал дядю мосье Корделье,
и как гневно, издеваясь над  ним,  отбивался  дядя,  и  как  в  результате
бесплодной словесной перепалки мосье Корделье отступил, а это  безотрадное
отступление Симона видела уже собственными глазами.
   Очевидно, до мосье  Корделье  к  дяде  приезжал  представитель  военных
властей с требованием  разрушить  гараж  и  уничтожить  бензин.  "Если  уж
капитан в ответ на свое идиотское предложение ушел от меня ни с чем, то уж
ты, бесспорно, мог бы избавить меня от своих дурацких претензий", -  будто
бы сказал супрефекту дядя Проспер. И еще: "Не  вмешивайся,  пожалуйста,  в
мои дела, старина, - заявил он будто бы ему. -  Неужели  ты  думаешь,  что
после всех трудов, которых мне стоило наскрести  этот  бензин,  я  позволю
немцам растащить его? Я не младенец. Дырявой шины,  капли  бензина  они  у
меня не получат. А что  для  этого  предпринять,  когда  и  как,  это  уж,
пожалуйста, предоставьте решать мне. Сделайте одолжение".
   И вот эти-то последние, решительные слова, сказанные дядей  супрефекту,
и заставили Симону принять ее решение. В эту,  именно  в  эту  минуту  она
решила взять дело в свои руки и пойти на станцию. Именно в эту минуту  она
решилась на свое деяние. Она сказала себе: нет сомнений, что дядя  Проспер
готов разрушить оборудование станции до прихода врага. Иначе  и  быть,  не
может, ведь он первый человек в Сен-Мартене, первый патриот, и он Планшар,
истинный  Планшар.  Он  протестует  только  против  принуждения.  В  своем
предприятии он желает остаться хозяином. Он не терпит приказаний и угроз.
   Так оно и есть, и не будь этого досадного разговора с супрефектом,  все
было бы хорошо. Мосье Корделье своим неумным вмешательством все  испортил.
И теперь дяде Просперу нужно сначала подыскать соответствующую  форму,  не
обидную для его самолюбия. А это может потребовать времени.  Боши  вот-вот
войдут в город. И какое великое несчастье,  какой  несмываемый  позор  для
имени Планшар, если  мы  опоздаем,  если  станция  со  всем  оборудованием
попадет в руки бошей.
   Ее долг помочь дяде Просперу, она - дочь  Пьера  Планшара,  должна  все
взять в свои руки.  А  зато,  когда  все  будет  совершено,  дядя  Проспер
вздохнет с облегчением и будет ей благодарен и признателен.
   Сто раз взвешивала она все доводы, но ответ на них,  со  всеми  "за"  и
"против", "да" и "нет", созрел и сложился в ней с первого мгновения.  Весь
план созрел сразу же, едва дядя Проспер кончил последнюю фразу.
   То, как откликнулась мадам на рассказ дяди  Проспера,  только  укрепило
Симону в ее решении.
   - Таковы они, все, эти paperassiers  [чернильная  душа  (франц.)],  они
готовы уничтожить любые ценности из одного лишь бюрократического чванства.
И: - Что немцам твоя капля бензина? Неужели Филипп полагает, что  немецкие
танки не обойдутся без нашего бензина?
   На это Симона тут же мысленно ответила:  "Оттого  что  многие  так  вот
думали, мы  и  оказались  на  краю  пропасти".  Она  ясно  сознавала,  что
аргументы мадам не менее опасны, чем вражеские танки.
   Подъем кончился, перед Симоной открылась ровная лента дороги. Она  села
на велосипед, она ехала быстро и все быстрее и  быстрее.  Она  чувствовала
себя легко, радостно, весело, по-праздничному. Сегодня  ее  большой  день,
жизнь со приобрела смысл. Ее задача,  ее  патриотическая  миссия  вставала
перед ней, большая и светлая.
   Она и приготовилась, как к светлому  празднику.  Прежде  чем  выйти  из
дому, она уже во второй раз за этот день выкупалась  под  струей  садового
шланга и переоделась во все свежее. Она  улыбалась,  вспоминая  счастливое
чувство, которое испытала, стоя под сильной струей  воды.  На  нее  всегда
смотрели через плечо, сверху вниз, она всегда была лишь бедной племянницей
и маленькой служанкой на вилле Монрепо, которую посылали "на  промысел"  к
красной колонке. А теперь на нее пал выбор, и она докажет, что  Сен-Мартен
не сплоховал, что он не сдался бошам без сопротивления.
   Дорога теперь круто змеилась вверх, ведя на вершину холма,  на  котором
расположен Сен-Мартен. Раньше, когда Симона была маленькой,  она  никогда,
несмотря  на  крутой  подъем,  не  сходила  здесь  с  велосипеда  и  часто
состязалась с Генриеттой, кто дольше  выдержит.  И  сегодня  она  тоже  не
слезает с велосипеда. Сегодня  она  чувствует  в  себе  избыток  сил.  Она
нажимает и нажимает на педали, велосипед выписывает зигзаги. Очень  жарко,
она тяжело дышит, -  это  чистейшее  озорство,  но  еще  только  вот  этот
кусочек, и еще один метр, и еще вот до того поворота. Так поднимается  она
в гору, и вокруг губ ее вьется бездумная довольная улыбка.
   Только когда она уж совсем изнемогла, когда  сердце  заколотилось  так,
что перехватило дыхание, Симона соскочила  с  велосипеда.  Одно  мгновение
постояла, опершись о седло и вытирая пот с лица, все с  той  же  бездумной
улыбкой на губах. Но радости как не бывало. Она выбилась из сил,  ненужное
напряжение изнурило ее, хорошо, что до города недалеко.
   Остаток пути она поднимается в гору, ведя велосипед рядом с  собой.  На
одной из скамеек у дороги сидят несколько солдат,  они  сидят,  смертельно
усталые, и тупо смотрят на нее. У нее мелькнула мысль, можно ли  с  такими
солдатами продолжать войну? Но она тут же представила себе, как  маленький
гарнизон  города  Тура  сдерживает  натиск   намного   превосходящих   сил
противника, вчера был четвертый  день,  и  может  быть,  сегодня  они  еще
держатся.
   Крепче ухватив руль велосипеда, она быстро повела его вперед. Задача ее
ясна. "Кто, если не ты? И когда, если не теперь?"
   Она подошла к воротам Сен-Лазар. Что,  собственно,  понадобилось  ей  в
городе? Почему она не поехала на станцию прямой дорогой, оставив  город  в
стороне? Ах да, - нужно ведь замести  следы,  нужно,  чтобы  ее  видели  в
городе, нужно показаться в супрефектуре. Пусть каждый думает, что это дело
рук кого-то из семьи Планшаров, но знать никто  ничего  не  должен,  чтобы
никого не скомпрометировать. Все это очень просто, она  все  очень  хорошо
обдумала.
   Если бы не то, что  необходимо  замести  следы,  она  была  бы  уже  на
станции. Когда она об этом думает, ее обдает жаром. Нетерпение  терзает  и
гложет ее, во ори мысли о решительной минуте ей становится страшно, и  она
рада оттянуть ее.
   Без цели тащит она свою машину вверх и вниз  по  извилистому  лабиринту
улиц. Со вчерашнего дня Сен-Мартен нельзя узнать. На улицах только кое-где
видны одинокие пешеходы, город словно вымер, словно  оцепенел  в  ожидании
врага. Дома стоят мертвые. Жара  нестерпимая.  Ноги  наливаются  свинцовым
зноем,  ощущение  призрачной  пустоты   теснит   грудь.   Веселые   краски
разноцветных домов только подчеркивают исходящую  от  них  тишину.  Симоне
кажется, будто стены домов все тесней обступают ее. Она шагает  и  шагает,
она дышит с трудом, накаленный асфальт  тротуаров  и  булыжники  маленьких
площадей прямо-таки обжигают ноги, а велосипед, который она ведет,  весит,
наверное, целую тонну. И хотя на улицах ни одного знакомого  лица  и  лишь
изредка попадаются незнакомые, усталые, равнодушные солдаты, у  нее  такое
чувство, будто весь город следит за каждым ее движением и будто все  видят
по ней, что она задумала.
   Больше всего угнетает, что жителей города, даже из тех, кто остался, не
видно на улицах. Вот дом  ее  школьной  подруги,  Адриенны  Вуазен.  Вдруг
решившись, Симона нажала ручку парадной двери. Дверь оказалась незапертой.
Может, Вуазены еще дома.  Симона  поднялась  по  лестнице.  Нигде  никого.
Кругом  беспорядок,  следы  лихорадочных  сборов  и  затхлая,  невыносимая
духота. Симона вошла в столовую. Здесь  всегда  стояла  большая  клетка  с
множеством маленьких пестрых заморских птичек. Клетка с птицами стояла  на
своем обычном месте, но ее пернатые обитатели были мертвы и  уже  издавали
зловоние.
   Симона почувствовала легкую тошноту. Она вышла на улицу и снова  повела
свой велосипед, она все еще не встретила ни одного знакомого,  и,  значит,
неизвестно, видел ли ее кто-нибудь.  С  облегчением  вздохнула,  когда  на
площади Сен-Лазар, со скамьи,  стоявшей  в  холодке,  ее  окликнул  чей-то
голос.
   Это был Морис. Он сидел под вязом, на лице его играли свет и  тени,  он
был не один, рядом  сидела  девушка,  полная  и,  как  показалось  Симоне,
довольно вульгарная на вид. На станции говорили, что Морис вовсю гуляет  с
девушками. Но Симона обрадовалась встрече с ним.
   - А вы все запасаетесь на семь тощих лет, мадемуазель? - лениво крикнул
он ей.
   Она подумала о той цели, ради которой очутилась здесь, невольно ощупала
в кармане ключ и  спички,  и  то,  что  Морис  опять  так  жестоко  к  ней
несправедлив, доставило ей удовольствие.
   С укором и легким презрением в больших темных глазах она  взглянула  на
него. Он рассмеялся.
   - Я не хотел тебя обидеть, - примирительно сказал он. - Посиди с  нами,
пигалица, - добродушно пригласил он Симону. -  Вчера,  в  этой  истории  с
летчиком, ты сделала доброе дело, ты мне хорошо наворожила. Парень оставил
здесь  кучу  денег.  Тебе  полагаются  комиссионные.  Пойдем  с   нами   в
"Наполеон". Выпьем по кружке пивка, пока не пришли боши.
   Симона колебалась. Что скажет мадам, если  ее  увидят  в  кафе  с  этой
вульгарной девицей и с Морисом? Это ведь чудовищно, ей самой два дня назад
такая мысль показалась бы нелепой. Но сегодня другое дело. Надо, чтобы  ее
видели в городе. Кафе "Наполеон" - как раз то, что нужно.  А  кроме  того,
если она откажется от  приглашения,  Морис  опять  сочтет  ее  трусихой  и
гордячкой. Она подошла к скамье.
   Морис, добродушно усмехаясь, встал.
   - Моя приятельница Луизон, - представил он, - а это мадемуазель Симона,
племянница моего хозяина.
   Они направились в кафе, идти было  недалеко.  Уселись  на  террасе  под
красным и  оранжевым  тентом.  За  столиками  сидело  несколько  солдат  и
какие-то приезжие, - очевидно, беженцы,  из  местных  жителей  был  только
часовщик Дарье, старик, слывший в городе оригиналом.  Ворот  синей  рубахи
Мориса был, как всегда,  широко  распахнут.  Мосье  Грассе,  хозяин  кафе,
казалось, удивился, увидев Симону в обществе шофера и  Луизон.  Но  Симоне
было все равно, - главное, он сможет засвидетельствовать, что видел  ее  у
себя в кафе.
   Когда перед каждым поставили запотевший стакан пива, Морис спросил:
   - Вчера нас прервали как раз в ту минуту, когда мы как будто  разошлись
во мнениях? Что ж, скоро увидим, удастся ли нам в  целости  и  сохранности
удержать автомобильный парк и бензин.
   Симона посмотрела на него, потрясенная  до  глубины  души.  Неужели  он
угадал ее замысел? Но он продолжал:
   - Положитесь на Мориса: в течение ближайших суток, а может, и ближайших
часов мы узнаем, кто и как распорядится нашим автомобильным  парком.  Если
вы немножко шире откроете ваши уважаемые глазки, мадемуазель, вы  увидите,
что наши солдаты устремились сюда не только с востока и  севера,  но  и  с
юго-запада. Дело в том, что они и на юго-западе напоролись  на  врага.  Вы
знаете, как называется  положение,  в  котором  мы  здесь  очутились?  Оно
называется: мы в окружении.
   Окружены. Быть может, в ближайшие часы. Симону охватила паника. Она  не
смеет терять ни минуты. Она поставила себе срок; два часа.  За  это  время
все должно свершиться.
   - Мне надо идти, - сказала она отрывисто. Ее  пронизывало  одно:  "Кто,
если не ты? И когда, если не теперь?" В то  же  время  ее  возмущало,  что
Луизон так на нее смотрит: она, конечно, думает, что Симона тоже крутит  с
Морисом.
   - Ну, не будь такой букой, - откликнулся Морис. - Прежде всего выпей. -
Она выпила. - А как же теперь с нашим пари? - поддразнил он ее. - Я  готов
повысить ставку. Спорю на бутылку перно  и  двадцать  пачек  голуа.  -  Он
смотрел на нее, снисходительно усмехаясь, уверенный в себе.  Она  ответила
на его взгляд взглядом в упор.
   - Хорошо, я согласна держать пари,  -  сказала  она.  Голос  ее  звучал
решительно, вызывающе.
   Его явно что-то поразило.  Он  посмотрел  на  нее  внимательно,  долгим
взглядом.
   - У мадемуазель, видно, денег куры не клюют, - сказал он,  помолчав.  -
Top commere [по рукам  (франц.)],  -  прибавил  он  и  протянул  ей  руку.
Мгновение она смотрела на  его  раскрытую  сильную  ладонь  над  мраморным
столиком. Потом положила в нее свою руку. Луизон рассмеялась.
   - Ну, теперь-то мне уже  непременно  надо  идти,  -  сказала  Симона  и
встала.
   - Да почему же? - удивился он. - Сегодня ведь некуда торопиться.  Нигде
ничем не разживешься, будь ты хоть сто раз с виллы Монрепо.
   - Я должна зайти в супрефектуру, - сказала она  и,  так  как  он  опять
подозрительно на нее покосился, солгала: - Мне поручено  кое-что  передать
мосье Ксавье.
   - Вечно у тебя дела, - иронически проворчал Морис. - Ну что ж, в  таком
случае прощай.
   Она пошла. Взяла велосипед и, не садясь на него, направилась  к  дворцу
Нуаре. Она чувствовала,  что  Морис  смотрит  ей  вслед,  и  слышала,  как
рассмеялась Луизон: они, наверное, говорят там про нее всякие гадости.
   Вот она у дворца. Большие старинные  ворота  были  заперты.  Симона  не
стала вводить. Собственное нервное  напряжение  обострило  ее  чуткость  к
душевному состоянию других. Она сказала себе, что за этими  воротами  ждут
немцев, и звонок всех переполошит. Уж лучше она подойдет с  велосипедом  к
другому входу. И действительно, в маленьком окошке  она  увидела  знакомое
лицо консьержа; она постучалась, он впустил ее.
   - Ты зачем? - удивился он. Симоне было на руку, что ее  приход  обратил
на себя чье-то внимание.
   - Мне нужно поговорить с мосье  Ксавье,  -  сказала  она.  -  Разрешите
оставить у вас велосипед?
   В супрефектуре все чиновники были в сборе. Все были в  парадной  форме,
каждый  сидел  на  своем  месте,  никто  не  разговаривал,   люди   сидели
согнувшись, напряженные, подавленные, с каменными лицами.
   Но за этим  внешним  спокойствием  нетрудно  было  угадать  мучительную
нервозность. Супрефект не мог подавить  владевшего  им  беспокойства.  Его
носило по всему зданию, он переходил  из  отдела  в  отдел,  теребил  свою
розетку, вздыхал, хмуро и ласково говорил  ничего  не  значащие  слова,  с
рассеянным видом клал руку на плечо то одному, то другому из подчиненных.
   Симона,  дружившая  с  мосье  Ксавье,   всегда   чувствовала   себя   в
супрефектуре  как  дома.  Сегодня  же  ей  все  казалось  здесь  чужим   и
неприветливым. Наверное, потому, что на ней брюки. Сегодня они  неуместны,
мадам права, в самом деле, все несколько удивленно оглядывают ее.  Но  она
не представляла себе, как она выполнила бы задуманное, если была  б  не  в
брюках. Она старалась всем попасться на глаза, это было важно,  пусть  все
ее видят.
   Зашла в кабинет мосье Ксавье. Он сидел у письменного стола, одной рукой
подперев щеку, другую бессильно уронив на подлокотник кресла. Всегда такой
подвижной,  мосье  Ксавье  сегодня  казался  утомленным.  Симона  невольно
вспомнила, как она застала врасплох его отца уснувшим в кресле и каким  он
ей показался бесконечно стареньким.
   Когда вошла Симона, мосье Ксавье удивленно поднял голову.  Он  старался
быть приветливым, попытался даже пошутить, но шутка не получилась.
   - Чего ради ты пришла, собственно? - спросил он.
   - Я не могла усидеть дома, - неопределенно ответила она.
   - А мадам не рассердится? - спросил мосье Ксавье.
   Симона пожала плечами.
   - Это плохо, что я в брюках? - сп