росила она.
   Мосье Ксавье, играя ножом для  разрезания  бумаги,  ответил  с  горькой
иронией:
   - Не знаю, как посмотрят на это боши.
   Она стояла перед ним, она смотрела в его озабоченное лицо,  на  котором
можно было прочесть с трудом сдерживаемое волнение,  -  родимое  пятно  на
правой щеке вздулось. Симона пристально вглядывалась в лицо друга. Сейчас,
немедленно ей надо идти, и она хочет унести с собой свежее воспоминание об
этом участливом, добром лице. Что-то в ее взгляде привлекло его внимание.
   -  Случилось  что-нибудь?  -  спросил  он.  В  голосе  его   прозвучали
подозрение и тревога.
   На мгновение Симона заколебалась. А не сказать ли ему все? Он  любил  и
почитал ее отца, он и к ней очень привязан.  Нет,  нельзя  себе  позволить
такую роскошь, она не имеет права втянуть его, государственного чиновника,
в задуманное ею дело, она не смеет ни с кем делить опасность.
   - Нет, -  сказала  она  с  напускной  беспечностью.  -  Что  там  могло
случиться?
   - У каждого теперь забот не оберешься, - сказал мосье Ксавье.
   Продолжительный резкий звонок прорезал тишину дома. Симона и даже мосье
Ксавье вздрогнули и выглянули в окна. У  ворот  они  увидели  маркиза.  Он
приехал на машине; голубая  и  блестящая,  она  стояла  напротив,  обильно
снабженная, вероятно, контрабандным  бензином  мосье  Планшара.  За  рулем
сидел в элегантной ливрее шофер.
   - Крысам теперь раздолье, - сказал мосье Ксавье.
   Он прошел в кабинет супрефекта. Симона последовала за ним. Сюда спешили
чиновники из всех отделов, порядок был нарушен, всем хотелось услышать,  с
чем приехал маркиз.
   Мосье Корделье встретил маркиза  де  Сен-Бриссона,  не  скрывая  своего
удивления. Поздоровавшись, маркиз помедлил. Дверь  кабинета  была  настежь
открыта, в приемной, даже в дверях, толпились чиновники,  а  маркиз  ждал,
вероятно, что супрефект примет его с глазу на глаз, без свидетелей. Но так
как супрефект, по-видимому, и не думал отсылать своих  чиновников,  маркиз
заговорил.
   - У меня есть  основание  предполагать,  -  начал  он  своим  скрипучим
голосом, - что немецким  военным  властям,  которые  появятся  здесь,  как
следует думать, в самое ближайшее время, мое имя кое-что говорит. Полагаю,
мосье супрефект, что я смогу быть вам полезен при  встрече  с  немцами.  В
интересах нашего округа я считаю своим долгом присутствовать здесь,  когда
немецкие войска будут входить в Сен-Мартен. - Он говорил еще высокомернее,
чем всегда, он держался еще прямее обычного, его карие глаза  над  крупным
крючковатым  носом  твердо,  пожалуй  даже   презрительно,   смотрели   на
супрефекта. Остальных он словно и вовсе не замечал.
   Все ждали, что ответит мосье Корделье.  Он  заговорил  не  сразу.  Было
видно,  что  с  языка  у  него  готово  сорваться  резкое  слово,  но   он
сдерживается. Наконец он произнес:
   - Как вам угодно, - и указал маркизу на стул.
   Симона видела  изжелта-смуглое,  надменное  лицо  де  Бриссона,  видела
белесые беспомощные глаза супрефекта, возмущенное лицо мосье  Ксавье.  Она
была рада, что решилась действовать. Сен-Мартен достойно ответит господину
фашисту.
   Симона вышла из комнаты. Крадучись, скользнула мимо сторожки консьержа,
- все складывалось удачно, консьерж ее не  заметил.  Велосипед  свой  она,
конечно, оставила у  него,  пусть  думают,  что  она  болтается  где-то  в
супрефектуре.
   Она пошла на авеню дю Парк. Она  торопилась.  Четверть  положенного  ею
себе срока уже миновала, идти было далеко и добираться приходилось пешком.
Она шла быстро. Прячась, почти бежала, прижимаясь к стенам домов,  -  ведь
теперь она в супрефектуре.
   Вот дом, где живет Этьен. Она не может удержаться  и  свистит  условным
свистом,  как  в  детстве.  Полминуты  она  подождет.  Но  не  проходит  и
полминуты, а Этьен уже здесь.
   Он просиял, увидев ее, и, по  обыкновению,  обеими  руками  схватил  ее
руки.
   - Весь день я думал, придешь ли ты, - сказал он. - Я уже опасался,  что
тебя не отпустят.
   Она ничего не ответила. С  внезапной  силой  нахлынули  воспоминания  о
Генриетте. Какая она была храбрая, даже отчаянная, но вдруг на нее нападал
непонятный страх. Симона вспомнила,  как  однажды  вечером  они  очутились
неподалеку от кладбища и Генриетта безумно боялась даже  мимо  пройти,  но
она, Симона, ее высмеяла и заставила пойти вместе с ней через кладбище,  и
Генриетта была вся  в  холодном  поту.  И  еще  много  таких  воспоминаний
теснилось в эти минуты в голове  у  Симоны.  С  Генриеттой  она  могла  бы
поговорить о задуманном ею деле. Подруга очень хорошо  поняла  бы,  почему
так надо. Генриетта вместе с ней пошла бы на это дело.
   Этьен и Симона шли рядом, почти касаясь друг  друга.  Они  шли  в  тени
старых разноцветных домов. Он  повернул  к  парку  Капуцинов;  детьми  они
вместе с Генриеттой бывали там бесчисленное множество раз.
   В парке было  пусто.  Несколько  маленьких  девочек  гонялись  друг  за
дружкой, то были,  вероятно,  дети  беженцев;  девочки  шумели,  крики  их
странно разносились в стоявшей кругом тишине. Но вскоре  и  дети  умолкли,
захваченные общим оцепенением.
   Симона и Этьен уселись на одну из низеньких скамеек.  На  три  минутки,
сказала себе Симона.  Они  но  разговаривали,  было  очень  жарко,  где-то
близко, в кустах, чирикала сонная птичка.  Они  чувствовали,  что  связаны
большой дружбой.
   Некоторое время оба молчали. Потом Этьен спросил:
   - Тебе еще снилась Генриетта?
   Симона - она и под пыткой не могла бы сказать, как эти слова пришли  ей
на ум, - ответила:
   - Да, она возложила на меня  миссию.  -  Но  ведь  это  идиотство,  это
предательство, как она могла сказать такое? Он,  конечно,  ждет,  что  она
пояснит ему, что же это за миссия. Вот сейчас он спросит, и будет прав. Но
она, разумеется, ничего не скажет ему, ни за что на свете.
   Но Этьен не спросил, он только  посмотрел  на  нее  серьезно,  ласково,
внимательно, и она была ему благодарна, что он ни о чем  не  спросил.  Она
сидела, смущенная своей неосторожностью,  молчаливая,  подавленная.  Потом
наконец сбросила с себя оцепенение, встряхнулась и, встав, сказала:
   - Мне надо идти.
   Этьен, все так же ласково и серьезно глядя на нее, сказал:
   - Жаль. Мне так хотелось поговорить с тобой сегодня. Больше, чем  когда
бы то ни было.
   Нет. Нет. Она не может терять ни минуты. Ей пришла в голову одна мысль.
   - Послушай-ка, Этьен, - сказала она. - Я тороплюсь, а велосипед свой  я
сегодня оставила дома, думала, дороги все  еще  забиты.  На  велосипеде  я
доберусь скорее. Не одолжишь ли ты мне свой?
   - Ну, конечно, - ответил он.
   Они вернулись к дому, где жил Этьен. Идти было недалеко. Она подождала.
Все складывалось как нельзя лучше. Теперь у нее есть велосипед, и об  этом
не знает никто, кроме Этьена. Он притащил свой велосипед.
   - Большое спасибо, Этьен, - сказала она. Ей хотелось сказать больше, но
она сдержалась. Они посмотрели друг другу в глаза. Потом она протянула ему
руку, вскочила на велосипед и уехала.
   Она неслась вперед, юная, суровая,  счастливая,  вся  во  власти  своей
миссии, слившись с ней  воедино,  свято  веря,  что  путь,  избранный  ею,
правильный путь.
   Сначала, чтобы не обращать на себя внимания, она ехала не очень быстро.
Но как только очутилась на авеню дю Парк, она нажала на  педали  изо  всей
силы. Она мчалась, пригнувшись к рулю, плотно сжав  губы,  сдвинув  густые
темно-русые брови так, что между ними залегла глубокая складка.
   На дороге не было ни души. По правую  руку  Симоны  бежала  разделявшая
шоссе белая черта, нанесенная по настоянию дяди Проспера.  Было  жутко  от
полного безлюдья на той самой дороге, которая  еще  несколько  дней  назад
представляла собой нескончаемую,  медленно  ползущую  темную  гусеницу  из
людей и машин. А теперь  ее  серовато-белая  гладь  пустовала  в  ожидании
бошей, и, выходит, для них дядя Проспер в прошлом году  столько  хлопотал,
стараясь привести дорогу в такой безукоризненный порядок.
   Симона была совершенно одна. На ее рискованном пути никто ее не  видел.
Нет, один человек, наверное, видел: папаша Бастид. Он,  конечно,  стоит  в
нише своего окна и  ждет  немцев  и  смотрит  вниз  на  дорогу.  Она  живо
представила себе, как он стоит  там  наверху,  не  шевелясь,  беспомощный,
негодующий. Глаза его провожали ее, мчащуюся по дороге. Но сверху она  для
него лишь крохотная, быстро движущаяся точка, ему и в голову не  приходит,
кто это так быстро несется по дороге и что здесь готовится.
   Жарко, но Симона не замечает жары, встречный  ветер  обвевает  ее.  Вот
дорога пошла под гору, теперь можно передохнуть,  и  Симона  выпрямляется.
Стоит  потрясающая  тишина,  далеко-далеко   вокруг   все   замерло.   Эта
неподвижность, это безмолвие действуют на Симону  угнетающе.  Ей  кажется,
что она мчится целую вечность и что езде не будет конца. И  ей  мерещится,
словно все это когда-то уже было - такая же быстрая, молчаливая,  безумная
езда, устремленная к великой, безумной цели.
   Ей нельзя погружаться в мечты, нельзя  ни  о  чем  думать,  она  должна
всецело сосредоточиться на  своей  задаче,  только  на  ней.  Она  заранее
продумала все, до последней мелочи. Однажды в гараже что-то загорелось,  и
шоферы тогда авторитетно рассуждали о том, где и как мог возникнуть пожар.
Долго и подробно распространялись насчет разных возможностей возникновения
в этих условиях пожара и  взрыва,  а  Симона,  с  присущим  ей  молчаливым
спокойствием, слушала их и хорошо все усвоила. Нынче ночью, вспоминая  эти
разговоры,  она  подробно  обдумала,  что  и  как  сделать.  Она  мысленно
повторяет все снова и снова, десять, двадцать раз. Опять и опять  опускает
в карман руку и щупает, на месте ли ключ  и  спички.  Ей  не  хватает  еще
только камня, его надо подобрать где-нибудь на краю дороги. Она  поднимает
с земли камень. Теперь все есть.
   Хорошо, что станция расположена на отшибе, вдали от города и  каких  бы
то ни было строений. Взрыв ничего по соседству не разрушит.  И  времени  у
Симоны будет достаточно. Если она подожжет в подвале,  огонь  можно  будет
обнаружить только тогда, когда потушить его окажется  уже  невозможным.  А
пока огонь подберется к машинам и большой цистерне, она уже будет далеко.
   Дорога снова выравнивается, даже слегка идет в  гору,  и  Симона  опять
налегает на педали. А вот и люди, первые  люди,  которые  попались  на  ее
пути. На  краю  дороги,  в  тени  кустарника,  группа  солдат.  Когда  она
поравнялась с ними, кто-то крикнул:
   - Алло, мадемуазель, не хотите  ли  составить  нам  компанию?  Мы  ждем
немцев. - И солдат высоко поднял бутылку. Они пьяны и ждут немцев.  Симона
едет быстрее.
   Вот она у шоссейной ветки, ведущей к транспортной фирме Планшар.  Въезд
по-прежнему загорожен цепью. Симона вместе  с  велосипедом  проскальзывает
под цепью. Она  стоит  перед  запертыми  воротами  станции.  Она  приехала
вовремя. Она не опоздала.
   Теперь уж ей никто не помешает. Теперь автомобильный парк и бензин в ее
руках, а не в руках бошей. Морис проиграл пари.
   Она приваливает велосипед к стене и через ограду перелезает во двор.
   Двор, белый и мертвый, пуст. Жутко быть единственным живым существом на
всем этом знойном и пустынном просторе. Она смотрит на часы,  висящие  над
входом в контору. Времени у нее мало. Ближайшие минуты нужно  использовать
с толком, не отвлекаясь, забыв обо всем, кроме своей цели. Нужно выполнить
все задуманное очень четко, по порядку, так, как она наметила себе.
   Симона берет в руки подобранный на дороге камень и разбивает  стекло  в
двери, ведущей в контору. Стекло разлетается с таким  резким  звоном,  что
она вздрагивает.  Она  вынимает  из  рамы  осколки  и  изнутри  отодвигает
задвижку. При этом ранит себе  руку,  рана  пустячная,  царапина,  ерунда;
немножко досадно, что кровь капнула на брюки и оставила пятно.
   Она  поднимается  по  лестнице  в  кабинет  дяди  Проспера.   Ступеньки
неудобные, каменные, и ей кажется, что им конца не  будет.  Ноги  тяжелые,
каждый шаг стоит ей усилий. Наконец она наверху.
   Она достает из кармана ключ. Это  ключ  от  двери,  перед  которой  она
стоит, ключ от кабинета дяди Проспера. Он  обычно  берет  его  с  собой  и
прячет в спальне. Оттуда Симона и взяла его.
   Она отпирает дверь. Затхлый, спертый воздух, невыносимая  жара,  тишина
маленькой комнаты камнем ложатся на грудь. Недозволенность,  рискованность
ее поступка предстают перед ней до осязаемости  живо.  Она  стоит  посреди
комнаты, где дядя Проспер хранит письма  и  вещи,  которые  он  прячет  от
посторонних глаз. Недозволенным путем проникла она сюда. С  минуту  Симона
стоит как скованная.
   Потом быстро стряхивает с себя оцепенение. Она здесь  для  того,  чтобы
найти другой ключ, ключ от бензохранилища.  Она  знает,  где  он  спрятан.
Очень часто дядя давал ей этот ключ, очень  часто  при  ней  запирал  его,
когда она его возвращала. Ключ в письменном столе справа, во втором  ящике
сверху.  Она  точно  знает.  А  что,  если  его  нет  на  месте?  Короткое
мучительное, до предела напряженное мгновение, пока  она  открывает  ящик,
кажется ей вечностью.
   Вот наконец ящик открыт. И вот ключ.
   Она берет его. Он холодный, металл приятно холодит ее потную руку.
   Но вдруг она отчего-то ежится. Ей не по себе. Ей чудится,  что  на  нее
смотрят маленькие, жесткие, злые глазки мадам, она словно слышит ее тихий,
высокий, властный голос: "Я бросала слова на ветер. Мне не удалось  выбить
из тебя дух противоречия и наставить тебя на правильный путь". Нет, Симона
это делает не из духа противоречия. Она это делает потому, что она  Симона
Планшар, дочь Пьера Планшара.
   Все  остальное  уже  просто.  Она  спускается  в  подвал  под  гаражом,
осторожно  и   аккуратно   раскладывает   пропитанную   керосином   паклю,
раскладывает ее в самом подвале, на  лестнице,  в  гараже.  Должно  пройти
некоторое время, пока пламя разгорится настолько, что его нельзя уже будет
потушить, но путь огню предуказан,  и  совершенно  невозможно,  чтобы  при
ярком солнечном свете его вовремя обнаружили.
   Она  идет  к  бензохранилищу.  Открывает  дверцу,  поднимает  маленькую
крышку, потом вторую. Плотно сжав губы,  раздув  ноздри,  вдыхает  летучий
запах бензина.
   Теперь все в порядке. Дела было много, она выполнила все  с  величайшим
вниманием, она изнемогает от усталости. Она возится  уже  целую  вечность,
больше часу, вероятно. Она смотрит на часы. Прошло всего четыре минуты.
   Теперь надо поджечь комок пакли. Она опять спускается в  подвал.  Стоит
со спичками в руках. Еще не поздно,  она  может  вернуться,  и  ничего  не
произойдет. Нет, произойдет. Придут  боши,  и  тогда  получится,  что  она
своими руками отдала им машины и бензин.
   "Кто, если не ты? И когда, если не теперь?"  Спичка  вспыхивает,  пакля
вспыхивает.
   Слегка наклонившись вперед, Симона как зачарованная уставилась темными,
глубоко сидящими глазами на огонь,  ее  длинные,  тонкие,  изогнутые  губы
раскрыты в полубессознательной жадной улыбке, она вдыхает  запах  гари.  С
любопытством смотрит она, как начинает тлеть половица и огонь  подбирается
ко второму комку пакли.
   Но еще можно все потушить. Без труда. И сейчас  еще  можно.  Огонь  все
ближе, пакля уже не тлеет, это уже пламя, вот оно  охватывает  второй  ком
пакли. Но и теперь еще можно потушить.
   Симона  отступает  к  выходу  маленькими,  нерешительными  шагами,  она
пятится назад, не отрывая глаз от огня, все так же пятясь, поднимается  со
ступеньки на ступеньку по лестнице, она держится  рукой  за  перила  и  не
отводит глаз от огня, который следует по предуказанному ему пути.
   Потом внезапно,  точно  спасая  свою  жизнь,  бегом  бросается  вон  из
подвала.
   В гараже, однако, она еще раз останавливается. Идет в душевую. Обмывает
царапину. Потом наметанным глазом  осматривает,  высохло  ли  пятнышко  на
брюках. Да, оно было очень маленькое, и на такой жаре,  конечно,  высохло.
Она счищает его. Ее вдруг охватывает непреодолимое желание искупаться  йод
душем. Жаль, нет времени.
   Она покидает станцию. Берет  велосипед  Этьена.  Пускается  в  обратный
путь.
   Великая радость охватывает ее. Теперь огонь бушует по  предначертанному
ему пути. Теперь  имя  дяди  Проспера  спасено  от  позора.  Теперь  Морис
проиграл пари. Теперь бошам не видать машин и бензина, как своих ушей.



        6. ТОМИТЕЛЬНЫЙ ВЕЧЕР

   Вечером мадам и Симона сидели в голубой комнате и, как всегда, ждали  к
ужину мосье Планшара. Симона,  выпрямившись,  сидела  на  своем  неудобном
стуле. Мадам, в черном шелковом платье,  тщательно  причесанная,  занимала
свое обычное место в кресле с высокой спинкой; неподвижной, грузной глыбой
восседала она в кресле.
   Вернувшись на виллу Монрепо, Симона принялась за свои повседневные дела
в саду и на кухне. Дяди Проспера дома не было. Мадам  рассказала  ей,  что
сначала мосье Планшар решил было не показываться в Сен-Мартене. Но  Потом,
когда произошел взрыв, не усидел дома и поехал в город.
   Симона  вздохнула  с  облегчением,  но  в  то  же  время  почувствовала
разочарование. Ей до смерти хотелось быть здесь, когда дядя Проспер  узнал
о взрыве. Ей хотелось видеть его лицо в ту минуту, ей хотелось видеть, как
это его потрясло, ошеломило. И его тайную - нет, огромную, все затмевающую
радость, что он не покрыл страшным позором имя Планшаров.
   Значит, он узнает о случившемся в городе. Конечно, он  догадается,  что
это сделала она. Его будут раздирать самые противоречивые чувства.  Ей  не
терпится увидеть, какое у него  будет  лицо,  когда  они  встретятся.  Он,
конечно, достаточно умен, чтобы прикинуться ничего не ведающим. Но в  душе
он будет ей благодарен, и она почувствует-ото в скрытых  намеках,  в  том,
как он потреплет ее но щеке.
   В комнате было сумрачно, прохладно и  тихо.  Мадам  спокойно  сидела  в
своем кресле.  Но  Симона  отлично  понимала,  что  спокойствие  это  лишь
внешнее. Интересно, знает ли мадам, что она отлучалась в город?  Возможно,
что знает. Дороги теперь свободны, одна из двух  приятельниц  мадам  могла
приехать к ней и обо всем рассказать. Мадам всегда осведомлена лучше,  чем
можно предположить.
   - Представь себе, - неожиданно говорит мадам, - мой сын не мог  сегодня
найти ключ от своего кабинета. За двадцать пять лет это  случилось  с  ним
впервые. Возможно,  он  оставил  его  на  станции,  разволновавшись  после
разговора с Филиппом. Но он твердо помнит, что взял ключ домой, что  будто
бы еще сегодня утром видел его.
   Симона не шелохнулась и ничего не  ответила.  Она  старалась  сохранить
обычное выражение лица и не выдать себя  каким-либо  движением,  она  была
рада, что в комнате полумрак.
   Через некоторое время мадам приказала:
   - Включи радио.
   Радио работало. Говорил город Дижон, который, по-видимому, был в  руках
у немцев. Диктор сообщал об успехах германской армии. Затем он сообщил  об
истреблении английских войск, пытавшихся эвакуироваться  в  Англию.  Потом
последовали приказы, относящиеся к вновь занимаемым районам Бургундии. Все
общественные предприятия обязаны возобновить  работу  в  течение  двадцати
четырех часов,  то  же  относилось  к  производству  и  продаже  продуктов
питания.  С  наступлением  темноты  и  до  шести  часов   утра   населению
запрещалось  покидать  свои  дома.  Затем  пошли  местные   известия.   Из
Сен-Мартена сообщали, что транспортная фирма Планшар сгорела дотла  вместе
со  всем  автомобильным   парком;   оккупационные   власти   совместно   с
французскими властями начали расследование.
   Симона, ошеломленная  этим  градом  новостей,  вскочила.  Все,  значит,
сметено до основания. И как раз вовремя. Забыв, что она не одна в комнате,
девушка стояла с искаженным лицом, крепко  ухватившись  за  спинку  своего
стула,  охваченная  трагической  серьезностью  этой  минуты   и   чувством
окрыляющей радости.
   Мадам, к