очень темная. Симона не испытывает  ни
малейшего страха. Перелезает через  ограду.  Она  не  думает  о  том,  что
оставляет, взор ее устремлен вперед.



        9. "ЗВЕРИНЕЦ"

   Ее задержали уже на следующий  день  вечером,  когда  она  на  автобусе
прибыла в Невер. В полицейской машине доставили в Франшевиль.
   Там ее передали в руки жандарма Гранлуи. Он  был  неразговорчив.  Когда
она спросила, кто заявил о ней в полицию и в чем ее обвиняют, он уклонился
от ответа. Но был очень вежлив и старался, как мог, облегчить  ей  долгий,
утомительный путь.
   В Сен-Мартене жандарм  Гранлуи  привел  ее  в  супрефектуру.  Консьерж,
старый друг Симоны, встретил ее ласково, видно было, что он очень огорчен.
Все они, консьерж, жандарм и Симона, направились в архив. Жандарм смущенно
топтался, не уходя, консьерж спросил Симону, не принести ли ей чего-нибудь
поесть или выпить. Жандарм  сказал,  что  в  Шатильоне  они  пообедали,  и
неплохо, он подробно рассказал, что было на обед, радуясь поводу отвлечься
от неловкости ситуации. Консьерж полагал, что поесть все-таки  не  мешает.
Симона вежливо поблагодарила, сказала, что не голодна, попросила  оставить
ее одну. Жандарм неуверенно посмотрел на консьержа. Потом решился.
   - Хорошо, мадемуазель, - сказал он.
   Оба удалились. Дверь не заперли.
   Симона сидела в архиве. Здесь ей все  было  знакомо.  В  комнате  стоял
большой  стол,  несколько  удобных,  обитых  кожей,  просиженных  стульев.
Кругом, на высоких полках, лежали груды  папок,  за  стеклянными  дверцами
книжного шкафа стояли красиво переплетенные папашей Бастидом в  коричневую
кожу комплекты официального вестника, с  красными  наклейками  на  толстых
кожаных корешках.
   Воздух в комнате был прохладный, чуть-чуть затхлый.  Тяжелая  дверь  не
пропускала ни единого звука. Симона  отдыхала  здесь,  она  откинулась  на
спинку стула, закрыла глаза.
   Она была спокойна. В глубине души она с самого начала  не  верила,  что
бегство ей удастся. Она не debruillard, не молодчина, как  Морис,  она  не
предприняла разумных мер предосторожности, надо было сообразить, что мадам
с помощью телефона и телеграфа настигнет ее. Но попытаться бежать было  ее
долгом.
   Она  сделала  все,  что  от  нее  зависело,  и   поступила   правильно.
По-видимому, так думали все, потому что относились к ней с уважением.  Без
волнения, готовая к борьбе, ждала она, что будет дальше.  Мадам  благодаря
этой неудачной попытке к бегству получила лишний козырь  в  руки,  -  она,
конечно, будет мстить Симоне. Симону ждут черные дни. Но она твердо решила
не сдаваться. Она все вынесет, она непременно выживет, она  дождется  дня,
когда те, кто умнее, когда Морис и его товарищи победят.
   Некоторое время сидела она так. Потом пришел мосье Ксавье. Он  старался
держать себя как всегда, но Симона видела, как вздулось родимое  пятно  на
его правой щеке, видела, каких усилий стоит ему скрыть волнение.
   - Я сделала глупость, мосье Ксавье? - спросила Симона, с радостью глядя
в лицо друга. Живые карие глаза мосье Ксавье  смотрели  мрачно,  он  долго
мялся, прежде чем ответить.
   - Ты отважно выполнила свое дело, Симона, - сказал  он.  -  Мы,  друзья
Пьера Планшара, гордимся тобой. И если дело твое не удалось, то виноваты в
этом мы. Мы должны были действовать энергичнее, мы должны  были  совершить
это раньше.
   Симона тихо спросила:
   - Меня ждет что-нибудь очень тяжелое?
   Мосье Ксавье нервно глотнул.
   - Пожалуй, - ответил он и вдруг, открыто взглянув  ей  в  лицо,  сказал
решительно: - Да, Симона, нечто очень тяжелое.
   Она слегка приподняла плечи.
   - Что же вы посоветуете мне, мосье Ксавье? - спросила она.
   Мосье Ксавье ответил:
   - Не пускаться на хитрости и дипломатию. Говори прямо, говори все,  что
у тебя на душе. Что бы ты ни сказала, это не улучшит и не  ухудшит  твоего
положения. Быть может, если ты это усвоишь, тебе будет легче. Помочь  тебе
- это уже наша обязанность.  Сейчас  мы  бессильны  что-либо  сделать.  Но
наступит день, когда мы выручим тебя из беды. Не сомневайся.
   В эту минуту  он  напоминал  немножко  своего  отца.  Симона  с  трудом
удержала улыбку, но слова друга радовали ее. Он переменил тон.
   - Тебе надо поесть,  Симона,  -  сказал  он  настойчиво,  с  наигранной
бодростью. - Я слышал, что ты отказалась.  Будь  умницей.  Тебе  предстоят
несколько трудных часов. - Не дожидаясь ее ответа, он вышел, и очень скоро
ей принесли еду.
   Пока он ходил взад и вперед, говоря  о  безразличных  вещах,  она  ела,
покорно, без аппетита.
   Вошел мосье Корделье.
   - Не беспокойтесь, дорогое дитя, - сказал он, видя, что она поднимается
ему навстречу. - Продолжайте есть. Да, тяжелая  история,  -  сказал  он  и
опустился в одно из кресел. - Для всех нас наступили тяжелые  времена.  Во
всяком случае, все  наши  симпатии  на  вашей  стороне.  Ешьте,  ешьте,  -
приглашал он ее. Он немножко повздыхал. - Вы стойкая, храбрая  девочка,  -
сказал он, помолчав, - истинная дочь нашего Пьера  Планшара.  Хоть  это-то
утешение есть у нас. - Он вдруг запнулся. - Но, быть может, это не  совсем
корректно, - обратился он к мосье Ксавье,  -  что  мы  сегодня  сидим  тут
вместе с мадемуазель Планшар? - И он встал.
   - Пожалуй, господин супрефект, это не совсем корректно, - ответил мосье
Ксавье, но не тронулся с места, супрефект же удалился.
   Через несколько минут вошел старый пристав Жанно и жандарм Гранлуи.
   - Вас просят, мосье Ксавье,  -  доложил  пристав,  а  жандарм,  неловко
переминаясь с ноги на ногу, сказал:
   - И вас тоже, мадемуазель.
   Симона быстро и послушно встала. Но мосье Ксавье сказал:
   - Выпей еще чашечку, Симона, и не  торопись.  Без  тебя  все  равно  не
начнут. Мы пойдем вместе.
   Они шли по знакомым коридорам, направляясь в кабинет супрефекта. Симона
и мосье Ксавье впереди, за ними смущенные пристав и жандарм.  В  приемной,
при появлении маленькой процессии,  все  чиновники  умолкли,  а  начальник
отдела, мосье Делабер, встал, склонил голову и сказал:
   - Добрый день, мадемуазель Планшар.
   В кабинете супрефекта Корделье шторы были спущены, в просторной комнате
царили полумрак и  приятная  прохлада.  Вокруг  стола,  покрытого  зеленым
сукном, тесно стояли красивые  старинные  стулья,  на  столе,  словно  для
заседания, лежали бумага, карандаши, стоял графин с водой и стаканы.
   Собрались: мадам, дядя Проспер,  маркиз  Шатлен  и  мэтр  Левотур.  Все
молчали, когда Симона  в  сопровождении  своей  маленькой  свиты  вошла  в
кабинет. Пристав Жанно тотчас же удалился, жандарм остался. Мосье Корделье
сказал:
   - Я полагаю, что вы нам больше не нужны, Гранлуи.
   - Простите, господин супрефект, - возразил жандарм, - но мне  требуется
расписка, что я сдал преступ... что я сдал мадемуазель с рук на руки.
   - Вы получите расписку в моей канцелярии,  -  сказал  мосье  Ксавье,  и
жандарм вышел.
   Симона стояла спокойно, с высоко поднятой  головой.  Глубокими  темными
глазами она медленно обводила лица присутствующих.
   Мадам сидела в тяжелом выцветшем темно-красном кресле  и,  не  прибегая
даже к помощи лорнета, разглядывала Симону таким  же  спокойным  взглядом,
как та ее. Мосье Ксавье подошел к стулу, но не сел, а стал за ним,  крепко
обхватив руками спинку. Мэтр  Левотур,  с  обычным  своим  профессионально
безучастным выражением лица,  уселся,  поудобнее  закинув  ногу  за  ногу;
портфель лежал перед ним на зеленом столе. Маркиз, тонкий и прямой,  сидел
в слишком большом для него кресле и с холодным,  насмешливым  любопытством
оглядывал Симону. Симоне очень хотелось заглянуть в лицо дяди Проспера, но
тот стоял у окна, спиной к присутствующим.
   Супрефект, занявший свое привычное место у огромного  стола,  поигрывал
карандашом и часто моргал. Наконец он произнес:
   - Садитесь, дружок. Садитесь же, прошу вас, господа.
   Он  явно  нервничал.  Все  долго  обстоятельно  рассаживались,   кто-то
услужливо пододвинул к столу тяжелое кресло мадам.
   И вот, несколько раз откашлявшись, мосье Корделье сказал:
   - Проспер, может быть, ты в качестве опекуна хочешь... - Он  не  кончил
фразы и снова принялся вертеть в руках карандаш.
   - Мне не легко, - начал было дядя Проспер, - да, мне чертовски  тяжело.
- Он встретил спокойный, испытующий взгляд Симоны, громко засопел и ничего
больше не прибавил.
   Но тут молчание нарушил скрипучий голос маркиза:
   - Милостивые  государи  и  государыни,  -  сказал  он  властно,  -  вам
известно, что я прибыл сюда по просьбе мосье Корделье и  по  соглашению  с
немецкими властями, которым я  обязан  доложить  обо  всем,  что  я  здесь
услышу. Я понимаю, кое-кому из вас,  а  может  быть,  и  всем  вам  тяжело
произвести необходимое дознание. Однако, если оно  не  будет  произведено,
это приведет к крайне  неприятным  последствиям.  Поэтому  я  был  бы  вам
чрезвычайно признателен, если бы вы, в наших общих интересах,  высказались
без ложной деликатности.
   Наступило неловкое молчание. Все смотрели на мосье Планшара.
   Тогда, тихо и твердо, как обычно, заговорила мадам.
   - Ввиду того, - сказала она, - что моему  сыну  тяжело  касаться  этого
вопроса, позволю себе  взять  слово  я.  Всем  нам  ясно,  что  в  тяжелых
репрессиях, которым немцы подвергают наш департамент, виновато злополучное
деяние, совершенное дочерью моего пасынка. Наши сограждане в  Сен-Мартене,
и вместе с ними боши, истолковали поджог  гаража  как  акт  незрелого,  но
благонамеренного патриотизма. Должна признаться,  с  первой  же  минуты  я
заподозрила, что поступок девочки продиктован не только желанием  постоять
за Францию. Тем не  менее  я  склонна  была  усматривать  главные  мотивы,
толкнувшие ее на это, в романтически преувеличенной любви к родине, и  мы,
мой сын и я,  всячески  гнали  от  себя  иные  предположения  относительно
мотивов поджога. Однако тайные подозрения не оставляли меня. Я  знаю  дочь
моего пасынка. Десять лет я старалась укротить ее тяжелый бунтарский нрав.
К сожалению, безуспешно. К сожалению,  я  не  обманулась  и  на  сей  раз.
Некоторые признания Симоны и все  ее  поведение  с  полной  несомненностью
показывают, что то, что принимается за патриотический подвиг, на  деле  не
что иное, как низкий акт мести испорченного ребенка.
   Мадам умолкла. Она говорила тихо, как  всегда,  чувствовалось,  что  ей
трудно говорить, она шумно дышала. В просторной сумеречной комнате  стояла
тишина, слышно было только дыхание мадам да жужжание мухи, вившейся вокруг
нотариуса. Все смотрели, как мэтр  Левотур  белой,  пухлой  рукой  отгонял
муху.
   - Когда затем выяснилось, - продолжала  мадам,  -  что  за  злополучную
выходку Симоны враг заставляет расплачиваться весь наш департамент,  мосье
Планшар и я оказались перед тяжелой дилеммой. Мы  знали,  что  мероприятия
немцев основаны на заблуждении. Не обязаны ли мы рассеять это заблуждение?
Однако стать на этот путь - значило скомпрометировать внучку  моего  мужа.
Мы обвинили бы ее в преступлении.
   Мадам  опять  умолкла.  Она  потянулась  к  графину.   Мосье   Корделье
предупредительно поспешил налить ей стакан воды.  Все  смотрели,  как  она
сделала два маленьких глотка.
   - И тут,  -  снова  заговорила  она,  -  сыну  моему  пришла  в  голову
счастливая мысль. Он поехал в  Франшевиль,  он  открыто  изложил  префекту
обстоятельства дела и через его посредничество вошел в  соприкосновение  с
немецкими военными властями. Ему удалось  договориться  с  ними.  Немецкие
власти не настаивают на том, чтобы предать  широкой  огласке  позор  семьи
Планшаров. Они не требуют передачи дела  в  руки  правосудия.  Они  готовы
удовлетвориться административными мерами, если  мы  предпримем  их  против
виновницы  пожара.  Немецкие  власти  обещали,  что,  как  только  мы  это
выполним, они тотчас же отменят особые репрессии, применяемые к населению.
Мой сын, - продолжала мадам еще тише, но отчеканивая каждое слово,  -  мой
сын все же не решался разоблачить дочь своего сводного брата. Я спорила  с
ним ночи напролет.  Его  доброе  сердце  не  позволяло  ему  сделать  наше
печальное открытие общим достоянием.
   В наступившей тишине по-прежнему  было  слышно  лишь  дыхание  мадам  и
жужжание мухи, отставшей теперь от мэтра Левотура и  бившейся  об  оконное
стекло.
   -  Нужно  было,  -  продолжала  мадам,  -  чтобы  появилось  еще  новое
обстоятельство, и только тогда мосье  Планшар  решился  наконец  отбросить
свои колебания. Сын мой все эти годы обращался  с  Симоной  как  с  родной
дочерью. Баловал ее, брал с собой в Париж, исполнял  все  ее  прихоти;  ей
захотелось иметь темно-зеленые брюки, и она получила их.  В  благодарность
за все Симона украла у него из спальни ключ от его кабинета. А сейчас  она
вторично совершила нечто  подобное.  Она  вторично  совершила  кражу.  Она
присвоила деньги, предназначенные на расходы по  хозяйству,  и  сбежала  с
ними. Только теперь, когда окончательно доказано, что  Симона  закоренелая
домашняя воровка, сын мой решился разоблачить ее. Нельзя допускать,  чтобы
целый департамент страдал по  вине  безнадежно  испорченной  девочки.  Наш
печальный долг -  отрубить  больной  палец.  Вам,  Филипп,  известны  ваши
обязанности.  Мы  передаем  Симону  в  ваши  руки.  Если  понадобятся  еще
какие-либо показания или подписи, мы к вашим услугам.
   Мадам кончила. Она так невозмутимо и смело преподнесла свои  чудовищные
измышления, что все, хотя и знали, какая  велась  игра,  слушали  ее  так,
словно  она  сообщала  нечто  совершенно  новое.   Она   произнесла   свою
обвинительную речь, и теперь восседала, черная и неподвижная, в  выцветшем
темно-красном кресле; она сидела, вдавив голову в плечи, выпятив  огромный
двойной подбородок, ее живот и бедра образовали сплошную массивную  глыбу,
руки тяжело покоились на подлокотниках кресла, кресло  и  человек  слились
воедино.  Так  восседала  она,  расплывшейся  тушей,   тяжело   дыша,   но
неподвижно, как истукан, и только вокруг  губ  ее  змеилась  еле  заметная
усмешка.
   Симона  встала.  В  измятой   блузе,   вся   в   пыли,   с   выражением
сосредоточенности на худом лице и в больших, глубоко сидящих  глазах,  она
казалась побежденной, осужденной раньше, чем она  вымолвит  слово.  Борьба
мадам с этим ребенком с самого начала была неравной, у Симоны не  было  ни
малейшего  шанса  на  успех.  Что  бы  она  ни  сказала,  судьба  ее  была
предрешена, она это знала, все это знали. И тем  не  менее  все  с  жгучим
интересом следили за этой борьбой и напряженно ждали, что скажет Симона.
   Она сказала:
   - Я сделала это, чтобы бошам ничего не досталось. Вы  все  это  знаете,
весь Сен-Мартен это знает.
   То были простые слова, они не внесли ничего нового, они  не  опровергли
обвинений мадам. Но обвинения мадам опровергались лицом Симоны. Это  юное,
серьезное, полное горечи лицо было живым обвинением, и никому  из  мужчин,
собравшимся в этот час в кабинете супрефекта, не забыть его до конца  дней
своих.
   Мадам в ответ на слова Симоны  даже  бровью  не  повела,  разве  только
усмешка ее стала чуть-чуть явственней.
   - Ты хочешь сказать, что я лгу? - спросила она. Она не повысила голоса,
она говорила без вражды, со спокойным превосходством нормального человека,
который обращается к сумасшедшей. -  Ты  хочешь  сказать,  что  я  лгу?  -
спросила она тоном, не допускающим слова "да".
   - Да, - сказала Симона.
   Оно было сказано тихо, это "да", без вызова, пожалуй даже  вежливо.  Но
оно было так  насыщено  правдой,  что  все  великолепное  обвинение  мадам
рассыпалось перед ним в прах.
   Так убедительно, так уничтожающе прозвучало  это  спокойное  "да",  что
мадам, которая до этой минуты  вела  себя  дьявольски  умно,  сорвалась  и
совершила ошибку.
   - Я полагаю, милостивые государи, -  сказала  она,  обращаясь  ко  всем
сразу, - что бегство этой девчонки совершенно достаточное  признание.  Вот
она стоит тут перед вами и корчит из себя патриотку. А  что  она  сделала?
Она подожгла гараж для того, чтобы нанести жестокий удар мне и моему сыну.
Она сбежала, захватив с собой не только чужие деньги, но и чужие вещи. - И
так как мужчины посмотрели на нее с любопытством, а Симона  с  удивлением,
она пояснила:
   - Она увезла с собой чужую книгу, взятую на прочтение.
   Но тут Симона улыбнулась, ее  даже  позабавили  эти  слова  мадам.  Она
обратилась к мосье Ксавье:
   - Мадам имеет в виду одну из тех книг, которые дал мне папаша Бастид, -
пояснила она.
   Мосье Ксавье  не  усидел  на  своем  стуле.  Казалось,  этот  маленький
человечек сейчас бросится на  мадам,  но  уже  в  следующее  мгновение  он
овладел собой. И голос его только чуть-чуть дрожал, когда он заговорил.
   - Мой отец, - сказал он, обращаясь  к  мадам,  -  очень  любит  Симону.
Симона  несомненно  имела  право  рассматривать   эти   книги   как   свою
собственность.
   - Однако, - возразила мадам, - мосье Бастид явился на виллу  Монрепо  и
потребовал вернуть ему книги.
   - Смею вас уверить, мадам, отец мой  рад  будет  услышать,  что  Симона
взяла с собой эту книгу. Он считал своим долгом участвовать  в  воспитании
дочери близкого друга. Господа, речь идет не о пустой книжке  для  легкого
чтения, мадам имеет в виду книгу о Жанне д'Арк. Верно, мадам?
   Тут впервые ярость мадам прорвалась открыто. Ненависть, которая  в  тот
памятный вечер на мгновенье вспыхнула в ее глазах и которую видела  только
Симона, теперь увидели все.
   - Известно, - сказала  она,  и  голос  ее  прозвучал  несколько  громче
обычного, - что старший мосье Бастид своими опасными  речами  и  вздорными
советами способствовал неправильному развитию  девочки  и  тому,  что  она
стала на плохой путь. Но я говорю это не в укор мосье  Бастиду.  Он  очень
стар.
   Лучше бы мадам оставила в покое историю с книгой. Ибо даже супрефект не
выдержал.
   - Я не вижу, - сказал он, -  ничего  плохого  в  том,  что  мадемуазель
Планшар взяла с собой в дорогу патриотическую книгу.
   И тут в первый раз заговорил дядя Проспер.
   - Оставим эту тему, - попросил он глухо.
   Мэтр Левотур слегка наклонился в своем кресле.
   - Простите, если я вмешаюсь, господа, - сказал он.  -  Я  полагаю,  что
всякие разговоры в данном случае излишни. Перед нами письменное  заявление
мадемуазель Планшар. - И он вытащил из большого кожаного портфеля  бумагу,
которую Симона подписала.
   Звук ясного, учтивого голоса этого человека раздражающе подействовал на
Симону. Вид его гладкого  лица,  его  перстень,  поблескивающий  на  белом
пухлом указательном пальце, запах его портфеля - вывели ее из  равновесия.
Спокойствия ее как не бывало, с неудержимой горячностью она набросилась на
него:
   - Но ведь условились,  что  я  подписываю  это  только  для  вида.  Мне
сказали, что эта подпись только для бошей. Все эти господа знают...
   Нотариус вежливо, но безапелляционно прервал ее:
   - Разрешите, мадемуазель, я сначала зачту  эту  бумагу.  -  И  он  стал
читать: - "В  присутствии  мадам  Катрины  Планшар...  Добровольно  и  без
принуждения признаю, что я подожгла... Я сделала это по  злобе  на  мадам,
упрекавшей меня в том, что я... Я не нашла другого  способа  отомстить  за
обиду и рассчитывала, что так я  сильнее  всего  огорчу  мадам  Планшар  и
нанесу ей материальный ущерб. Прочитала и подписала: Симона Планшар".
   Мэтр Левотур читал без всякого выражения, ничего не выделяя и ничего не
оставляя в тени. Именно поэтому каждое слово приобретало дьявольский  вес,
каждое слово вырастало  во  что-то  большое,  самостоятельное,  наделенное
жизнью.
   Но  едва  он  кончил,  как  заговорила  Симона,  и  звук  ее   грудного
проникновенного голоса сразу же развеял в прах ясные слова нотариуса.
   - Но дядя Проспер меня твердо заверил... - воскликнула она живо.
   Мадам прервала ее.
   - Скажите, мэтр Левотур, - спросила она, - Симона  добровольно  сделала
признание?
   - Вопрос излишен, мадам, - чуть  не  обиженно  ответил  нотар