отом мосье Ксавье навел меня на правильный путь.
   - Тяжелый был допрос, Морис? - виновато спросила Симона.
   - Конечно. Мне не хотелось неосторожным словом  втянуть  кого-нибудь  в
беду, - ответил Морис. - Мою собственную  невиновность  доказать  было  не
трудно.
   - Я рада, что им не удалось поймать вас в свои сети, Морис, -  искренне
сказала Симона. - Но зато,  -  продолжала  она  с  гордостью,  -  пари  вы
все-таки проиграли.
   - Какое пари? - с удивлением спросил  Морис.  -  Ах  да,  вспомнил.  Я,
конечно, заплачу. В любую минуту можешь получить свою водку и сигареты. Но
я плачу только как истый джентльмен. Прав, разумеется, я.
   - То есть как? - возмутилась Симона.  -  Вы  ведь  говорили,  что  дядя
Проспер никогда в жизни не пожертвует своим гаражом.
   - А разве он им пожертвовал?  -  удивился  Морис.  -  Ты  получила  его
согласие? - Все широкое умное лицо Мориса смеялось.
   Симона рассердилась.
   - Кто вам вообще сказал, - наивно напустилась она на него,  -  что  это
сделала именно я?
   Морис расхохотался громко, добродушно.
   - Ах ты мой повинный ангелочек, - сказал он, - да так по-ребячески  все
это устроить никто, кроме тебя, во  всем  мире  не  сумел  бы.  Ведь  есть
другие, гораздо более незаметные способы.  Ну  хотя  бы  сахару  в  бензин
подсыпать; на какое-то время это дает эффект. Но мне непонятно,  зачем  ты
ото сделала, если теперь отпираешься? Все это только в одном случае  имеет
смысл - если это сигнал. Не думала же ты в самом деле остановить  немецкие
танки тем, что уничтожишь бензин мосье Планшара?
   Симона молча, задумчиво слушала его.
   - Я поступила неправильно, Морис? - спросила она робко, по-детски.
   Морис искоса поглядел на нее. Она сидела  слегка  напряженно,  скромно,
как примерная ученица, которая старается сделать все  как  следует.  Морис
был обезоружен. В его голосе послышались теплые нотки.
   - Неправильно, детка? - переспросил он. - Нет, этого сказать нельзя. Но
польза невелика, а опасность огромна.
   Впервые Морис разговаривал с пей сердечно, как настоящий  друг.  Симона
была счастлива. Ей даже не мешало, что он обращался с ней как с  ребенком.
Она верила в его опыт, в его суждение.  И  если  даже  он  не  одобрял  ее
поступок, то понимал ее лучше всех других. Теперь, когда  она  знала,  что
судьба ее ему не безразлична, она почувствовала себя вне опасности.
   - И вы действительно думаете, - спросила она, помолчав, - что все, даже
немцы, знают, что это сделала я?
   - Конечно, - ответил Морис.
   - Но если, - продолжала Симона, - немцы установили, что  это  произошло
до их прихода, значит, все в порядке, верно? Вы ведь сами так сказали?
   - Этого я не говорил, Симона, - ответил Морис. - Во-первых, боши,  если
им понадобится, могут в любой момент вытащить эту историю на свет божий. А
во-вторых, главная опасность вовсе не в бошах.
   Симона удивленно посмотрела на него.
   - О, святая простота, - потешался Морис. - Разве ты не  понимаешь,  что
этот поджог бесит наших фашистов гораздо больше, чем бошей? Наши  фашисты,
маркиз и твой дядюшка, никогда не простят тебе, что ты подложила им  такую
свинью. Уж будь на этот счет покойна. Для чего, скажи на милость, впустили
они бошей в страну? Для того,  чтобы  беспощадно  расправиться  наконец  с
теми, кого они называют  подрывателями  основ.  И  вдруг  являешься  ты  и
портишь им всю обедню. Думаешь, в их глазах это патриотизм? Нет, бунт. Тем
более что это сделала ты, дочь Пьера Планшара. Тут пахнет коммуной, пахнет
революцией. Только теперь, моя милая,  и  начинается  война.  Отныне  твоя
жизнь на вилле Монрепо райским блаженством не будет.
   За его легким, насмешливым тоном Симона  чувствовала  жестокую  правду.
Она вспомнила мадам, как та сидела в ярком свете одна,  черная,  попыхивая
сигаретой, и мороз  пробежал  у  нее  по  спине.  В  глубине  души  Симона
понимала, что Морис прав, только теперь война начинается. Но она не желала
признать, что ото так.  В  Морисе  говорит  чистейшее  предубеждение,  его
ненависть, он всегда был несправедлив к дяде Просперу.
   - Это неправда, - горячо запротестовала она. - Вы всегда точили зубы на
дядю Проспера, помните, это заметил даже старик Жорж. Я никогда не поверю,
чтобы дядя Проспер мне что-нибудь сделал.
   Морис, улыбаясь, лишь посмотрел на нее.
   - Рад за вас, если вы так думаете, мадемуазель. - Он пожал плечами.
   Симона вдруг переменила тон.
   - А если бы они захотели со мной что-нибудь  сделать,  -  спросила  она
доверчиво, - вы помогли бы мне, Морис?
   - Странный вопрос, - ответил Морис. - Чем может  тебе  помочь  какой-то
шофер, если против тебя ополчится вся германская военная машина?
   - Вы же сказали, - тихо возразила Симона,  -  что  это  не  обязательно
должны быть немцы.
   - Ну, если так, - сказал Морис и усмехнулся. - Смотри-ка, ты совсем  не
так глупа, как кажешься. Конечно, мы тебе  поможем.  -  Морис  сказал  это
очень просто, но слова его прозвучали убедительно. - Мы  все  солидарны  с
тобой.
   -  Спасибо,  Морис,  -  сказала  Симона.  Она   почувствовала   большое
облегчение.
   - А теперь тебе пора идти, - сказал он.
   - Почему пора? - спросила она: было еще рано. Уж не хочет ли он от  нее
избавиться?
   - Ты разве не  знаешь?  -  ответил  он.  -  Ведь  теперь  у  нас  время
передвинуто на час вперед. Немцы,  как  пришли,  ввели  свое  время.  Ночь
наступает у нас часом раньше.
   У Симоны сжалось сердце. И время теперь в Сен-Мартене немецкое.
   Она простилась с Морисом. Когда она, возвращаясь домой,  шла  со  своим
велосипедом по городу, она еще явственней чувствовала, что все  глядят  ей
вслед и шушукаются за ее спиной. Но это уже не доставляло ей удовольствия,
а смущало и было противно.
   Симона поехала домой, радуясь, что Морис  теперь  ее  друг.  Но  с  ним
нелегко. С какой злостью и презрением говорил он о дяде  Проспере.  Он  не
прав. Не может быть, чтобы он был прав.
   Войдя в дом, она увидела шляпу дяди Проспера на обычном месте.  Значит,
он вернулся. Сейчас, сию минуту она убедится,  она  воочию  убедится,  что
Морис к нему несправедлив. Но она услышала, что дядя Проспер разговаривает
с мадам, а ей не хотелось встретиться  с  ним  в  присутствии  мадам,  она
хотела сначала поговорить с ним с глазу на глаз.
   Симона переоделась. Как всегда, приготовила  ужин.  Она  искала  случая
поговорить с дядей Проспером.
   Мадам вошла в кухню. Внимательно оглядела все, что Симона  приготовила,
и велела поджарить гренки к супу. Затем холодно  и  вежливо,  как  всегда,
сказала:
   - В связи с  последними  событиями  я  вынуждена  дать  тебе  кое-какие
указания,  Симона.  Мой  сын  пожелал,  чтобы  некоторое   время   ты   не
показывалась в городе. Поэтому впредь ты  из  дому  никуда  отлучаться  не
будешь. А затем, в  ближайшие  дни  нам  с  сыном  придется  и  за  столом
обсуждать вопросы секретного характера, поэтому мы решили, чтобы ты ела не
за общим столом, а одна, на кухне.




        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПРОЗРЕНИЕ


        1. ЛИЦО ДЯДИ ПРОСПЕРА

   Симона работала в саду. На ней  был  вылинявший  комбинезон  из  грубой
ткани и большая соломенная шляпа. День клонился  к  вечеру,  но  было  еще
очень жарко.
   С тех пор как мадам запретила  ей  есть  за  одним  столом  с  дядей  и
объявила  ее  пленницей,  прошла  всего  одна  неделя,  -  неделя,  бедная
событиями. Симону ни о чем не спрашивали, никто не требовал ее  к  ответу,
никто не хотел ее выслушать - ее попросту заперли  здесь  и  выключили  из
жизни. Мадам  ограничивалась  необходимейшими  указаниями;  дядю  Проспера
Симона видела только в присутствии мадам, ей так и не удавалось поговорить
с ним наедине.
   Ей не говорили, что происходит в городе, в стране, что думают о ней и о
ее деянии в Сен-Мартене. Она  ничего,  ничего  не  знала.  Что  установило
следствие? Привело оно к чему-нибудь? Предприняли боши  что-нибудь  против
дяди Проспера? Наложили они арест на фирму?
   Тяжело было находиться в полном  неведении.  Она  ломала  себе  голову,
стараясь представить себе, что ждет ее, но ни до чего не могла додуматься.
   Мадам - ее враг, в этом Симона не сомневалась. То, что мадам  ее  ни  в
чем не укоряла, то, что она упорно хранила холодное, злобное  молчание,  -
доказывало лишь, что она замышляет недоброе против нее, Симоны. Ну а  дядя
Проспер, что же он? Ведь он не любит таить свои чувства,  он  предпочитает
изливать их вслух, давать волю своему гневу. То, что и  он  проходил  мимо
нее молча, только изредка бросая в ее сторону хмурые,  смущенные  взгляды,
делалось, конечно, тоже в угоду мадам, а не  по  собственному  побуждению.
Как тяжело, что дядя Проспер сразу взял сторону мадам,  даже  не  выслушав
Симону.
   За неделю  своего  одиночества,  молчания  и  домашнего  ареста  Симона
повзрослела, стала увереннее в себе. Она произвела смотр своим  друзьям  и
убедилась, что надеяться ей, собственно, не на кого. Папаша Бастид,  мосье
Ксавье, Этьен - они недостаточно изворотливы, чтобы найти средство  помочь
ей, хотя они и преданны ей всем сердцем и, несомненно, пытались что-нибудь
для нее сделать. Но тут они просто бессильны. С Морисом, конечно,  она  не
так тесно связана; но если кто и мог бы  помочь  ей,  так  только  он:  он
знает, чего хочет, он debrouillard, он настоящий  мужчина.  Сердце  у  нее
радостно бьется, когда она вспоминает о разговоре на  скамье  под  вязами.
Досадно, что только один-единственный разок они поговорили, как друзья.
   Симона работала у ограды в западном углу сада. Сад  был  расположен  на
склоне холма. Хотя он и занимал большую территорию, но  вся  она  была  на
виду, и только этот уголок у ограды, с западной стороны, не был  виден  из
окон дома. В  каком  бы  углу  сада  или  дома  Симона  ни  работала,  она
чувствовала на  себе  надзирающее  око  мадам,  только  здесь  оно  ее  не
достигало, и весь день Симона мечтала о тех минутах, когда ей удастся уйти
от постоянной слежки в эту укромную часть сада.
   Ограда была высокая, но, став на большой камень, Симона могла выглянуть
на дорогу, и отсюда дорога видна была далеко, далеко. То  было  неширокое,
заброшенное шоссе, оно вело к горной деревушке Нуаре, я на нем  редко  кто
появлялся.  И  все  же  Симона  снова  и  снова  становилась  на   камень,
ухватившись за ограду, она подтягивалась на руках так,  что  они  начинали
болеть, и смотрела на дорогу.
   Так стояла она и теперь, крепко ухватившись обеими руками за ограду,  и
глядела  вдаль.  Ее  серьезное,  задумчивое  лицо  словно   окаменело   от
невыносимого томления. Мучительно хотелось ей увидеть кого-либо из друзей.
Симона знала, что за  свой  патриотический  поступок  ей  придется  горько
расплачиваться, и она терпеливо переносила  свое  заключение.  Но  она  не
представляла себе, что придется страдать в таком одиночестве. Каждый  день
выглядывала она за ограду, в надежде, что кто-либо  из  дорогих  ей  людей
сумеет пробраться сюда. Но никто  не  приходил.  Мадам  никого  к  ней  не
подпускала. Мадам зорко стерегла ее.
   Она и дяде Просперу запретила говорить с Симоной. Но если рассудить, то
это как раз было утешительно и обнадеживающе. Ведь будь  мадам  уверена  в
дяде Проспере, она не стала бы удерживать его от объяснения с Симоной.  Но
она, видимо, опасалась, что дядя  Проспер,  несмотря  ни  на  что,  поймет
поступок Симоны и, может быть, даже одобрит. Нет, пусть Морис говорит, что
хочет, но кто-кто, а дядя Проспер ей не враг.
   При встрече  с  Симоной  его  лицо  принимало  смущенное  и  негодующее
выражение, он избегал ее. Но это удавалось ему только потому, что  она  не
противилась. Она была слишком горда, пусть поступает, как  ему  угодно.  А
надо бы заставить его объясниться, заставить выслушать ее.
   Высокая, тоненькая, стояла Симона на  камне.  В  мешковатом  вылинявшем
комбинезоне она казалась какой-то заброшенной, ее большие, глубоко сидящие
глаза тоскливо, жадно, мрачно смотрели на безлюдную белую ленту шоссе.
   Нет, надо положить этому  конец.  Нельзя  терпеть  дольше,  чтобы  дядя
Проспер так глупо дулся и избегал ее. Она заставит его объясниться.
   Она знала, что мадам сейчас наверху и дядя  один,  в  голубой  комнате,
томясь от безделья, возится с  радио.  Симоне  было  сказано,  чтобы  она,
покончив со своими делами, сидела только у себя в каморке и  нигде  больше
не  показывалась.  Она  пренебрегла  этим  запрещением  и,  как  была,   в
комбинезоне, не почистившись, не вымыв руки, пошла к дяде Просперу.
   Он удивленно поднял на нее глаза.
   - Мне надо с вами поговорить, дядя Проспер, - сказала она смело.
   Он угрюмо взглянул на нее.
   - А мне  с  тобой  говорить  не  о  чем.  -  И  он  проглотил  какое-то
ругательство, готовое сорваться у него с языка.
   - Вы должны со мной поговорить, - настаивала она. - Уж лучше я пойду  к
немцам и скажу, что это сделала я, но жить так дальше я не могу.
   Он сидел в своем кресле и искоса смотрел на нее. Ее лицо дышало мрачной
решимостью, она была на все способна.
   - Чего ты, собственно, хочешь? - окрысился он. - Радуйся,  что  они  не
забрали тебя. Радуйся, что ты так легко  отделалась.  -  И,  горячась  все
больше и больше, раскричался:  -  Украсть  у  меня  ключ,  ключ  от  моего
кабинета. Этакая низость. Воровка. Домашняя воровка. Дочь моего брата.
   Тогда, чтобы взять ключ, ей  пришлось  совершить  над  собой  некоторое
насилие. Добропорядочность была у нее в крови, и ей внушали, что худшее из
преступлений - это воровство. Но то, что дядя Проспер из всего,  что  было
связано с ее деянием, выхватил  одну  эту  деталь,  наполнило  ее  гневным
презрением. Она не ответила и не отвела  глаз,  как  он,  вероятно,  ждал,
наоборот, она смотрела на него в упор, долгим,  пытливым  взглядом,  и  ей
показалось, что она видит его впервые. До этой минуты он всегда, даже в те
редкие мгновения, когда она в душе  восставала  против  него,  казался  ей
достойным человеком, и его мужественное лицо внушало ей  уважение.  Теперь
она увидела его в другом свете. Нет, это большое лицо, с крупными чертами,
ничего общего не имеет с лицом ее отца. Тот же красиво изогнутый  рот,  те
же светлые серо-голубые глаза под  густыми  золотисто-рыжими  бровями.  Но
разве это лицо настоящего мужчины? Дядя Проспер не способен  ни  на  какой
самоотверженный поступок, ему недоступны высокие чувства; в том,  что  она
сделала, он ничего не увидел, кроме одного - она украла  ключ.  Симона  не
умела облечь это в слова, но она ясно чувствовала,  какую  жалкую  игру  в
прятки с самим собой вел этот  человек.  Он  сделал  ей  много  добра,  он
привязан  к  ней,  он  и  для  других  немало   сделал,   он   энергичный,
предприимчивый человек, он создал большое предприятие. Но когда настал час
испытаний, он оказался банкротом. Его лицо -  это  маска.  И  вот  теперь,
заглянув под маску, она увидела, что это ничтожный человек.
   - Что ты на меня так воззрилась? - спросил он.
   Она все еще ничего не говорила,  но  он,  несомненно,  чувствовал,  что
девушка пришла к нему не с повинной головой, что  она  пришла  обвинять  и
требовать. О ключе он более не упоминал.
   - Ты, по-видимому, до сих нор не понимаешь, что ты натворила, -  сказал
он. - Думаешь, дело в тех нескольких машинах, которые ты сожгла?  Нет,  ты
разрушила все, что я с таким трудом создал за всю свою жизнь.
   Это не было позой, он говорил деловым тоном, не жестикулируя, не впадая
в декламацию. Но Симона, с таким же спокойствием и все так же глядя ему  в
глаза, сказала:
   - Вы отлично знали, что бензин и гараж не должны попасть в руки немцев.
Мосье Корделье это не раз твердил вам.  Вы  сами  заявили,  что  в  нужный
момент вы все сделаете.
   Дядя Проспер только рассмеялся.
   - В  нужный  момент,  -  злобно  издевался  он.  -  За  пять  минут  до
капитуляции - это, по-твоему, нужный момент? Ты,  наверное,  думала,  что,
взорвав гараж, ты предотвратишь перемирие?
   - Капитуляция? Перемирие? - переспросила, побледнев, Симона.
   - Надо было быть безнадежно слепым, - продолжал он, - чтобы не  видеть,
что перемирие - вопрос дней. Филипп  повторял  лишь  бессмысленные  фразы,
которые ему вбили в голову его начальники,  эти  paperassiers.  Сам-то  он
понимал, что все это пустая болтовня. Да, maman права: до чего мы  дожили.
Каждая сопливая девчонка берется учить тебя уму-разуму, ей ничего не стоит
обратить все твое достояние в груду пепла.
   Симона не слушала. Капитуляция, Перемирие. Все, значит, кончено.
   Дядя Проспер встал и тяжело зашагал из угла в угол.
   - Да есть ли у тебя хоть крупица разума? - негодовал он. - Поверь  мне,
фирму Планшаров ты погубила навсегда. - Он немного помолчал, потом стал  с
озлоблением сетовать: - А ведь все могло быть хорошо. Перемирие,  конечно,
прискорбная вещь, ничего не скажешь,  но  маршал  великий  человек,  немцы
относятся к нему с  уважением,  и  он  сумеет  сохранить  порядок.  "Труд,
отечество, семья" - под таким лозунгом можно жить. Пока  маршал  во  главе
правительства, с немцами можно будет ладить.
   Он остановился перед Симоной.
   - Можно, но только не мне, - продолжал он зло, глядя на нее в  упор.  -
Со мной боши ладить не станут. Даже в том случае, если они и склонны будут
делать всякие послабления, они не зайдут так далеко, чтобы  вести  дела  с
человеком, который сжег все у них под носом. Да и какой им, в самом  деле,
интерес? - спросил он сдержанно, яростно, с злобным сарказмом. -  Все  то,
что создано мной за целую жизнь, они попросту  отдадут  моим  конкурентам.
Братья Фужине в Дижоне уже хлопочут об этом,  и,  конечно,  за  их  спиной
стоит маркиз. Я не перевез его вина. Ну что ж, он сам постарается об этом,
а заодно и обо всем прочем. Стоит ему только  захотеть,  и  он  получит  у
немцев концессию. Тогда мои шоферы будут водить его  машины  и  ездить  по
дорогам, которые я построил. Думаешь, ты немцам навредила? Ты нанесла удар
мне, и мне вовек не  оправиться.  Ты  постаралась,  чтобы  у  маркиза  был
удобный предлог украсть мое предприятие. Это все, чего ты добилась.
   Симона оправилась от испуга, в который ее привело слово  "капитуляция".
Внимательно слушала она сетования дяди, оплакивающего  судьбу  фирмы.  Они
произвели на нее впечатление. Это тяжкий удар для него,  она  понимала.  И
все же хорошо, что машины не достались  бошам.  Все  же  хорошо,  что  она
сделала то, что задумала. Она сказала:
   - Кое-чего я добилась. Вы это отлично знаете.
   - Да, конечно, - сказал он с издевкой. - Ты подала  сигнал,  ты  зажгла
факел восстания. Многих он зажег, твой  факел?  Разве  что  меня,  да  так
зажег, что все взлетело на воздух. Этого ты добилась. Maman  права.  Зачем
только я взял тебя в дом? Где была моя голова?
   Симона спокойно смотрела на него.
   - Я думала, вы это сделали ради моего отца, - сказала она.
   Он хотел сказать что-то резкое, но сдержался.
   - С тобой не столкуешься, - бросил он сердито. Но она молчала,  поэтому
он продолжал: - Разве ты не понимаешь, - сказал он, - что я не  могу  жить
без своего дела? Я делец. Делец по призванию. - Он все больше горячился. -
Один  рожден  художником,  другой  -  инженером,  а  я  родился   дельцом,
предпринимателем. Так уж я создан, для этого я рожден, я  делец  до  мозга
костей. Я не представляю себе жизни без своего предприятия.
   Это не были пустые слова, это  было  признание,  и  Симона  все  так  и
поняла. Она поняла, как  неразрывно  был  связан  дядя  Проспер  со  своим
предприятием. Его автобусная станция, его кабинет, его банковский  текущий
счет, мосье Ларош из Лионского Кредита и мосье  Пейру,  бухгалтер,  -  они
неотделимы от дяди Проспера, его трудно себе представить вне  этой  жизни,
он сросся с ней душой и телом, он не мог иначе существовать: Он  сказал  о
себе самую доподлинную правду: он не может жить без своего предприятия.
   Симона и раньше  это  знала,  но  никогда  над  этим  по-настоящему  не
задумывалась; и только теперь ей