азалось, вся обмякла, она больше не старалась владеть собой.
   - Значит, так и есть, - повторяла она. - Боже мой, боже мой. Это оно  и
было. Значит, верно. Это оно и было. - Она так прерывисто и хрипло дышала,
что Симоне стало страшно за нее. Она подошла ближе. Хотела помочь,  но  не
решалась.
   Мадам медленно приходила в себя. Симона не смела о чем-нибудь  спросить
ее, что-нибудь сказать.
   Через три минуты, однако, мадам уже почти взяла себя в руки.
   - У моего сына было верное предчувствие, - сказала  она.  -  При  таких
обстоятельствах ему, разумеется, следовало непременно показаться в городе.
   Через пять минут она вновь  была  той  безукоризненно  владевшей  собой
дамой, которую Симона знала всегда.
   - Быть может, и телефон работает, - сказала она с  горькой  иронией,  -
видно, немцы и впрямь любят порядок. Попытайся. Позвони мосье Пейру.
   Симона стала вызывать номер. Телефон не работал. Это как будто  уже  не
очень волновало мадам.
   - Опусти жалюзи, - приказала она. - И включи свет. -  Симона  исполняла
все, что ей приказывала мадам. Мадам  тем  временем  размышляла  вслух:  -
Немцы запретили с наступлением  темноты  появляться  на  улицах.  Сын  мой
достаточно благоразумен, чтобы не нарушать их запрета. Ждать  его  сегодня
незачем. Сядем за стол, - решила она.
   Симона подавала. Они ужинали. Симона знала, что мадам в большой тревоге
за сына. Она и сама все время думала о дяде Проспере.  Неужели  немцы  его
арестовали? Как бы  там  ни  было,  его  невиновность  очень  скоро  будет
установлена. Он может доказать, что изо всех сил противился  распоряжениям
супрефекта. А если боши ему не поверят, она готова пойти и  объявить,  что
она это сделала сама, без его ведома. Она это сделала, и за  это  отвечает
она, а не он.
   Вполне возможно, что они задержали дядю Проспера. Тогда они,  вероятно,
заключили его в тюрьму Сен-Мишель, неподалеку от Дома юстиции.  В  детстве
здание тюрьмы играло в ее жизни большую роль. Оно  расположено  близко  от
школы. Симона и другие девочки проходили мимо пего всегда со страхом, но в
то же время его таинственность притягивала  их.  Там,  за  этими  стенами,
сидели опасные, ничего на свете не боявшиеся люди. Больше всего  возбуждал
в девочках ужас разбойник Гитрио, он содержался там временно,  его  должны
были перевести  в  Франшевиль,  главный  город  департамента.  Бесконечное
множество раз говорили они с Генриеттой о тюрьме Сен-Мишель. Генриетту это
старинное здание занимало даже больше, чем Симону.  Часто  они  специально
проходили мимо  тюрьмы,  в  надежде  хоть  когда-нибудь  увидеть  опасного
преступника. Тяжело было представить себе  дядю  Проспера  в  тюрьме.  Он,
который так любит жизненные удобства, который привык, чтобы ему повсюду  и
везде оказывали уважение, - он этого просто не вынесет.
   Мадам сидела за столом, точно ничего не случилось. Она не говорила ни о
событиях, ни о дяде Проспере. Она ела мало, но ела.
   Потом, когда Симона приготовляла салат, она взяла лорнет  и,  следя  за
руками Симоны, вскользь спросила:
   - Ты, кажется, была сегодня в городе, Симона, не так ли?
   Теперь - быть начеку, не сказать лишнего, но и не молчать.
   - Да, - ответила Симона.
   - Что сегодня было в городе? - спросила мадам.
   Симона старательно перемешивала салат.
   - Город был совершенно пуст, - сказала она, - все дома на запоре, я  не
встретила ни одного знакомого, одни солдаты на улицах, никогда  еще  город
не был так пуст. Я заходила в супрефектуру.  Там  ждали  бошей.  Все  были
одеты по-праздничному. Маркиз тоже приехал туда, en grand tralala [во всем
блеске (франц.)], на машине и с шофером.
   Она рассказывала, чтобы ничего не рассказать. Салат был  готов,  Симона
поставила деревянную миску на стол.
   - Ты была в городе, когда произошел взрыв? - спросила мадам напрямик.
   Симона не покраснела. Симона ответила, и голос ее прозвучал  совершенно
естественно:
   - Я услышала взрыв уже по дороге домой.
   Одно мгновение мадам молчала. Потом спросила:
   - Ты надевала зеленое полосатое?
   - Нет, -  ответила  Симона.  Она  смело  посмотрела  в  глаза  мадам  и
решительно прибавила: - Я была в брюках.
   Мадам поднесла ко рту вилку. Потом сказала:
   - Если ты уже не могла отказать себе в удовольствии отправиться в город
без разрешения, то следовало по крайней мере прилично одеться. Ты же  сама
говоришь, что в  префектуре  все  были  одеты  по-праздничному.  В  высшей
степени бестактно в такой день разгуливать в брюках.
   Симона ничего не ответила.
   - Ты слышала, что я сказала? - спросила мадам,  все  так  же  тихо,  не
повышая голоса.
   - Да, мадам, - ответила Симона.
   Она отвечала послушно, но в душе она ликовала.
   Все годы между ней и мадам происходила тайная борьба за дядю  Проспера.
Мадам стремилась истребить и подавить в своем  сыне  все,  что  напоминало
Пьера Планшара. Теперь своим деянием Симона раз навсегда  разрешила  спор.
Теперь дядя Проспер на деле показал, что он брат Пьера  Планшара,  и  весь
мир увидит, что дядя Проспер подлинный Планшар.
   Зазвонил телефон. Обе вздрогнули.
   - Подойди к телефону, - приказала мадам.
   У телефона был мосье Корделье. Он  попросил  к  аппарату  мадам.  Мадам
колебалась - подойти или нет. Ее неудержимо  влекло  к  телефону,  но  она
опасалась сказать что-нибудь не так. Она взяла себя в руки.
   - Скажи, - приказала она Симоне, - что я уже в постели. Поговори с  ним
сама.
   Симона попросила супрефекта сказать ей, что он  хочет  передать  мадам.
Мосье Корделье медлил.
   - Передай мадам, - послышался наконец его  высокий,  глухой,  нетвердый
голос, - пусть она не беспокоится. Мосье Планшар не вернулся домой  только
потому, что населению запрещено выходить на улицу.
   - Спасибо,  господин  супрефект,  -  сказала  Симона.  Она  чувствовала
тревогу, с которой мадам ждала, и решительно спросила: - Разрешите узнать,
где находится мосье Планшар?
   - Мосье Планшар  у  меня  в  гостях,  -  отвечал  супрефект  и  так  же
осторожно, выбирая слова, прибавил: - Передай мадам, что все выражают  ему
живейшее сочувствие.
   - Спасибо, - повторила Симона. - А что еще передать мадам?
   - Завтра, с первыми лучами  солнца  мосье  Планшар  вернется  домой,  -
сказал супрефект.
   Мадам стояла в прихожей,  она  не  могла  усидеть  в  столовой.  Симона
видела, каких усилий стоило ей  побороть  желание,  вопреки  всем  доводам
благоразумия, взять телефонную трубку.
   Симона, продолжая разговор, спросила:
   - Нельзя ли попросить к телефону самого мосье Планшара?
   Супрефект опять нерешительно помедлил. Затем строго, официально сказал:
   - Нет, это не рекомендуется, - и быстро добавил, словно для того, чтобы
исправить впечатление от сухости последних слов: - Спокойной ночи, детка.
   Мадам стояла,  подавшись  вперед  огромной  массивной  головой.  Симона
никогда не видела ее в таком возбуждении, она  вся  дрожала  от  страха  и
тревоги. Симона поспешила  передать  ей  содержание  всего  разговора.  Ей
пришлось в точности, слово в слово, повторить все.  Мадам  вновь  и  вновь
переспрашивала:
   - Как он сказал? Все выражают ему сочувствие? Так и сказал?  Буквально?
- Симона слушала супрефекта очень внимательно, она помнила каждое слово, и
мадам взвешивала каждое слово. Симона, как  ни  противна  ей  была  мадам,
почувствовала жалость к женщине, дрожавшей за сына, и, если бы  Симону  не
удерживала осторожность, она с удовольствием сказала бы: "Не  тревожьтесь.
Ему ничего не будет. Это сделала  я,  и  я  не  допущу,  чтобы  поплатился
кто-либо другой".
   Мадам обдумывала каждое слово мосье Корделье. Нет, она уже не старалась
замкнуться в свое обычное надменное спокойствие; это была старая  женщина,
охваченная глубокой тревогой за того, кто составлял смысл ее жизни.  Вдруг
все ее страхи и ярость нашли неожиданный выход:
   - Этот Филипп, этот глупец, -  сказала  она  негромко,  но  не  скрывая
своего гнева. - Меня не удивляет,  что  он  осторожен,  он  ведь  трус  по
натуре. Но все-таки, он мог бы сказать и побольше. Мог бы несколько  яснее
дать нам понять все. "Все  выражают  ему  живейшее  сочувствие".  Что  это
означает? Может означать все и ровно ничего. Чтобы  сказать  мне  это,  не
стоило и звонить.  Все  ненавидят  моего  сына,  -  продолжала  она  тихо,
горестно, ожесточенно. -  Все  рады,  когда  с  ним  случается  беда.  Они
завидуют ему, эти мелкие людишки, с которыми Он  имеет  дело.  Они  всегда
только и ждали случая досадить ему. Возможно, это кто-нибудь  из  шоферов.
Они скажут, что сделали это из политических соображений, во имя отечества.
Но я их знаю. Это все только ненависть и зависть. Ненависть черни,  потому
что мой сын на десять голов выше их, потому что он добился чего-то. Они не
могут ему этого простить. Оттого-то они и воспользовались  первым  удобным
случаем, чтобы нанести ему  страшный  удар.  -  Она  говорила  теперь  еле
слышно, но все ожесточенней и  ожесточенней.  -  И  как  коварно  они  все
подготовили и рассчитали. Никаких сомнений: это они украли у него ключ.  -
В ее маленьких злых глазках,  устремленных  куда-то  в  одну  точку,  были
ярость и беспомощность. - Я полагаю, - сказала она  Симоне  своим  обычным
холодным и вежливым тоном,  -  что  тебе  следовало  бы  помыть  посуду  и
отправиться спать. Но сначала дай мне сигарету.
   Симона подала сигареты  и  спички  и  вышла.  В  дверях  она  незаметно
оглянулась. В ярком свете очень сильных ламп мадам сидела  одна,  толстая,
черная, и курила.



        7. ПЕРВЫЕ ПЛОДЫ

   Рассвет едва забрезжил, а Симона уже  с  величайшим  нетерпением  ждала
дядю Проспера. "Он вернется с первыми лучами солнца", - сказал  супрефект.
Утро разгоралось. Десять раз выбегала Симона в сад, на  то  место,  откуда
открывалась дорога, и каждый раз ни с чем возвращалась назад.
   Теперь она - как вчера, а вероятно, и сегодня мадам - не раз и  не  два
взвешивала каждое слово супрефекта. Но, в противоположность мадам,  ее  не
тревожили опасения за судьбу дяди Проспера.  Она  убеждена,  что  то,  что
сказал мосье Корделье, не пустое утешение. Ее  гораздо  больше  беспокоили
собственные тайные сомнения - как воспринял ее поступок дядя  Проспер.  Но
она гнала их прочь. Она уверена, что дядя приветствует  случившееся:  весь
город, судя по намекам мосье Корделье, правильно оценивает это  событие  и
понимает его подоплеку. Но на вилле Монрепо думают не так, как в городе. У
Симоны  не  выходят  из  головы  тихие  злые  слова  мадам,  ее   яростные
несправедливые утверждения, будто только ненависть к дяде  Просперу  могла
толкнуть на такое дело, и речи мадам черной паутиной опутывают чистую веру
Симоны.
   Но вот наконец  телефонный  звонок.  В  мгновение  ока  Симона  была  у
телефона. Да, это дядя Проспер. Он поздоровался, спросил, как там поживают
на вилле Монрепо, разговаривал, как всегда. Симона была разочарована,  она
ждала каких-то особенных слов. Но, может быть, он считал неудобным открыто
говорить по  телефону,  который  контролируется  немцами?  Он  ограничился
несколькими общими фразами и попросил к телефону мадам.
   Симона позвала мадам, но мадам была уже тут. Забившись в угол прихожей,
Симона ловила ее реплики. Мадам говорила односложно, из  ее  ответов  мало
что можно было понять, да  и  весь  разговор  был  очень  короток.  Симона
надеялась, что мадам расскажет, о чем шла речь.
   - Как дядя? Все у него в порядке? - спросила она наконец сама, так  как
мадам молчала.
   - Да, все в порядке, - ответила мадам.
   После обеда, не дождавшись возвращения дяди, Симона, как обычно,  стала
собираться в город за покупками. Она прекрасно знала,  как  неодобрительно
отнеслась бы к этому мадам, но ее это не остановило.  Она  надела  зеленое
полосатое платье, взяла корзину и велосипед.
   Въезд в город охранялся заставой, у  которой  стоял  немецкий  патруль.
Симона была потрясена. Она знала, что боши пришли, мысленно  готовилась  к
этому бесчисленное  множество  раз,  но  когда  увидела  их  перед  собой,
испугалась, как будто  на  нее  обрушилось  что-то  неожиданное.  Солдаты,
молодые парни с тупыми, безразличными лицами, едва  взглянули  на  Симону;
для пешеходов проход был свободный. Симону пропустили беспрепятственно.
   Она шла по городу как во сне. Повсюду были немецкие солдаты.  Рассудком
Симона понимала, что эти солдаты  -  живая  действительность,  но  все  ее
существо отказывалось этому верить, пугающее чувство  нереальности  всего,
что она видела, не оставляло ее. Не  может  этого  быть,  чтобы  они  были
здесь, в городе, расхаживали по улицам и  громко  разговаривали  на  своем
непонятном, варварском языке.
   У Симоны не было заранее сложившегося  представления,  какие  они,  эти
вторгшиеся победители; ей только казалось, что то злое, что  они  несут  с
собой, должно и внешне выразиться в чем-то отталкивающем и  страшном.  Она
готовилась  увидеть  бездушные,  жестокие  лица,  готовилась  услышать   о
бесчисленных злодеяниях. Но  все  было  иначе.  Боши  оказались  молодыми,
бесцеремонными и  довольными  собой  людьми  -  только  и  всего.  Симона,
обладавшая здравым смыслом, видела это, и все  же  чужеземцы  казались  ей
нестерпимо наглыми. Само их присутствие было нестерпимой наглостью, и  эта
наглость обжигала Симону болью и яростью.
   Боши расположились, как дома. В бесцеремонно расстегнутых рубашках  они
шатались по городу, посиживали перед отелями,  на  площадях,  на  террасах
кафе, они смеялись  и  громко  разговаривали  и  поливали  себя  водой  из
фонтанов на площади  Совиньи.  И  эта  непринужденность,  эта  развязность
бошей, чувствующих себя в Сен-Мартене как дома, казались  Симоне  страшнее
самой ужасной грубости, какую она только могла себе представить.
   Открылись кое-какие магазины. Но жители Сен-Мартена, показывавшиеся  на
улицах, робко жались к стенам домов, разговаривали  вполголоса,  торопливо
пробегали по тротуарам, спеша  поскорее  попасть  домой,  -  они  казались
чужими в  собственном  городе.  Бродя  по  знакомым  извилистым,  горбатым
улочкам, Симона чувствовала себя здесь вдвойне чужой, чужой бошам, и чужой
горожанам, от которых ее отделяла ее тайна; больше того - ей казалось, что
горожане смотрят на нее, как на чужого, непонятного им человека.
   Она шла мимо дома Этьена. После вчерашнего она еще не говорила ни с кем
из близких ей людей.  Ей  необходимо  повидать  Этьена.  Она  позвала  его
условным свистом. Может быть, он не уехал, может быть, он дома. Она ждала,
выйдет ли он, словно от этого зависела ее жизнь. Он вышел.
   Его честное  широколобое,  с  узким  подбородком,  лицо  отражало,  как
зеркало, малейшее движение души, и Симона сразу увидела, что он все знает.
Иначе и быть не могло, ведь она так опрометчиво рассказала ему тогда  свой
сон. Она пожалела, что  рассказала,  но  теперь  была  довольна,  -  можно
открыто говорить с Этьеном.
   Точно так же, как вчера,  они,  не  уговариваясь,  направились  в  парк
Капуцинов. На площадке для игр возились дети. И два немецких солдата  были
здесь и с улыбкой смотрели на детей.  Это  не  помешало  Симоне  и  Этьену
присесть на одну из низеньких скамеек.
   Этьен восхищенными глазами смотрел на Симону.
   - Я всегда  ждал,  -  сказал  он  хриплым  от  благоговейного  волнения
голосом, - всегда ждал от тебя чего-нибудь поистине великого.
   Симону, залившись краской, не знала, куда  деваться  от  смущения,  она
возилась с велосипедом, прислоненным к скамье. Но в душе ее были  гордость
и счастье.
   -  Ты,  значит,  считаешь,  что  это  было  правильно?   -   застенчиво
пробормотала она.
   - Правильно? - возмутился он. - Ты совершила подвиг. Я горжусь,  что  я
твой друг. Чудесный сон тебе приснился.
   Симона покраснела еще сильнее. Она не знала, что сказать. Он, помолчав,
сказал с лукавой улыбкой:
   - И все знают, что это сделала ты.
   - Откуда? Каким образом? - спросила она, ошеломленная.
   - Но ведь это совершенно ясно, - ответил  он,  -  ведь  ты  дочь  Пьера
Планшара.
   - А разве никто не думает, что это мог  сделать  сам  дядя  Проспер?  -
спросила она.
   - Мосье Планшар? -  Этьен  удивленно  взглянул  на  нее.  -  Нет,  это,
пожалуй, никому не приходит в голову.
   Он видел, в каком она смятении.
   - А почему бы им не  знать,  что  это  сделала  ты?  -  спросил  он.  -
По-моему, нет ничего плохого в том, что они знают,  только  от  бошей  это
нужно скрывать.
   Симона напряженно думала. Дети шумели. Солдаты ушли.
   - Послушай, Этьен, - сказала она, - ты прав, это хорошо, что они знают,
но помни: важно, чтобы никто ничего не знал. Это не я сделала.  Да  как  я
могла это сделать? Я все время была в городе, все меня видели.  Я  была  в
супрефектуре, я оставила свои велосипед в супрефектуре. Понятно?
   - Ты действительно все предусмотрела, - изумился Этьен.
   Они пошли обратно к центру города. Симона чувствовала, что все  смотрят
ей вслед: это было ужасно, точно мурашки ползали по телу, но было в этом и
что-то прекрасное. Хорошо, что она не одна, - и Симона оживленно болтала с
Этьеном.
   Они вышли на площадь. На скамье под вязами сидел Морис с разряженной  в
пух и прах Луизой.
   - Добрый день, Симона, - крикнул он ей. - Куда это ты так торопишься?
   - Не знаю, - сказала она нерешительно.
   - Зато я знаю, - ответил он.  -  Отправь-ка  своего  молодого  человека
домой. Если ему угодно, он может прогуляться с моей Луизой.  Мне  в  самом
деле необходимо с тобой поговорить.
   - Мосье, - сказал Этьен как можно грознее.
   - Не волнуйтесь, молодой человек, - сказал Морис.  -  С  вашей  Симоной
ничего не случится. Она нуждается в добром совете, поверьте мне.
   Симону разозлило, что Морис опять всем и всеми командует;  и  в  то  же
время ее обрадовало, что вот есть человек с ясной головой, готовый  помочь
ей в ее довольно сложном положении.
   - Позволь уж я с ним потолкую, Этьен, - попросила она.
   Луизон встала  и  оглядела  ее  с  чуть  заметной  лукавой,  вызывающей
улыбкой. Симону это нисколько не задело. Она присела рядом с Морисом.
   - Ну вот, наконец, - сказал он, но не начинал разговора,  пока  они  не
остались одни.
   - Ну и сюрпризец же ты мне преподнесла, моя дорогая, - начал  он.  -  А
все твоя "девичья романтика",  -  прибавил  он  насмешливо.  Симона  густо
покраснела. - Расплачиваться за твой патриотический порыв в первую очередь
пришлось мне, - продолжал он. - Прежде всего они заподозрили меня.
   - Вас? - спросила Симона. - Кто это - они?
   - Для  меня  не  совсем  ясно,  -  отвечал  Морис.  -  Меня  вызвали  в
супрефектуру, там были прокурор  Лефебр  из  Франшевиля,  мосье  Ксавье  и
немецкий офицер. Немчура так и буравил нас всех глазами, но рта ни разу не
раскрыл.
   - Вас заподозрили, вас? - спрашивала Симона. Ее ужасало, что она еще  и
Мориса подвергла опасности; в то же время ей было  приятно,  -  он  словно
принимал участие в ее деянии.
   - Тебя это удивляет? - спросил Морис. - Да это вполне естественно.
   - Я бы, разумеется, немедленно вас выручила, если бы с вами  что-нибудь
сделали, - сказала она горячо и решительно.
   - Очень мило  с  твоей  стороны,  -  ответил  Морис.  Его  насмешка  не
рассердила Симону.
   - Туго вам пришлось? - спросила она.
   - Да, не скажу, чтобы это было так же приятно, как первая брачная ночь.
Я не знал, куда они гнут, а выдавать  тоже  никого  не  собирался.  Прошло
некоторое время, пока я смекнул, чего им надобно.  Боши  хотят  установить
две вещи. Во-первых, когда эта история произошла. Если до  того,  как  они
заняли город и объявили, что всякое уничтожение военных  материалов  будет
строго караться, -  тогда  их  это  не  интересует,  тогда  формально  это
ненаказуемо. Главное же, они хотят выведать, откуда все это  исходит,  что
это за  патриоты  такие,  где  им  искать  своих  врагов?  Спрашивали  они
обиняками, явно стараясь сбить меня с толку,  запутать.  Пришлось  сначала
повалять дурака. Но п