ее короля, короля  Карла.  И,
указывая на нее пальцем, он возгласил: "Я говорю о тебе, Жанна, я объявляю
тебя еретичкой и утверждаю, что и твой король еретик и отступник". Но тут,
среди враждебной толпы и в присутствии знатных  господ  и  прелатов,  Дева
прервала его  и  громко  воскликнула:  "Однако  довольно.  Я  говорю  вам,
господин, и я клянусь  жизнью,  что  мой  король  Карл  благороднейший  из
христиан и что больше всего на свете он чтит веру в церковь. Он отнюдь  не
тот, за кого вы его выдаете", - и лишь с  трудом  удалось  привести  ее  к
молчанию".
   Симона опустила книгу. Долгие месяцы Жанну терзали,  таскали  из  одной
тюрьмы в другую, и жестокие судьи травили ее, а король,  человек  всем  ей
обязанный, палец о палец для нее не ударил; он ни разу  не  подал  о  себе
вести, он исчез, он и все его приближенные, он попросту покинул ее, бросил
на произвол судьбы. Она же верила в него еще и теперь, в минуту величайшей
муки и опасности, она подняла свой голос в его защиту, когда его  срамили,
она защищала его и теперь.
   И Симона читала, что произошло затем  на  обнесенном  каменной  оградой
кладбище аббатства.
   Епископ  Бовэзский  заготовил  две  редакции  приговора.  Одна  из  них
предназначалась для еретички, упорствующей в своей ереси;  в  этом  случае
она   приговаривалась   к   смерти   через   сожжение.   Вторая   редакция
предназначалась для еретички, принесшей покаяние: в этом случае ее  должны
были помиловать и подарить ей жизнь.
   Трижды, по всей форме, прелаты призывали Деву покаяться и  отречься  от
ее голосов и от ее короля. Трижды отвечала Дева отказом.
   Когда она отказалась в третий  раз,  епископ  стал  оглашать  приговор,
который изгонял упорствующую еретичку из  лона  церкви  и  осуждал  ее  на
смерть.
   Пока епископ читал, на помост к Жанне поднялось  много  священников,  и
все уговаривали ее покаяться. Они читали ей заготовленный текст  отречения
и убеждали ее: "Отрекись,  подпиши,  или  ты  будешь  сожжена",  -  и  они
показали ей на ожидавшего ее палача и на позорную  телегу,  в  которой  ее
повезут к костру.
   Увидев, что с Жанной ведутся  переговоры,  толпа  внизу  заволновалась.
Английские солдаты стали громко роптать, что им обещали показать  сожжение
еретички, и они не позволят  обмануть  себя,  да  и  кое-кто  из  именитых
англичан на  трибуне  тоже  принялся  ворчать,  зачем,  черт  возьми,  они
заплатили такую прорву денег, если Деву не казнят.  Ропот  становился  все
громче, он заглушал зычный голос епископа, читавшего смертный приговор.
   Симона видела Жанну, стоящую на помосте.  Перед  ней  -  телега,  а  на
другом помосте, напротив, враждебный  судья  читает  ужасный  приговор,  и
снизу к ней  устремлены  тысячи  разъяренных  лиц  и  орущих  ртов  людей,
требующих ее смерти, а окружившие ее тесным кольцом несколько человек, как
будто доброжелателей, убеждают ее отречься, и тогда они  освободят  ее  от
английской стражи и возьмут навсегда под милосердное  призрение  церкви  и
переведут в церковную тюрьму.
   Симона понимала Жанну,  которая  не  устояла  в  эту  минуту.  Епископ,
читавший приговор, дошел как раз до места, гласившего: "На этом  основании
мы объявляем тебя еретичкой, изгнанной  из  лона  церкви,  и  постановляем
передать тебя в руки светского правосудия как отродье сатаны..." Тут Жанна
прервала его и заявила, что готова отречься, что она более не  упорствует,
не верит в являвшиеся ей  голоса  и  видения  и  обещает  впредь  во  всем
повиноваться судьям и церкви. И они дали ей заготовленный текст отреченья,
и она поставила под ним свою подпись  в  виде  большого  завитка,  но  они
сказали, что этого недостаточно, и она поставила вместо подписи крест.
   Симона представляла себе, какой стыд,  какие  сомнения  терзали  Жанну,
когда она вернулась в камеру. После всего, что ей говорили священники, она
ждала, что ее переведут в церковную  тюрьму  с  более  мягким  режимом.  А
привели ее в прежнюю темницу и снова заковали в кандалы. День  и  ночь  ее
сторожили все те же грубые английские наемники, двое безотлучно находились
с нею в камере, трое - за  дверью.  Одно  только  изменилось:  она  надела
женское платье. Этого  потребовали  и  добились  от  нее  духовные  судьи,
ссылаясь на подписанное ею  отречение.  Они  предупредили  также,  что  за
малейшее прегрешение против предписаний  церкви  ее  объявят  неисправимой
еретичкой, и это повлечет за собой немедленную казнь.
   С щемящей радостью читала Симона, что произошло затем. В четверг  Жанна
отреклась и дала обет во всем повиноваться церкви.  Но  прошло  всего  три
дня, и она снова надела мужское платье и взяла обратно свое отречение.
   Случилось это так. В  воскресенье  утром,  проснувшись,  она  попросила
своих  тюремщиков  снять  с  нее  кандалы,  так  как  ей  нужно  встать  и
оправиться. Тюремщики же, забросив далеко ее  женское  платье,  кинули  ей
мужскую одежду. Жанна сказала:
   - Мосье, ведь вы знаете, что мне запрещено надевать мужское  платье.  Я
впаду в грех, если надену его. Дайте мне мое женское платье.  -  Тюремщики
только рассмеялись в ответ. До самого обеда Жанна просила их, а они все не
давали ей женского платья.  Наконец  естественная  нужда  заставила  Жанну
встать и  надеть  мужской  костюм.  Солдаты,  находившиеся  в  ее  камере,
крикнули тем, что стояли за дверью:
   - Ура, теперь она в наших руках.
   Симона читала, как на следующий день, в понедельник 28 мая 1431 года, в
темницу  к  Жанне  пришел  сам  епископ  Бовэзский  в  сопровождении  двух
прелатов-секретарей. Он спросил Жанну напрямик, почему  она  снова  надела
мужское платье. Жанна же - и тут сердце у Симоны радостно  забилось  -  не
стала  оправдываться,  не  стала  рассказывать  обо  всей  этой  плачевной
истории, а заявила: "Я сделала это  потому,  что  вы  не  сдержали  своего
слова. Вы обещали, что мне разрешат слушать мессу  и  что  с  меня  снимут
кандалы. Если вы допустите меня к мессе и снимете оковы и пришлете женскую
стражу, как обещали, я сделаю все, что вы хотите".
   Епископ не стал отвечать ей, а, наоборот, заметил, что Жанна  настроена
мятежно и вызывающе, тотчас же поспешил задать ей новый  вопрос.  "Слышала
ли ты после четверга, дня твоего  отречения,  голоса  святой  Екатерины  и
Маргариты?" Вопрос этот был ловушкой,  ведь  Жанна  заявила,  скрепив  это
своей подписью, что не упорствует более и не верит в являвшиеся ей  голоса
и видения. Однако она  не  испугалась  опасности.  Не  считаясь  со  своим
отречением, она ответила: "Да. Я слышала голоса".
   Тут, верно, епископ обрадовался. Но и Симона обрадовалась. С  гордостью
и удовлетворением читала она, как Жанна на вопрос епископа:  "Что  сказали
тебе твои голоса?" - опять  смело  ответила:  "Они  сказали  мне:  господь
сожалеет,  что  я,  ради  спасения  своей  жизни,  поддалась  уговорам   и
отступилась и отреклась. Они  сказали  мне,  что,  спасая  свою  жизнь,  я
изменила богу, и бог отвернулся от меня. Они сказали мне,  что  тогда,  на
помосте, я должна  была  смело  отвечать  проповеднику,  -  ведь  это  был
обманщик, а не проповедник, и то, в  чем  он  меня  упрекал,  было  ложью.
Сказав, что не бог послал меня, я навлекла  на  себя  его  немилость.  Ибо
правда в том, что я послана богом. Только страх перед огнем заставил  меня
сказать то, что я сказала".
   И  прелат,  записывавший  ее  ответы,  заметил  на  полях:   "Responsio
mortifera" - пагубный ответ.
   О событиях, разыгравшихся вслед за тем, Симона читала неоднократно.  Но
в эту ночь ей казалось, что она читает о них впервые.
   В среду утром Жанну всенародно отлучили от церкви, объявив неисправимой
еретичкой, и передали в руки светского судьи. На позорной  телеге  вывезли
ее на Старый рынок города Руана, черный от людской толпы. На одной трибуне
сидели судьи, на другой - остальные  прелаты.  Посреди  рынка  сложен  был
костер, на нем установлена  доска  с  надписью:  "Жанна,  называвшая  себя
Девой,  вероотступница,   ведьма,   окаянная   богохульница,   кровопийца,
прислужница сатаны".
   Ее подвели к костру. Чтобы все ее видели, был сооружен высокий гипсовый
эшафот и на нем сложена высокая поленница. Одни  из  священников  произнес
длинную проповедь, Жанна стояла на коленях и молилась.  Епископ  Бовэзский
прочитал приговор. Все это заняло  много  времени,  и  английские  солдаты
орали: "Эй, поп, ты, видно,  собираешься  заставить  нас  ужинать  здесь?"
Жанна попросила, чтобы ей дали распятье, одни солдат сжалился  над  пей  и
подал ей грубо сколоченный  из  двух  щепочек  маленький  крестик,  и  она
поцеловала этот крестик и положила за пазуху, между телом  и  платьем.  На
голову ей напялили  высокий  бумажный  колпак  с  надписью:  "Неисправимая
еретичка, отступница, идолопоклонница". Потом привязали к столбу, и  палач
разжег костер. Жанна крикнула: "Иисус", и еще раз: "Иисус", и когда она  в
седьмой раз крикнула "Иисус" - она уронила голову на грудь и скончалась.
   Но англичане боялись, как бы кто не сказал, что Жанна сумела  спастись.
Поэтому они приказали палачу отодвинуть горящий костер  и  показать  толпе
привязанное к столбу мертвое,  но  еще  не  сгоревшее  тело  ведьмы.  Один
парижанин, присутствовавший на казни, так описал происходившее: "Она  была
привязана к столбу, укрепленному на высоком гипсовом эшафоте,  на  котором
был разложен костер. Платье  на  ней  сразу  же  сгорело,  и  тогда  палач
отодвинул костер, дабы рассеять в народе всякое  сомнение.  И  весь  народ
увидел ее мертвой и нагой, и все увидели обнаженное девичье тело. И  когда
все вдосталь насмотрелись на  мертвую,  привязанную  к  позорному  столбу,
палач снова придвинул горящий костер к ее останкам, так  что  они  сгорели
дотла, и мясо и кости ее превратились в пепел".
   Но в золотой книге Симона читала: "Хотя палач, по приказу англичан,  не
жалел масла, серы и угля, чтобы сжечь тело Девы, он увидел, что сердце  ее
осталось нетронутым. Тщетно старался он его уничтожить. Что он  ни  делал,
оно рдело и билось в пепле. Тогда английский кардинал, обеспокоенный  этим
чудом и опасаясь народного волнения, отдал приказ бросить в  Сену  сердце,
кости и пепел Жанны. И палач сказал: "Мне страшно, я попаду в  ад,  ибо  я
сжег святую". И многие из англичан говорили: "Не  может  быть,  чтобы  она
была дурной женщиной". И некий руанский каноник, бия себя в грудь и рыдая,
сказал: "Да вознесется моя  душа  туда,  где  теперь  душа  Девы".  Другой
участник суда целый месяц ходил словно обезумев, мучимый раскаянием, и  из
денег,  полученных  в  награду  за  участие  в  суде  над  Жанной,   купил
молитвенник и молился за Деву.
   Представитель  короля  английского,   отправляясь   на   казнь   Жанны,
торжествовал и радовался. Возвращаясь же с казни, он,  терзаемый  мукой  и
печалью, сказал: "Мы погибли, ибо мы сожгли святую".



        5. ЖЕСТОКАЯ НАГРАДА

   Симона стоит на камне у садовой ограды и смотрит на  дорогу.  Она  ждет
денег для выкупа. Придется, конечно, набраться терпения,  за  нее  требуют
очень большой выкуп. Но она не  сомневается,  что  друзья  соберут  нужную
сумму. С минуты на минуту должен появиться мосье Рено, почтальон, с  чеком
на крупную сумму.
   Не пойти ли ей лучше в кухню? Переговоры о выкупе происходят в  голубой
комнате, и в кухне она услышит все,  что  там  говорят,  даже  если  двери
закрыты. Кстати, к телятине сегодня бобы, и надо еще их почистить. Поэтому
вполне естественно, если  она  будет  в  кухне,  мадам  не  сможет  к  ней
придраться.
   Она сидит на табуретке, миска с бобами  у  нее  на  коленях.  Некоторое
время до нее ничего не доносится. Потом она  совершенно  явственно  слышит
высокий, надтреснутый голос мосье Корделье:
   - Я, конечно, всей душой рад бы выкупить Деву из плена,  в  котором  ее
держат мадам и двести семейств. Весь мой народ ропщет,  что  я  давно  уже
этого не сделал. Они организовали для нее сбор денег, как в свое время для
Испании.  Но  много  ли  соберешь  пожертвованиями?  Ведь  все  это   голь
несчастная, больше двух-трех франков никто из них дать  не  может,  двести
семейств высосали из них всю кровь. Как же вы полагаете, господа, что  нам
делать? - Супрефект говорит по-латыни, но Симона понимает все  до  единого
слова.
   Она слышит пронзительный, насмешливый голос Жиля де Рэ:
   - Без разговоров подписываюсь на десять тысяч  франков.  Это,  конечно,
жалкие гроши, ведь мадам требует двадцать миллионов. Но женщины  и  актеры
стоят мне бешеных денег, в особенности эта нахальная  толстуха  Луизон.  А
кроме того, мне необходимо приобрести на свои средства крейсер для  нашего
флота в Алжире, потому что верденский пораженец и господа генералы предали
нас. Я уж все карманы вывернул, не завалялся ли там какой-нибудь франк. Но
увы.
   И король Карл промолвил печально:
   - И у меня в карманах ветер свищет.  Но  вы-то,  мосье  Планшар,  вы-то
богатый человек, владелец большого транспортного дела, и речь идет о вашей
племяннице, вам следовало бы подписаться на крупную сумму, по крайней мере
на полмиллиона.
   Симона перестает чистить бобы; волнуясь, ждет  она,  что  ответит  дядя
Проспер. Он откашливается:
   - Мне незачем говорить вам, ваше  величество,  -  отвечает  он,  -  как
обливается кровью мое сердце, как у меня душа болит от  одной  мысли,  что
моя дорогая племянница, дочь моего  брата  Пьера,  в  плену.  Она  славная
девочка и большая патриотка, хотя она и  худа,  как  жердь.  Но  мне,  как
близкому ее  родственнику,  неудобно  в  данном  случае  вмешиваться.  Это
навлечет на меня подозрения и повредит моим деловым связям. А я  делец  до
мозга костей. Я просто  в  отчаянии,  что  вышеприведенные  соображения  и
кровные узы мешают мне действовать. Если бы  не  это,  поверьте,  я  бы  с
радостью подписался на все двадцать миллионов.
   - Пустобрех, - презрительно говорит Жиль де Рэ.
   - Тут может помочь  только  наш  маркиз,  -  говорит  со  вздохом  Карл
Седьмой. - Ваше мнение, господин маркиз де ла Тремуй? - спрашивает он.
   Короткое молчание, потом Симона слышит, как де Бриссон отвечает:
   - Французский банк протестует. Французский банк  считает  легкомыслием,
даже преступлением, при нынешнем  состоянии  финансов  тратить  деньги  на
освобождение самонадеянных молодых девиц.
   Мадам входит в кухню.
   - Ну, разумеется, ты подслушивала,  -  говорит  она,  -  я  в  этом  не
сомневалась; что же, тем хуже для тебя, теперь по крайней  мере  тебе  все
известно. Кто подслушивает за дверью, ничего хорошего о себе  не  услышит.
Ни одного су для самонадеянных молодых девиц.  И  так  как  ты  не  только
домашняя воровка, но еще и шпионишь за мной, то я  заявила  сыну,  что  не
желаю долее делить с тобой кров и стол. Я  достаточно  потратила  на  тебя
нервов. Пусть двести семейств потрудятся найти для тебя другую тюрьму.


   Симона сидит в закрытой машине. Руки и ноги у  нее  в  кандалах,  и  ей
страшно. Машина громыхает по булыжникам, в ней  темно  и  мотор  тарахтит.
Куда везут Симону? А вдруг в тюрьму Сен-Мишель, где сидит убийца Гитрио?
   Жандармы - один из них мосье Гранлуи - открывают  решетчатую  дверцу  и
велят Симоне выйти; в кандалах это трудно. Мосье Гранлуи ведет ее на цепи,
и через высокие двери они входят внутрь. Здесь, за длинными столами, стоят
заключенные, и каждый из них ест из жестяной миски, припаянной к столу,  и
у каждого на голов" круглый колпак, на котором значится номер узника,  его
имя и преступление. Она смотрит, нет ли тут убийцы Гитрио. Он тут. "N_617,
Теофиль Гитрио, убийца-рецидивист".
   Все поднимают головы, когда она входит, и один  из  арестантов  сердито
говорит:
   - Мы обыкновенные добропорядочные преступники, мы промышляем ради куска
хлеба. А эта всю Францию  подожгла  ради  собственного  удовольствия,  ей,
видите ли, охота разорить двести семейств.
   И старик с изрытым оспой лицом беззубо шамкает:
   - Вот отчего нас так плохо кормят. Спросите у нее, куда она девала сыр?
   А убийца Гитрио похваляется:
   - По сравнению с такой, я просто ангел.
   И все, сдвинув головы, о чем-то шепчутся, а потом  говорят  с  коварным
видом:
   - Мы не будем есть с ней за одним столом. А если нас заставят,  объявим
забастовку.
   Симоне очень стыдно. Она тихо-тихо говорит жандарму:
   - Я предпочитаю совсем не есть, мосье Гранлуи.
   Мосье Гранлуи кивает и уводит ее прочь.
   Она ходит по двору, это двор автобусной станции, и это прогулка. Другие
идут попарно, и только она совсем одна и держится на расстоянии от других.
Она обходит двор по кругу, мелкими шажками, потому  что  на  ней  кандалы.
Теперь ее ведет, держа за цепь,  Арсен,  консьерж  с  автобусной  станции.
Опять начинается ропот, что она здесь, и  старик  с  изрытым  оспой  лицом
плюется каждый раз, когда она проходит мимо.
   В углу двора толпятся служащие дяди Проспера и таращат  на  нее  глаза.
Старик Ришар ворчит:
   - Это никуда не годится, она всех нас, шоферов, лишила куска хлеба.
   И бухгалтер мосье Пейру недоволен:
   - Она украла ключ и взломала ящик. Домашняя воровка. Вообразите только,
родная племянница фирмы Планшар.
   На каменной ограде сидит маршал Жиль де Рэ с синими  усами,  в  кожаной
куртке. Когда Симона проходит мимо, он наклоняется и шепчет:
   - Вот и я, спасенье близко. Сегодня ночью, в половине первого,  я  буду
ждать тебя за оградой на моем коньке  Вихрь,  ты  сядешь  сзади  и  будешь
держаться за меня. - Сказав это,  он  отворачивается  и  покручивает  свой
синий ус с таким видом, словно ничего и не говорил, а потом соскакивает  с
ограды и исчезает. Вот это настоящий мужчина.
   Прогулка продолжается. Двор очень пыльный, страшная жара, и ей  хочется
пить. Ей все время надо шагать по кругу, во рту у  нее  пересохло,  а  как
только она останавливается, консьерж Арсен, который всегда ее  не  терпел,
дергает ее за цепь и тащит дальше.
   Потом она стоит у красной колонки, и двор полон людей,  и  все  на  нее
смотрят. А на крыше конторского здания опять  сидят  адвокаты  с  птичьими
головами, они перешептываются  и  что-то  записывают,  и  внезапно  Симона
понимает, что это суд.
   Но что за суд, она совершенно не представляет себе,  и  как  она  будет
защищаться, если она даже не знает, перед каким судом она стоит?
   - Что это за суд? - спрашивает она со страхом. И мадемуазель Русель, ее
учительница, отвечает:
   - Это высший суд, выше уже ничего нет. Если бы  ты  была  внимательней,
если бы ты не витала всегда бог знает где,  ты  бы  знала,  что  суд  этот
учрежден Трудом, Отечеством и Семьей. И он  знает  только  два  решения  -
смерть или жизнь, и до сих пор он жизни  никому  не  даровал.  Ты,  видно,
наломала дров, - сокрушенно добавляет она.
   - Я шла на то, что боши меня расстреляют, - упрямо отвечает она.
   - Да, - признает супрефект, - ты храбрая девочка, мы все это знаем.
   - Ведь это суд бошей? - снова спрашивает Симона на всякий случай.
   - Да, - соглашается мосье Корделье, - да, это в некотором  смысле,  так
сказать, вражеский суд. - И в глазах у него  растерянность,  и  он  глядит
куда-то в сторону.
   Но Симоне необходимо получить точный ответ, все ее  поведение  на  суде
будет зависеть от этого ответа.
   - Так судьи -  боши,  не  правда  ли?  -  повторяет  она  свой  вопрос.
Супрефект теребит розетку на груди.
   - Возможно, - говорит он, - пожалуй, вероятнее всего, я полагаю,  можно
Сказать, я даже убежден.
   Тут открывается дверь, и входят судьи.  Симона  смотрит,  вытянув  шею.
Сейчас она наконец увидит, кто они.
   Однако нет, ничего она не увидит. На лица  у  них  надвинуты  капюшоны,
видны только глаза. Это, наверное, капюшонники-кагуляры, о которых  всегда
говорил Морис. Их очень много, на них красные мантии, а на капюшонах белые
свастики.  Они  усаживаются  ряд  за  рядом  на   скамьях,   расположенных
амфитеатром. Это и в самом деле, вероятно, очень высокий суд.
   Мэтр Левотур встает, чтобы произнести обвинительную речь. О