ти,  конечно,  я  еду  с  вами.  Если  она  сейчас
окликнет его, он еще услышит. И  сейчас  еще.  И  сейчас.  А  сейчас  уже,
конечно, нет. Но там, где ему придется сойти с велосипеда и пойти  пешком,
он, несомненно, еще раз оглянется, и, если она вскарабкается на  ограду  и
сделает ему знак, а потом соскочит на дорогу, он  безусловно  подождет,  и
она скажет ему, что едет.
   Вот он приблизился к невысокому холму, вот  соскакивает  с  велосипеда,
отсюда он пойдет пешком. Вот  он  оглянулся.  Теперь  надо  взобраться  на
ограду. Перед ней еще есть возможность выбора. Еще вот  это  мгновение.  И
это. Он машет ей, он ждет. Надо догнать  его.  Но  она  не  взбирается  на
ограду, она по-прежнему стоит на камне,  крепко  ухватившись  за  ее  край
рунами, которых уже не чувствует. Она не в силах шевельнуться.
   Он отвернулся. Он уходит, ведя свой велосипед, уходит прочь, и все, что
в  ее  представлении  может  дать  счастье,  уходит  с  ним.   Сейчас   он
доберется-до вершины маленького холма, потом спустится по противоположному
склону, и холм разделит их, и она больше не увидит Мориса. Никогда.
   Это целая вечность, пока он с велосипедом взбирается наверх,  и  это  -
одно короткое мгновенье. Вот он наверху. И вот его уже не видно, и  теперь
все решено, все кончено, и теперь она героиня, и теперь  она  первейшая  в
мире дура.
   Она слезает с камня очень медленно.  Каменная  ограда,  каменная  стена
навсегда отсекла ее от Мориса и от всего мира. Она могла  перелезть  через
нее, она могла вырваться на волю, она сказала "нет".  Она  стоит,  опустив
голову, с опустошенным лицом. Так тяжело еще, верно,  не  было  ни  одному
человеку в мире.  Она  поступила  глупо,  неправильно.  Она  очень  жалкая
героиня.
   Она поднимает широкополую соломенную шляпу, которую Морис снял с нее, и
вешает  ее  на  руку.  Относит  садовые  инструменты  в  маленький  сарай,
машинально, аккуратно. Идет в дом, поднимается в свою каморку,  умывается,
переодевается, аккуратно, машинально. Идет в кухню, готовит ужин.
   Мадам входит в кухню.
   - Сегодня ужин только на двоих,  -  говорит  она,  как  всегда,  тихим,
ледяным голосом. - И завтра тоже. Мой сын уехал в  Франшевиль.  По  твоему
делу.



        4. ВЕЛИКОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО

   И наступила ночь, и наступил  следующий  день,  и  наступила  следующая
ночь.
   А Симона неотступно думает все об одном и том же,  ее  одолевают  самые
противоречивые мысли. Как понять поездку дяди Проспера в  Франшевиль?  Ну,
конечно,  боши  собираются  что-то  предпринять  против  нее,   и,   чтобы
вступиться за нее, дядя Проспер поехал в префектуру и в  главную  квартиру
бошей.  Иначе  и  быть  не  может.  Всеми  силами  гнала  от  себя  Симона
подозрение, что могло быть и иначе.
   Но сомнение острым осколком застряло в мозгу.
   Если она в опасности,  чем  может  ей  помочь  дядя  Проспер?  Если  он
вступится за нее, он только увеличит опасность  и  для  нее,  и  для  себя
самого. Не лучше ли было  послушать  Мориса?  Но  если  бы  она  уехала  с
Морисом, она поставила бы дядю Проспера в тяжелое положение.
   И наступила вторая ночь. Она лежала на кровати в своей темной  каморке,
и мысли ее  вертелись  все  но  тому  же  мучительному  кругу,  бесконечно
повторяясь.
   Она представляла себе, как было бы, если бы она  сказала  Морису  "да".
Сейчас, вероятно, половина двенадцатого.  Пора  было  бы  собираться.  Она
тихо-тихо встала бы и собрала вещи. Взяла бы рюкзак, которым  пользовалась
иногда, делая закупки.
   Зачем дядя Проспер поехал в Франшевиль? Может, все-таки она напрасно не
сказала Морису "да"?
   Ей кажется, что ночь  становится  все  темнее,  все  душнее.  Нет,  это
нестерпимо, и жара нестерпима, и темнота. И сожаление. Все равно, с  какой
бы целью дядя Проспер ни поехал, она жалеет, она жестоко сожалеет, что  не
согласилась на предложение Мориса.
   Уже скоро полночь, верно. Будильник тикает,  ей  кажется,  что  часовой
механизм у нее внутри. Огромное, невыносимое волнение охватывает  ее.  Она
включает свет. Да, двенадцать часов три минуты. Вот как раз теперь. Теперь
Морис уезжает. В неоккупированную зону. И дальше - в Неведомое.
   Может, он не поверил ее отказу? Может, он проедет мимо и остановится  у
ограды, захочет удостовериться, не передумала ли она все-таки и не ждет ли
его?
   Она бесшумно встает. Одевается,  быстро.  Темно-зеленые  брюки.  Блуза.
Лихорадочно собирает немного белья, самое  необходимое.  Берет  спортивные
башмаки  на  толстой  подошве,  но  не  надевает  их.  Крадучись,  босиком
спускается по лестнице; сердце стучит так громко, что она боится,  как  бы
не услышала мадам. Из  чулана  возле  кухни  берет  маленький  продуктовый
мешок, запихивает в него вещи.  Осторожно  скользит  к  двери;  надо  было
смазать дверь, но этого нельзя сделать без помощи дяди Проспера. Осторожно
нажимает на ручку, отворяет, дверь только чуть слышно скрипнула.
   Она в саду. Прохладно и очень темно. Надо пройти через весь сад,  чтобы
добраться до ограды. Земля и трава, по которым она ступает, сырые, и ногам
приятно. Быстро, бесшумно ступая холодными  босыми  ногами,  проходит  она
через сад. Вот она у ограды.
   Она перелезает через ограду, садится на обочине дороги, надевает носки,
спортивные ботинки. Надо быть готовой, когда он подъедет, нельзя терять ни
минуты.  Как  чудесно  это  будет,  когда  она  сядет  за  ним  и,  крепко
ухватившись руками за его плечи, помчится с ним сквозь темную,  прохладную
ночь.
   Она сидит, сгорбившись на обочине, положив  узелок  рядом  с  собой,  и
ждет. Вот  сейчас,  сию  минуту,  Морис  может  подъехать.  Он  непременно
приедет. Она вслушивается в ночь, ей хочется  уловить  первое,  отдаленное
тарахтение мотоцикла. Она сидит, и слушает, и ждет.
   Проходит долгая минута,  вторая,  третья.  Квакают  лягушки,  стрекочут
сверчки. Ночь очень темна, на  небе  мерцают  звезды,  почти  не  проливая
света, едва-едва виден белый след дороги, однако в воздухе очень  тихо,  и
Симона задолго до появления Мориса услышит трескотню его  мотора,  -  если
Морис приедет.
   Он был бы дураком, если бы приехал. Он так настойчиво предлагал заехать
за ней, и она так решительно отказалась. Она сидит и ждет.
   Проходит четверть часа, полчаса, она начинает зябнуть, безмерная  тоска
овладевает ею. Она сама виновата, ее глупость и гордость во всем виноваты.
А теперь Морис вырвался на волю, и он хотел  взять  ее  с  собой,  а  дядя
Проспер поехал в Франшевиль, чтобы погубить ее, и она сама  себе  все  это
уготовила, хотя ее и предостерегали, и  она  могла  спастись,  но  она  не
сделала этого из гордости, по глупости.
   Неподвижно сидит она, окаменев, не чувствуя времени, окутанная темнотой
прохладной ночи, и высоко над ней еле-еле мерцают далекие тусклые звезды.
   Тихо, медленно бредет она обратно в дом, ноги не ощущают росы, руки  не
чувствуют  кустов  и  деревьев,  мимо  которых  она  пробирается   ощупью.
Машинально,  осторожно  она  открывает  и  закрывает   за   собой   дверь.
Поднимается  по  чуть  слышно  поскрипывающей  лестнице  в  свою  каморку,
раздевается, ложится в постель.
   Итак, все кончено. Итак, ей ничего больше не остается, как ждать,  пока
дядя Проспер вернется из своей подозрительной поездки и привезет  с  собой
решение ее судьбы. Ей ничего больше не остается, как ждать, пока свершится
то, что претив нее готовится.
   Она смертельно устала, но болит голова, болят глаза,  все  тело  болит,
она не может уснуть. Она уговаривает себя уснуть, заставляет себя  уснуть.
Она ложится на бок,  свернувшись  калачиком,  это  иногда  помогает,  -  и
приказывает себе уснуть, и считает до девятисот, а это четверть часа.
   Но сна нет как нет, есть только горькие мысли.
   Она включает лампу, теперь уже все равно, хотя бы мадам и увидела.  Она
берется за свои книги.
   В первые минуты читает  рассеянно.  Но  затем  книги  оказывают  ей  ту
услугу, которую она от них ждет, книги отвлекают ее. Все больше  и  больше
углубляется она в рассказы о далеких событиях, жизнь Девы  все  сильнее  и
сильнее захватывает ее.
   Она читает о пленении Жанны. Она читает о жестокой торговле между теми,
кто оспаривал свое право на пленницу. А оспаривали пятеро. Солдат, который
взял ее в плен. Его военачальник, капитан Вандом.  Сеньор  капитана,  граф
Иоанн Люксембургский.  Английский  король,  притязавший  на  всех  пленных
французов. И еще епископ Бовэзский; Жанна взята была в плен в его епархии,
и поэтому он от лица  церкви  заявил  о  своем  праве  начать  против  нее
процесс.
   Симона читала, как враги Жанны никак не могли сойтись в цене. Спор  шел
о деньгах, спор шел, как казалось Симоне, не о  такой  уж  крупной  сумме,
всего о шести тысячах золотых ливров для уплаты графу Люксембургскому и  о
трехстах - капитану Вандому.  Симона  попыталась  прикинуть,  сколько  это
примерно  составляет  нынешних  франков.  Она  высчитала,  что  это  равно
приблизительно двадцати миллионам франков -  сумме,  едва  ли  превышающей
состояние маркиза до Бриссона. Но англичанам казалось, что  это  много,  и
они обложили французские города специальным  налогом,  предназначенным  на
покупку Жанны д'Арк, именуемой Девою.
   В старинной блекло-золотой книжечке преданий и легенд Симона  читала  о
том, как рисовалась народу торговля, происходившая вокруг пленницы.
   В замок Боревуар, читала Симона, где  Жанна  содержалась  под  надзором
высокородных дам,  старой  графини  Люксембургской  и  ее  дочери,  явился
епископ Бовэзский, Пьер Кошон, которому англичане поручили купить для  них
Деву. Но старая графиня Люксембургская бросилась  к  ногам  сына  и  стала
умолять его не продавать Жанну. Однако граф нуждался в деньгах, и  епископ
знал, что это так, и все приходил и приходил к нему. И он торговался с ним
и  предлагал  ему  сначала  тридцать  семь   тысяч   франков,   но   Иоанн
Люксембургский сказал:
   - Это не цена за такую Деву. - И епископ предложил ему  большую  сумму,
он предложил ему шестьдесят одну тысячу франков.  И  Иоанн  Люксембургский
сказал:
   - По рукам, куманек.
   Симону удивляло, почему  Жанну  пытались  выкупить  только  враги.  Она
читала, что, по существовавшему  обычаю,  пленников  выкупали  их  друзья.
Симона представляла себе, как Жанна сидела в заточении  и  ждала,  что  ее
освободят. Где же все ее друзья? Неужели король, которого Жанна венчала на
царство, даже и не пытался вызволить ее? Ведь он  мог  предложить  за  нее
деньги, города, английских пленных, -  среди  его  пленников  было  немало
знатных  английских  вельмож,  генерал  Тальбот,  например.  Быть   может,
англичане и не отдали бы Жанны. Но неужели он даже не сделал попытки? Нет,
он не сделал такой попытки. Никто из друзей Жанны не сделал такой попытки.
   Так что же это был за человек Карл  Седьмой?  Симона  отказывалась  его
понять. Можно ли быть таким подлецом?  Как  мог  он,  зная,  что  Жанна  в
темнице, дышать воздухом страны, которую Жанна завоевала для него, и палец
о палец не ударить для спасения Жанны и так низко поступить с ней?
   И Симона читала, как Жанну таскали из тюрьмы  в  тюрьму.  С  замиранием
сердца читала она, как жизнь Жанны в заточении становилась все горше,  все
мучительнее и позорнее. Ей заковали ноги, а ночью,  когда  она  спала,  ее
приковывали к кровати. Сторожило ее шестеро английских солдат,  невероятно
грубые наемники, всячески потешавшиеся над ней. Они будили ее среди ночи и
говорили: "Вставай, ведьма, собирайся, костер тебя давно дожидается", -  и
оглушительно гоготали, если она им верила.
   До сих пор Симона мало интересовалась  ходом  судебного  процесса,  его
подробностями. Она знала лишь, что Жанну  судили  и  вынесли  ей  смертный
приговор англичане, исконные враги. Теперь она с ужасом увидела,  что  это
сделали вовсе не англичане. Церковный суд, перед которым предстала  Жанна,
состоял из одних французов. На судейских  скамьях  сидело  шестьдесят  два
человека, весьма почтенные мужи, в большинстве случаев ученые  с  громкими
титулами, в том числе чуть ли не все светила  Парижского  университета.  В
процессе участвовали: кардинал, шесть епископов, тридцать  два  доктора  и
пятнадцать  бакалавров  богословия,  семь  докторов  медицины  и  сто  три
ассистента. В черной ученой книге были перечислены  имена  и  титулы  всех
судей. За исключением шести или семи, имена были сплошь французские.
   Инквизиция и университет, церковь и наука, представители бога на  земле
и представители государства объединились в измышлении все  новых  и  новых
преступлений,  якобы  совершенных  Жанной.  С  растущим  волнением  читала
Симона, какую великолепную, утонченную машину  соорудили  важные,  грозные
судьи для того, чтобы запугать  и  сбить  с  толку  крестьянскую  девушку,
которой шел всего лишь двадцатый год. Гнев закипал в сердце Симоны,  когда
она представляла себе, как перед этими хорошо отдохнувшими, сытыми, хорошо
подготовившимися  судьями  стоит   крестьянская   девушка   Жанна,   стоит
одна-одинешенька, не зная, чего от нее хотят,  измученная  долгим,  тяжким
заточением, в жалкой  потрепанной  мужской  одежде,  с  давно  нечесаными,
коротко остриженными волосами, закованная в кандалы.
   И негодование душило Симону, когда она читала, к каким только  коварным
приемам не прибегал синклит судей, чтобы поставить на  колени  беззащитную
пленницу. Они  недопустимо  затягивали  допрос,  чтобы  вконец  обессилить
обвиняемую. Они забрасывали ее заведомо непонятными для нее вопросами. Они
поминутно перескакивали с одного на другое, их вопросы скрещивались, судьи
перебивали друг друга.  Они  говорили  так  быстро  и  путано,  что  Жанна
невольно взмолилась:
   - Почтенные господа, говорите лучше по очереди, не все сразу.
   Политический смысл суда и его цель трусливо  скрывались.  Ни  слова  не
было сказано о  войне  между  Францией  и  Англией,  ни  слова  о  спорной
законности короля Карла. Это был суд внепартийный, духовный суд, речь  шла
только о духовных вопросах, о вере и неверии, об отступничестве Жанны.
   Судьи поставили себе задачей побудить Жанну  рассказать  о  ее  святых;
такие рассказы легко могли дать повод к самым каверзным толкованиям. Но на
вопросы о ее святых Жанна отвечала молчанием.  Тогда  судьи  пустились  на
хитрость. В книге преданий и легенд Симона читала:  "Некоторые  судьи,  по
распоряжению епископа Бовэзского, приходили в темницу к  Деве,  переодетые
мирянами. Они говорили Жанне:
   - Мы военнопленные, мы твои сторонники, жители твоего  края.  -  И  они
говорили ей еще много подобных вещей и рассказывали будто бы  о  себе,  и,
вкравшись к ней в доверие, просили, чтобы и она рассказала им  о  себе.  И
расспрашивали  ее  о  голосах,  которые  ей  являлись.  В  стене  же  было
пробуравлено отверстие, а в соседнем  помещении  сидели  два  нотариуса  и
слушали. И Дева открыто и честно говорила с этими иудами, а нотариусы  все
записывали, и судьи на том пытались поймать ее".
   Жанне  приходилось  иметь  дело   с   опытными   юристами,   известными
крючкотворами, прошедшими огонь и воду, и юристы эти  пускали  и  ход  всю
юридическую и богословскую софистику, какую только знал тогда мир. Не было
никакой надежды, чтобы Жанна вышла победительницей из этой  борьбы;  но  с
радостью и восхищением читала Симона, как смело и умно,  с  каким  разящим
остроумием защищалась Жанна.
   Все вопросы отличались коварством и запутанностью, каждый был канканом.
   Жанну спрашивали, например, почиет ли на пей божья благодать? Скажи она
"да", это было  бы  грехом  и  похвальбой.  Скажи  "нет",  -  значит,  она
совершала свои деяния не по предначертанию господнему,  а  по  собственной
самонадеянности. Насторожившись, ждали судьи ответа  Жанны,  насторожилась
вместе с ними и Симона. И довольная, чуть-чуть  улыбаясь,  читала  Симона,
как умно и как простодушно отвечала Жанна, ловко обходя  расставленные  ей
сети.
   - Если не почиет, - сказала она, - то молю господа, да ниспошлет он мне
ее. Если же почиет, то молю господа сохранить мне ее. Не было бы печальнее
меня создания на земле, если бы я узнала, что господь от меня отвернулся.
   Или вопросы о видениях Жанны, как будто безобидные, на самом же деле  в
высшей степени коварные, и почти  на  каждый  такой  вопрос  Жанна  давала
умные, смелые ответы.
   - Был ли святой Михаил наг? - спрашивали судьи.
   - Неужели вы думаете, что у господа не во что одеть  своих  ангелов?  -
отвечала она.
   - Случалось ли тебе обнимать святую Екатерину  и  святую  Маргариту?  -
спрашивали они. И еще: - Как пахли святые? - И еще:  -  Если  твои  святые
бесплотны, то как же они могут говорить?
   - Это уж дело господа бога, - отвечала Жанна.
   - Святая Маргарита говорила с тобой по-английски? - спрашивали судьи.
   - Чего ради ей говорить но-английски, ведь она не на стороне  англичан,
- отвечала Жанна.
   - Англичан господь бог ненавидит? - спрашивали они.
   Жанна отвечала:
   - Любит он их или ненавидит и какой удел готовит их душам, об этом  мне
ничего не известно. Но мне известно,  что  всем  англичанам  суждено  быть
изгнанными из Франции, за  исключением  тех,  которые  найдут  здесь  свою
смерть.
   Они спрашивали:
   - Почему во время коронации в Реймсском соборе  твоему  знамени  отдано
было предпочтение перед знаменами других полководцев?
   И гордо отвечала Жанна:
   - Мое знамя побывало в тяжких испытаниях и потому достойно почестей.
   Они спрашивали:
   - Какими ведьмовскими  и  колдовскими  чарами  ты  пользовалась,  чтобы
воодушевлять солдат на битву?
   Жанна отвечала:
   - Я говорила им:  "Вперед,  бейте  англичан",  -  и  первая  показывала
пример.
   И они спрашивали:
   - Почему ты допускала, чтобы  бедняки  приходили  к  тебе  и  воздавали
почести, словно святой?
   И она отвечала:
   - Бедняки сами несли мне свою любовь, потому что я была добра к  ним  и
помогала всем, чем могла.
   Но что бы она ни отвечала, приговора ничто не могло изменить.
   Обвинители ее  возгласили:  "Повинуясь  видениям,  являвшимся  ей,  она
предалась во власть злых и  бесовских  духов.  Нося  мужскую  одежду,  она
нарушила заповеди Евангелия и предписания канонического права.  Утверждая,
что святая Екатерина и  святая  Маргарита  говорили  по-французски,  а  не
по-английски, так как  были  сторонницами  Франции,  она  кощунствовала  и
нарушала  заповедь  любви  к  ближнему.  Грозя  англичанам  смертью,   она
обнаружила свою  жестокость  и  кровожадность.  Покинув  родителей,  чтобы
отправиться к самозваному дофину, она нарушила господню заповедь: чти отца
и мать свою. Считая  себя  избранницей  божьей,  она  тем  самым  отрицает
авторитет церкви и изобличает себя как еретичку".
   Симона  задумалась.  Очевидно,  Жанна  ставила  приговор   собственного
сердца, приговор являвшихся ей голосов выше, чем приговор церкви, приговор
тех, кто был представителями бога на земле. Очевидно, судьи Жанны обвиняли
ее в самом страшном, в самом бесовском из грехов: в своеволии.
   И Симона читала, в какой грандиозный и жалкий спектакль  облекли  судьи
провозглашение приговора.
   На позорной телеге  Жанну  вывезли  на  обширное,  обнесенное  каменной
оградой  кладбище  Сент-Уанского  аббатства.  Там  было  воздвигнуто   два
помоста: на одном расположились судьи и высшие сановники, на другом стояла
только Жанна в своей мужской одежде и  в  кандалах,  и  проповедник,  мэтр
Гийом Эрар. Вокруг обоих помостов было черным-черно от толпившихся  людей,
а  ограда  усеяна  тесно  сгрудившимися  зрителями.  И  мэтр  Гийом   Эрар
перечислял еретичке ее грехи и  срамил  ее.  "Однако,  -  сказано  было  в
золотой книжке, - Дева, просидевшая столько  времени  в  затхлой  темнице,
была словно одурманена свежим воздухом.
   Трижды ее подводили также к орудиям пытки  и  грозили  ей  ими.  И  она
стояла терпеливо и  молча  и,  молясь  про  себя,  слушала  слова  позора,
произносимые проповедником. И он срамил ее и