е, то он, как один из виднейших людей в городе  и  как  известный
патриот, окажется в большой опасности.
   Симона перестала есть и во все глаза глядела на дядю.  Перед  ней  было
его выразительное мужественное  лицо,  в  ушах  ее  звучал  его  глубокий,
звучный голос.  И  этот  человек  хотел  бежать  от  беженцев,  бежать  от
требований супрефектуры, бежать от долга  бороться  с  бошами,  когда  они
придут.
   - Я не говорю, что намерен уехать, - продолжал он. - Но если бы  я  это
сделал, то отнюдь не из страха, а исключительно в интересах фирмы. Разве в
известном смысле я не обязан сохранить фирме ее шефа и машины? Вы согласны
со мной, maman? - Слегка вздохнув, он полил соусом мясо и гарнир.
   Черная и громоздкая, сидела за столом  мадам.  За  весь  вечер  она  не
сказала и нескольких фраз; она была сегодня невозмутимее, чем  обычно.  Но
вот она заговорила:
   - Если бы ты это сделал, если бы, если бы. Я полагаю,  мой  милый,  что
нынешние  времена  ставят  перед  нами  столько  реальных   проблем,   что
заниматься предположениями не стоит. Если бы, если бы.  -  Она  выжала  из
себя некоторое подобие улыбки. - Правда, - продолжала она, - я думаю,  что
на худой конец я и сама, несмотря на свои годы, справилась бы с бошами. Но
ведь хорошо, что в Сен-Мартене есть такой  человек,  как  ты,  мой  милый,
который может показать бошам и населению, как держит себя в дни  испытаний
крупный предприниматель. - Она сидела, прижав двойной подбородок к  груди,
неподвижно, очень прямо, борясь с одышкой.
   Симона поразилась, - до чего же умно, вроде бы похвалив, мадам отчитала
дядю. И дядя Проспер заставил себя улыбнуться.
   -  Вы  правы,  как  всегда,  maman,  -  ответил  он.   -   Это   пустые
предположения, - и, обратившись к матери, поднял с знак приветствия бокал.
Потом опять стал оживленно рассказывать о  всяких  безразличных  вещах,  о
том,  что  кожаные  седла,  которые  армия  отказалась  принять,  все  еще
выставлены в витрине мосье Вине, и  еще  о  таких  же  пустяках,  и  снова
принялся за еду.  Симоне  понравилась  выдержка,  с  какой  он  отнесся  к
замаскированной головомойке.
   Вдруг он резко отодвинул от себя тарелку.
   - Сотни раз я говорил, - вспылил он,  -  чтобы  и  соус  не  прибавляли
муската. Мускат в соусе. И я должен есть это после  такого  тяжелого  дня.
Неужели нельзя хотя бы чуточку считаться со мной? Я не стану  итого  есть,
это мерзость.
   Симона растерянно посмотрела на него. Верно, дядя однажды  сказал,  что
ему не нравится, когда в соусе слишком чувствуется  мускат,  но  на  вилле
Монрепо было принято добавлять в этот соус мускат, и на этот раз она влила
вина не больше и не меньше, чем в прошлый раз, а ведь тогда  дядя  остался
доволен. Кроме того, мадам сама пробовала сегодня соус.
   А дядя тем временем приходил все в большую ярость.
   - Ты мне назло это сделала, сонливая девчонка, - кричал  он,  -  такова
твоя благодарность за то, что я приютил тебя под своим кровом  и  содержу,
как родную дочь? За это ты не только  восстанавливаешь  против  меня  моих
рабочих, но и отравляешь кусок, который я ем.
   Симона, пока мосье Планшар так изливал свое негодование, сидела опустив
голову. Не то чтобы она боялась взглянуть на него, но она хотела, ничем не
отвлекаясь, понять, что его так взорвало.  Ей  было  чуть-чуть  стыдно  за
него. Он не простил ей того, что было на  станции,  поэтому  и  набросился
сейчас на нее без всякого основания и смысла. Симона поглядела  на  мадам.
Она-то ведь хорошо знает, какое это имеет отношение к соусу.  Неужели  она
не скажет несколько слов в ее защиту?
   Мадам, когда мосье Планшар начал кричать, подняла голову, посмотрела на
сына, потом на Симону, потом снова  на  сына.  Когда  он  открыл  истинную
причину своего гнева,  крикнув:  "Ты  восстанавливаешь  против  меня  моих
рабочих", - Симоне показалось, что на какую-то  долю  секунды  в  жестких,
маленьких глазках мадам вспыхнула страшная, смертельная ненависть. Но нет,
она, наверно, ошиблась, это, конечно, ее фантазия. Мадам сохраняла  полное
спокойствие.
   Дядя Проспер откричался, он только бросал еще разгневанные  взгляды  на
Симону и тяжело дышал. Симона ждала, что скажет  мадам.  Поможет  она  ей?
Сделает замечание сыну? Вот наконец мадам открыла рот.
   - Дай мне сигареты,  Симона.  И  спички,  -  сказала  она  бесстрастным
голосом. Когда Симона  подала  ей  папиросы  и  спички,  она  все  так  же
безразлично сказала: - И убери со стола.
   Симона вынесла посуду. Стоя на кухне, она слышала из столовой притихший
голос  дяди,  он,  очевидно,  рассказывал  мадам,  что  произошло.  Он  не
представит дело в благоприятном свете, в  лучшем  случае  он  утаит  часть
правды. Симона очень хотела бы поговорить с  ним  с  глазу  на  глаз.  Она
убеждена, что сумела бы объяснить ему все, и он бы ее понял, ведь ото брат
ее отца. А мадам ей совсем чужая, мадам никогда не любила  своего  пасынка
Пьера. Теперь, когда мадам посвящена  но  все,  Симоне  уже  нельзя  будет
поговорить с дядей.
   Симона волновалась. Ей предстоят тяжелые минуты,  быть  может,  тяжелые
дни. Однако страха она не чувствовала. Она знала, что поступила правильно.
   Когда она вернулась, мадам сидела уже не за столом, а в  своем  большом
кресле, в углу столовой. Редко случалось,  чтобы  она  прерывала  обед  до
десерта. На этот раз она это сделала. Черная и грузная, она сидела в своем
кресле и курила.
   Она поднесла к глазам лорнет и долго  разглядывала  Симону.  Взгляд  ее
присосался к девушке, он пронизывал ее насквозь, но Симона выдержала  его.
Мадам опустила лорнет и стряхнула пепел. Симона больше не сомневалась. Она
не  ошиблась,  в  глазах  мадам  действительно  сверкнула  тогда  страшная
ненависть.
   - Все, значит, было бесполезно? - начала мадам  своим  тихим,  высоким,
жестким голосом. - Я сделала все, что  было  в  силах  старой  женщины,  я
старалась выбить из тебя дух противоречия и наставить тебя  на  правильный
путь. Я бросала слова на ветер. Едва только, не по нашей вине,  дисциплина
на  станции  пошатнулась,  как  ты  распоясалась   и,   не   постеснявшись
присутствия рабочих, нагрубила своему опекуну, который  столько  для  тебя
сделал. Ты стакнулась с его врагами, ты напала на него из-за угла, и это в
такое время, когда порядочные люди должны сплотиться против черни.
   Мадам ненадолго замолчала, ее мучила одышка. Симона стояла не шевелясь.
Она терпеливо слушала мадам, покорно вынося град оскорблений. Мадам ругала
не ее. Тихим, сдавленным от злобы голосом она изливала то, что накипело  у
нее на сердце против Пьера Планшара и его отца,  ее  мужа.  Симона  знала,
мадам рада случаю излить, наконец, всю горечь и упреки, накопившиеся в ней
за все эти годы, за десятки лет.
   - Если бы, - продолжала она, - не такое тяжелое время, - ведь  где-либо
в другом месте ты, бесспорно, пропадешь, - я бы  посоветовала  моему  сыну
убрать тебя из дому, и чем скорее, тем лучше. Я бы посоветовала ему отдать
тебя куда-нибудь и платить за тебя. Прочь отсюда, чего бы это  ни  стоило,
но только прочь. Будь более спокойное время, я не допустила бы, чтобы  кой
сын терпел в своем доме такое упрямство и неблагодарность. Но  сейчас  ему
волей-неволей придется терпеть. Предупреждаю  тебя  в  последний  раз.  Ты
испорчена от природы. В тебе течет дурная кровь. Мы знали твоего отца.  Мы
предупреждали его. Но все наши предупреждения ни к  чему  не  привели.  Он
загубил себя и довел себя до могилы.
   Симона, слегка опустив голову и сжав красивый рот, стояла послушно,  но
совсем не покорно.
   - Ну, конечно, теперь  она  никому  в  глаза  не  смотрит,  -  тихо,  с
невыразимым презрением сказала мадам.
   Симона хотя и стояла с опущенной головой, но она все время смотрела  на
мадам, а теперь она подняла голову чуть выше, спокойно, без вызова.
   Дядя Проспер, по своей всегдашней привычке, забегал  из  угла  в  угол,
тяжелым, но быстрым шагом.
   - Вы совершенно правы, maman, - отозвался он злобно. - Когда она стояла
там, у колонки, в этих брюках, и  науськивала  на  меня  моих  рабочих,  я
невольно вспомнил Пьера. Он был таким же с ранней  юности.  Что  заставило
его поехать в Конго и восстанавливать чернокожих против нас? Но  такой  уж
это был человек. Подстрекать массы, разжигать в них алчность, только этого
ему и надо было. В собственном гнезде ему не давали ходу,  вот  он  его  и
замарал. В Сен-Мартене он ко сумел завоевать себе  положение,  вот  его  и
понесло в Конго.
   Симона в упор смотрела на  этого  взбудораженного  человека,  бегающего
взад и вперед. В ее темных больших, глубоко сидящих глазах было  смятение,
она была ошеломлена:  сколько  умышленной  слепоты,  умышленной  глупости,
сколько ненависти. Неужели ему не стыдно в ее присутствии, - она ведь  все
понимает, - так ужасно, так преступно чернить отца.
   - Нечего на меня глаза пялить, - вспылил вдруг дядя Проспер. Он подошел
к ней, схватил ее волосатой мясистой рукой за плечо и до боли стиснул.  Он
тряхнул ее. - "А что же остается делать беженцам?" И  это  говорит  мне  в
лицо моя племянница. Ограбить меня, забрать мои  машины,  что  же  им  еще
остается делать? Это вам, тебе и твоему отцу, пришлось  бы  по  вкусу.  Вы
хотите анархии, потому  что  она  вам  принесет  популярность  и  всеобщее
признание. - Его разгоряченное лицо склонилось над пей, она чувствовала на
себе его дыхание, в котором смешался запах вина и только что съеденной  им
пищи. Мужественные черты были искажены, перекошены, серые глаза помутнели,
взгляд беспомощно блуждал. Симоне невольно исполнились его уши, теперь  ей
не  казалось  странным,  что  они  у  него  неправильной   формы,   кверху
заостренные и толстые.
   - Слишком я тебя баловал, - бушевал он, но уже  сдержанней  и  тише.  -
Пороть тебя надо было до синяков, до  крови,  выбить  из  тебя  гордыню  и
бунтарский Дух.
   Он отпустил ее. Опять забегал из угла в угол. Симона  не  проронила  ни
звука. Ей было стыдно за этого беснующегося человека,  пожалуй  даже  жаль
его.
   - Не стоит так волноваться, Проспер,  -  сказала  мадам.  Дядя  Проспер
присел к столу, все еще задыхаясь от возбуждения,  сердито  глядя  в  одну
точку. - Поешь, - сказала мадам. - Ты почти ничего не ел.
   Медленно, с неохотой, мосье Планшар отрезал себе ломтик  сыру,  пожевал
его и запил глотком вина. Машинально продолжал есть.



        4. ЛЕТЧИК

   На другой день Симона, словно иначе и быть не могло, опять  отправилась
в город, на этот раз взяв велосипед. В руках у нее опять была корзина  для
покупок, и она опять надела брюки.
   Дороги уже не были так забиты, толпы беженцев уступили место  солдатам.
Симона направилась прямо на  станцию.  Шоссе  круто  поднималось  в  гору.
Пришлось сойти с велосипеда; было  очень  жарко.  Но  Симона  шла  быстро,
словно торопилась к определенному сроку.
   После вчерашних треволнений она крепко и хорошо спала,  но  наутро  все
случившееся накануне вновь встало перед ней, и она с легким  стеснением  в
груди, полная решимости бороться ждала встречи с мадам и дядей  Проспером.
Тем неожиданней было для нее поведение  дяди  Проспера;  за  завтраком  он
делал вид, словно ничего не произошло. Был приветлив, говорил о  пустяках,
потом отправился, как всегда, на станцию. Мадам тоже, по обыкновению, была
спокойна и вежлива, ничто не напоминало о вчерашней дикой сцене.
   По дороге на станцию, ведя в  гору  велосипед,  Симона  в  десятый  раз
задумывалась - что все это значит? Она ничего не могла  понять.  Разве  не
слышала  она  собственными  ушами,  как  дядя   Проспер   бессмысленно   и
возмутительно поносил ее отца, разве не видела собственными глазами, какая
безмерная ненависть вспыхнула в глазах мадам? И плечо еще  ныло  -  пальцы
дяди Проспера оставили на нем синяк. Неужели дядя и мадам не почувствовали
в ней,  Симоне,  дочь  Пьера  Планшара?  Неужели  они  думают,  что  после
вчерашнего вечера можно продолжать жить, как прежде?
   Вот и станция. Странно было никого не увидеть в стеклянной  сторожке  у
входа, старик Арсен был такой  же  неотъемлемой  частью  ее,  как  стул  и
скамья.
   Белый под жгучим солнцем двор был, как и  вчера,  пуст.  На  скамье,  в
тени, праздно сидели трое - Морис, старик шофер Ришар и упаковщик Жорж.
   - Добрый день, мадемуазель, - сказал Морис, и в голосе  его  прозвучала
все та же легкая насмешка.
   Симона поставила велосипед у стены и направилась было к колонке.
   - Сегодня бензином не торгуют, - сказал  старик  Ришар.  -  Хозяин  так
распорядился. Может, он и новее ликвидирует колонку. А может,  это  только
на время, пока здесь супрефект.
   - Франция подыхает очень медленно, - пояснил Морис.  -  Государственная
власть в лице мосье Корделье все еще пытается  вырвать  у  нашего  патрона
подлежащие реквизиции машины вместе с бензином. В самой супрефектуре машин
больше нет. Но господина супрефекта это обстоятельство не  остановило.  Он
примчался на заднем сиденье мотоцикла старого Жанно.  Отечество,  геройски
цепляясь  за  плечи  дряхлого  пристава,  примчалось  на  заднем   сиденье
мотоцикла, чтобы, с именем закона на устах, скатиться в пропасть.
   - Не говори так цветисто, - лениво сказал упаковщик Жорж.
   - Я не  с  тобой  говорю,  чурбан,  -  ответил  Морис,  -  я  говорю  с
мадемуазель племянницей.
   Если колонка закрыта, значит, Симоне на станции  нечего  делать  и  при
желании можно сейчас  же  отправиться  назад.  Но  она  медлит  и  наконец
нерешительно направляется к скамье. Она понимает, что то, что  она  сейчас
делает, это  еще  одно  проявление  бунтарского  духа.  В  такие  смутные,
ненадежные времена она якшается с рабочими, она увеличивает пропасть между
собой и домом Планшаров, она пренебрегает последним предупреждением мадам.
   Хотя  на  скамье  было  достаточно   места,   трое   сидевших   вежливо
потеснились. Морис ухмыльнулся. Симона села.
   Она ждала, что речь зайдет о вчерашнем.  Она  опасалась  этого,  ей  не
хотелось разговорами обеднить свой вчерашний поступок. И все  же  ей  было
жалко, что никто не заговорил о нем.
   Ришар рассказывал: в кафе "Наполеон" посетители слышали но радио, будто
город Тур все еще держится. Небольшой гарнизон, обороняющий город, вот  уж
четвертый  день  отстаивает  его  от  во  много  раз   превосходящих   сил
противника. Симона вспыхнула от радости.  Вот  оно  -  доказательство.  Мы
удержимся. Мы удержимся на наших позициях  на  Луаре.  Морис,  разумеется,
сказал:
   - Что пользы от храбрости низов, когда верхи тянут в другую сторону?  -
И он жестом сбросил Тур со счетов.
   Потом заговорили о визите супрефекта. Сегодня  в  кабинете  шефа  речь,
конечно, идет уже не о перевозке беженцев. Пустобрех кряхтел, кряхтел,  но
в конце концов ему пришлось расщедриться еще на две машины, и  большинство
беженцев уже вывезено. Сейчас речь, конечно, о другом. Жаль, что нет здесь
пристава Жанно, тот, конечно, знает, в чем там  дело.  Но  сегодня  Жанно,
видно, постеснялся и не подсел к ним на скамью,  а  предпочел  укрыться  в
конторе. Все же своему приятелю, упаковщику Жоржу, он кое на что намекнул.
Есть будто бы указание, ввиду неизбежного прихода  бошей,  уничтожить  все
транспортные  средства,  которые  могут   попасть   в   руки   неприятеля.
Гражданские власти обязаны содействовать в  этом  военным  властям.  Чтобы
договориться с хозяином, супрефект, очевидно, и пожаловал  сюда  на  столь
малоудобном  средстве  передвижения.  Обо   всем   этом   упаковщик   Жорж
рассказывал лениво, с пятого на десятое.
   - Я за хозяина спокоен, - сказал Морис. - Спорю на десять пачек голуа и
бутылку сидра, что наш контрабандный бензин и наши  машины  останутся  при
нас. Пустобрех уж как-нибудь да вывернется. Он будет тянуть  переговоры  с
супрефектом до тех пор, пока не сможет завести их с бошами.
   - Нет, - крикнула Симона, - это уж нет. - Морис оглядел  ее  смеющимися
глазами, нахально, сверху вниз.
   - Так как же, мадемуазель? - спросил он. - Хотите держать пари?
   Но  раньше  чем  Симона  успела  ответить,  у  ворот  гаража   раздался
пронзительный, долгий звонок. Симона побежала  к  воротам  и  выглянула  в
глазок.
   Там стоял военный в английской форме, летчик. Симона с трудом  понимала
его, он говорил на ломаном французском языке, но она все-таки  поняла.  Он
чрезвычайно  торопился.  Ему  необходимо  отправиться  дальше,  сейчас  же
отправиться дальше,  как  можно  скорей,  и  ему  сказали,  что  если  его
где-нибудь  могут  выручить,  то  только  здесь,  в  транспортной  конторе
Планшаров. Симона впустила его.
   Летчик прошел через темный гараж и вышел на открытый двор;  он  щурился
на солнце, он передвигался с трудом,  он  волочил  ногу.  Худое  лицо  его
обросло щетиной.  Трое  мужчин  молча  разглядывали  его.  Симона  вежливо
спросила:
   - Чем мы можем быть вам полезны, мосье?
   Ему необходимо отправиться дальше, повторял он снова и снова. Он обязан
явиться в ближайшую летную часть. В летчиках теперь большая нужда,  сказал
он застенчиво, краснея, и он не хочет и не должен попасть в  руки  немцев.
Он путался в словах, лицо его подергивалось, он был очень молод.
   Мужчины все еще молчали. Симону возмущало, что они так невежливы.
   - Вы ранены? - спросила она. Он ответил, что его самолет был  сбит,  он
выбросился с парашютом, при этом он  немножко  ушибся.  Трое  сидевших  на
скамье взглянули на него, но опять ничего не сказали, это был диалог между
Симоной и англичанином.
   После короткого молчания Симона сказала:
   - Мы вам поможем, мосье, - и, обращаясь к остальным: - Мы ему  поможем,
не правда ли, Морис?
   Морис посмотрел на иностранца,  посмотрел  на  Симону,  закурил,  потом
сказал лениво:
   - Если вы хотите ему помочь, мадемуазель, то с моей стороны препятствий
не встретится. - И, не повышая голоса, почти благодушно,  продолжал:  -  И
чего ты только всюду суешься? Зачем разыгрываешь из себя  хозяйку?  Вот  и
вчера тоже ты совершенно зря вмешалась не в свое дело. Если мы что захотим
сказать, у нас на то собственный язык есть. Девчонка.  Франция  гибнет,  а
она только и думает о том, что бы такое выкинуть пофорсистее.
   Симона густо покраснела. Старик Ришар сказал:
   - Ну, ну, оставь ее в покое. - А упаковщик Жорж неуклюже засуетился.
   - Пройдите сюда, в тень, мосье. Хотите  стакан  сидра?  У  нас  хороший
холодный сидр.
   Иностранец, по-видимому, не понял того, о чем говорил Морис. Он сказал:
   - Это ничего, если машина и бензин стоят дорого, у  меня  есть  деньги.
Английские деньги, но сейчас  они,  я  думаю,  лучше  французских.  А  мне
необходимо попасть на юг, мне необходимо в Бордо. Вы это понимаете, мосье,
не так ли?
   Упаковщик жестом пригласил его  сесть,  летчик  подсел  к  ним.  Симона
стояла наполовину на солнце, наполовину в тени. Она  смотрела  на  Мориса.
Тот курил.
   Старик Ришар сказал:
   - Если бы ты  дал  ему  свой  мотоцикл,  Морис,  он,  может,  успел  бы
добраться до места.
   - Продать сейчас мотоцикл? Да я еще пока  в  своем  уме,  -  огрызнулся
Морис.
   - Значит, ты все-таки надумал уехать? - настойчиво допытывался Ришар.
   - Этого я не говорил, - ответил Морис. - Я и сам еще не знаю. Посмотрю,
как развернутся  события.  Но  так  или  иначе,  а  чтобы  при  теперешних
обстоятельствах отдать мотоцикл - да надо быть просто сумасшедшим.
   Упаковщик принес сидр. Он налил всем по стакану.
   - За ваше здоровье, - сказал он летчику.
   Старик Ришар сказал рассудительно:
   - Если ты хочешь смыться, Морис, таи сегодня крайний срок. Иначе поздно
будет. И вот что я тебе скажу. Садись на свой мотоцикл и  возьми  с  собой
этого молодого человека.
   - Заткнись, - грубо оборвал его Морис. - Ведь я уже сказал тебе, никуда
я не еду. Я хочу сначала посмотреть, что да как.
   - Но тогда уже поздно будет, - настаивал старик. - И боши могут забрать
у тебя мотоцикл. На твоем  месте,  Морис,  я  бы  или  удрал,  или  продал
мотоцикл. Английские фунты