вы несправедливы к моей малютке.  Я  действительно
прислал ей письмо. Так что лучше не упрямьтесь и извинитесь перед  ней  по
всей форме. - Морис быстро завертывается в  простыню.  Он  прячет  голову,
чтобы скрыть, как ему стыдно.
   А Симона довольна. К ней всегда были несправедливы, про  нее  всегда  с
насмешкой говорили: "Кто скажет, что эта Симона дочь  Пьера  Планшара".  В
ней видели только  бедную  племянницу  и  бессловесную  служанку  с  виллы
Монрепо. Капитан де  Бодрикур  отпускал  на  ее  счет  грязные  шуточки  и
предлагал ее своим солдатам. Но на нее пал выбор Наставника, теперь  никто
даже в помыслах своих не осмелится сделать с ней что-либо непристойное.
   Она пускается в путь, она идет в  ставку.  Ставка  дофина  находится  в
Шиноне, это ей известно из книг. Она  хорошо  знает  дорогу,  надо  пройти
через Солье и Отэн. Но она сразу видит, что это безнадежное дело, по таким
запруженным дорогам ей ни за что не пробраться.  Симона  стискивает  зубы,
пускает в ход локти, она  должна  пройти,  на  нее  возложена  миссия.  Но
беженцы не пропускают ее. Все против нее. Особенно один мальчик, подросток
лет четырнадцати, он стал посреди дороги, с места  его  не  сдвинешь.  Она
сует ему сверток с сыром роблешон, который взяла  на  дорогу.  Но  мальчик
только зло посмотрел на нее.
   Она должна  сказать  беженцам,  что  она  такая  же,  как  они,  должна
рассказать им о своей миссии, должна показать им письмо. "Я пришла,  чтобы
утешить слабых  и  угнетенных"  -  так  сказала  Орлеанская  Дева.  Симона
прочитала это в своей книге. Она должна убедить беженцев пропустить ее.
   Но она не может выговорить ни единого слова, ей будто заткнули  рот.  И
руки не может поднять, чтобы показать письмо. И все  вокруг  тоже  немы  и
неподвижны, и это, пожалуй, страшнее ее  собственной  немоты.  Весь  поток
беженцев застыл, как на картине, не слышно гула моторов, людских  голосов,
лошадиного ржания. Эта беззвучность,  эта  неподвижность  в  ней  самой  и
вокруг нее невыносимы, они словно тисками сжимают ей сердце.
   Где взять силы, чтобы преодолеть все препятствия?
   Она  хватается  за  письмо.  Думает  о  Наставнике.  Овладевает  собой,
поднимает ногу. И, кто бы мог подумать, вот она уже сделала шаг,  вот  она
уже идет. Больше того, она идет быстро, дорога свободна, она идет, и  люди
расступаются перед ней.
   Она - в Шиноне.
   Но в таком виде, потная, в этом светло-зеленом  полосатом  платье,  она
никак не может идти к дофину. Надо сперва хорошенько  умыться,  приобрести
подобающие доспехи и заказать  знамя.  Двадцать  пять  ливров  стоит  оно.
Сколько это на нынешние деньги? Очень трудно сосчитать, - наверное,  много
тысяч франков, но в таком важном деле экономить не приходится.
   Она немножко боится идти в гостиницу одна, но  собирается  с  духом  и,
стоя у  конторки  портье,  говорит  так,  как  будто  в  этом  нет  ничего
особенного:
   -  Пожалуйста,  комнату  за  правительственный  счет,  я   прибыла   по
государственным делам. - И она показывает свое письмо.
   Портье - тот самый, что был в парижской гостинице Бристоль,  когда  она
жила там с дядей Проспером.  Едва  взглянув  на  письмо,  он  стал  ужасно
почтителен. Тут же подбежал владелец гостиницы, мосье Бертье из  отеля  де
ла Пост; он отвешивает ей такой низкий поклон, каким  не  удостаивал  даже
самых богатых  англичан,  и  тотчас  же  ведет  ее  в  комнату  Наполеона.
Горничная подходит к кровати, на которой спал Наполеон, разбирает постель,
- разумеется, белье постлано свежее, и Симона, утомленная длинной дорогой,
прежде всего ложится на полчасика и закрывает глаза, и будильник тикает, и
цикады стрекочут.
   Потом приходят мосье л'Агреабль и мосье л'Ютиль и снимают с нее  мерку,
чтобы изготовить латы. Приятный мосье л'Агреабль  обмеривает  ее  со  всех
сторон.
   - Объем груди - восемьдесят семь, бедра - восемьдесят  два,  -  говорит
он, и полезный мосье л'Ютиль все старательно записывает. При  этом  рот  у
него ни на минуту не закрывается.
   - Латы на мадемуазель будут сидеть, как влитые. В точности  по  фигуре.
Это очень трудно, столько железа, сами понимаете,  но  мы  знаем,  чем  мы
обязаны дочери Пьера Планшара.
   Мосье л'Агреабль, снимая с нее  мерку,  чуть-чуть  больше,  чем  нужно,
прикасается к ней, но ей достаточно взглянуть на него,  и  он  с  невинным
видом начинает что-то мурлыкать себе под нос, словно ничего и не  было.  А
потом они стучат по ней кругом молоточками, чтобы латы  хорошо  сидели.  В
ушах у нее стоит гул, очень утомительно так долго стоять,  а  она  еще  не
отдохнула после сегодняшних многочисленных покупок для  мадам.  Наконец-то
все готово.
   Она стоит перед зеркалом. Теперь еще только шлем  и  знамя.  Но  вот  и
знамя. И принесла его Генриетта.
   Как это мило со  стороны  Генриетты.  Генриетта  злопамятна,  и  Симона
всегда боялась, что девочка не забудет колотушек, которые Симона  надавала
ей, когда она обидела ее отца.  Но  теперь  Генриетта  показала,  что  она
истинный друг и что, когда она нужна,  она  приходит.  Генриетта  стоит  и
улыбается и салютует большим знаменем, и она точно такая же, какой была  в
гробу, очень красивая и восковая.
   Потом Симона примеряет шлем - это  скорее  треуголка,  вроде  тех,  что
носят солдаты, и Генриетта подает ей знамя и улыбается ей в зеркало.
   И вот Симона у подножия лестницы, которая ведет в главную квартиру. Это
лестница Елисейского дворца, и наверху живет президент  Лебрен.  В  Париже
она часто тут проходила, отель Бристоль, в котором она жила, расположен по
соседству.
   Внизу стоят часовые, они требуют у нее пропуска.  Она  показывает  свое
письмо, часовые берут на караул:
   -  Проходите,  пожалуйста,   наверх,   мадемуазель,   вас   ждут.   Это
знаменательный день для Франции, - говорят они и благоговейно  смотрят  на
нее.
   Симона идет по лестнице. Сначала она без труда поднимается со ступеньки
на ступеньку, но ступенькам не видно  конца,  и  это  вовсе  не  дворцовая
лестница, - оказывается, она ведет на башню собора  Парижской  богоматери.
Лестница вьется винтом. Симона поднимается все выше, выше и  спрашивает  у
людей, спускающихся вниз:
   - Сколько ступенек осталось до верху?
   И люди отвечают:
   - Триста сорок две, мадемуазель, вам бы, собственно, следовало знать.
   И она продолжает подниматься  и,  пройдя  с  полсотни  ступенек,  снова
спрашивает у встречных:
   - Сколько еще осталось ступенек?
   И снова ей отвечают с укором:
   - Триста сорок две. - И сколько она ни поднимается, впереди все  те  же
триста сорок две ступени.
   Она останавливается, надо передохнуть, спина болит, в боку  колет.  Она
очень боится, что не выдержит.
   И опять она начинает подниматься вверх, но латы ужасно тяжелые, и знамя
давит на плечо. Гораздо умнее было бы заказать знамя подешевле,  поменьше,
она просто не в силах уже тащить эту тяжелую корзину с письмом. Когда  она
смотрит сквозь  просветы  вниз,  она  видит  там  светло-коричневые  крыши
Сен-Мартена, а на них сидят чудища и химеры, те, что на  соборе  Парижской
богоматери, и, как высоко она ни  поднимается,  они  остаются  на  прежней
высоте, они никак не хотят опуститься  глубже.  Нет,  она  ни  за  что  не
доберется вовремя. И если дофин спросит у нее: "Почему ты так  поздно?"  -
она ничего не сможет ответить. А ведь она сразу же собралась,  как  только
получила письмо.
   Но вот стоит дофин, она узнала его по черному с серебром мундиру,  -  в
торжественных случаях супрефект всегда надевает такой мундир.
   - Прежде всего присядьте и отдышитесь,  моя  милая  крошка,  -  говорит
дофин; у него высокий, глухой голос, слегка рассеянный взгляд,  но  манеры
приятные, и он совсем не внушает ей страха. - Очень мило,  что  вы  тотчас
откликнулись и пришли. Вы получили мое письмо своевременно? Я уж опасался,
что оно затеряется, в стране нынче страшная неразбериха, в том числе и  на
почте. Вы нам очень нужны, мадемуазель.
   Она разговаривает с дофином как с ровней.
   - Вы знали моего отца, милостивый дофин, не правда ли? - спрашивает она
доверчиво.
   - Конечно, - отвечает дофин. - Я поручал ему множество дел, он сослужил
мне большую службу. Но из Конго,  куда  я  послал  его,  он  не  вернулся.
Какая-то таинственная история.  Моя  полиция  ничего  не  могла  выяснить.
Боюсь, что она подкуплена. Между нами говоря, полагаю,  что  его  отравили
двести семейств, действуя в сговоре  с  господами  из  моего  Французского
банка, крупными промышленниками и аристократами. Они отравили его,  потому
что результаты его исследований оказались им не по вкусу. Мне очень трудно
с этими двумястами семействами, и  больше  всего  с  семейством  девяносто
семь.  Неугодным  им  людям  они  чуть  что  подсыпают  яду,   бросают   в
концентрационные лагеря, огонь и железо обрушивают на простой народ.
   Я тут ни при чем. Мне бы очень хотелось заслужить  прозвище  "Доброго".
Если же так будет продолжаться, я останусь просто Карлом Седьмым.
   Симона смотрит на  него  ласково,  пожалуй,  даже  сочувственно.  Мосье
Ксавье, значит, прав:  дофин  по  существу  порядочный  человек,  он  лишь
нерешителен, слабохарактерен, и поэтому от его добрых  намерений  никакого
толку.
   Она уже собралась сказать  ему  что-то  утешительное,  ободряющее,  как
вдруг зазвонил телефон. С выражением легкой досады  на  усталом,  грустном
лице с приподнятыми, словно от удивления, дугами бровей, дофин взял трубку
и начал разговор.  Нет,  этому  разговору,  наверно,  конца  не  будет,  и
вдобавок дофин ведет его на иностранном языке. Сначала Симоне кажется, что
язык латинский, но нет, это, вероятно, английский или немецкий. Ей страшно
хотелось бы знать, с кем он говорит. Быть может, с  господами  из  крупных
картелей? У них повсюду уши, они вездесущи. Возможно,  что  до  них  дошли
слухи об этой аудиенции, и они хотят ее сорвать. Ей кажется, что она  ясно
слышит в трубке скрипучий голос маркиза, злющего  маршала  де  ла  Тремуй,
который хочет ее убрать с дороги,  боясь,  как  бы  она  не  помешала  ему
переправить свои вина в Байону.  Она  напряженно  вслушивается.  Но  дофин
вдруг прерывает разговор, сердито смотрит на нее и говорит:
   - Не умничай. - И ей становится стыдно, она густо краснеет.
   Наконец он, вздохнув, кладет трубку и поворачивается к  ней.  Вот  она,
решительная минута. Теперь Симона должна выполнить свою миссию, вырвать  у
него согласие на решительную битву  с  двумястами  семействами,  битву  на
жизнь и смерть.
   Она стоит в раздумье,  соображая,  как  ей  убедить  слабохарактерного,
вечно колеблющегося дофина принять определенное, твердое решение. Но она с
ужасом видит, что, пока она раздумывала, он забыл  о  ее  присутствии.  Он
уселся и принялся есть свои  глазированные  вафли,  политые  ликером.  Она
подходит к нему ближе, хочет напомнить о себе и вдруг замечает, что ухо  у
него неправильной формы, кверху заостренное и толстое, и на  нее  нападает
отчаянный страх.
   Но нельзя сразу терять мужество. Она вспоминает о своей высокой  миссии
и набирается смелости.
   - Милостивый дофин, - говорит она решительно, - так дальше продолжаться
не может. Вашими методами вы у них ничего не добьетесь.  Это  хитрые  псы,
продувные  бестии.   Поверьте,   что   им   милее   Гитлер,   обеспечивший
шестидесятичасовую рабочую неделю, чем король Франции, который заботится о
том, чтобы  у  каждого  крестьянина  была  курица  в  супе  и  чтобы  была
сорокачасовая рабочая неделя. Эту братию не проймешь прекрасными речами  о
свободе на латинском языке. Тут нужно огреть дубиной по голове. Вы  должны
попросту запретить вывоз капиталов,  и  запретить  также  Комитэ  де  Форш
сбывать свою сталь бошам. Это самое малое из того, что я  от  вас  требую.
Да, да, требую, можете смотреть на меня, сколько  вам  угодно.  Я  пришла,
чтобы утешить слабых и угнетенных. Нельзя  грабить  все  только  неимущих,
милостивый дофин, надо вывернуть карманы у имущих. Выкурить вам  их  надо.
Так все говорят на станции, и первый - шофер Морис, а ему известны  точные
цифры. Если вы этого не сделаете, то и вы в конце  концов  будете  так  же
преданы и проданы, как мы.
   Дофин задет за живое.
   - Меня хозяйственные вопросы не касаются, - отвечает он. - Меня они  не
интересуют,   на   то   есть   специалисты.   Я   король,   мое   дело   -
представительствовать. Сапожник, знай свои колодки.  Я  говорю  на  многих
языках. Ты слышала, как я только что изъяснялся по телефону  на  латинском
языке? А если бы я вмешался в дела господ из моего Французского банка, они
сказали бы, что это самоуправство. Нет, нет, отправляйся ты со своим делом
к шоферу Морису, он, видно,  для  тебя  авторитет.  Ты  ошиблась  адресом,
обратившись ко мне, - говорит он обиженно.
   Симона страшно ругает себя. Она не хотела обидеть дофина.  Намерения  у
него добрые, но он нерешителен, это  потому,  что  он  зависит  от  мадам.
Симоне приятно смотреть на него, ей нравятся  его  густые  золотисто-рыжие
волосы, красивые серо-голубые глаза и густые брови. И он всегда был  очень
ласков с ней. Сколько знаков внимания он оказал ей, когда они были  вместе
в Париже.
   И он, по-видимому, тоже жалеет, что так раздраженно ответил ей.
   -  Знаешь,  малютка,  -  говорит  он  уже  другим   тоном,   мягким   и
доверительным, как со взрослой, - с этими двумястами семействами  дело  не
так просто, как представляет себе  твой  Морис.  Это  форменные  акулы,  в
особенности семейство девяносто семь, и если я слишком насяду на них,  они
могут пустить в ход свои международные связи и в конце концов откажут  мне
в моем королевском содержании.
   Но Симона подавила в себе непозволительный порыв сочувствия. Она крепче
стискивает древко знамени, - теперь это уже большое красное знамя  Жореса,
- решительно выпрямляется и, придав твердость  своему  красивому  грудному
голосу, говорит:
   - Будьте решительны, милостивый  дофин.  Если  только  вы  как  следует
возьметесь за ваши проклятые  двести  семейств,  вы  увидите:  они  быстро
присмиреют. В конце концов  эти  господа  ведь  не  только  дельцы,  но  и
французы.
   Однако этот довод кажется дофину не очень убедительным.
   - Французы, - повторяет он с усталой иронией. - Французы. Франция.  Что
такое Франция? Франций столько же, сколько сословий. Мои крестьяне, и  мои
рабочие, и  мои  двести  семейств  -  все  говорят  о  Франции,  и  каждый
вкладывает в это слово другой смысл. Не сомневаюсь в одном:  когда  двести
семейств говорят о Франции, они имеют в виду более высокие барыши и  более
низкие налоги.
   Симона подходит  к  нему,  горя  решимостью.  Какая  инертность,  какое
малодушие - не в том ли ее  задача,  чтобы  их  преодолеть?  Ее  миссия  -
преобразить этого пустобреха в короля Франции, Карла  Седьмого.  Для  того
Наставник и прислал ей письмо.
   - Нет, - восклицает она, - вы не должны так говорить, милостивый дофин,
Франция - не пустой звук, вы прекрасно это знаете. - И, указывая на знамя,
она громким голосом возвещает: -  Наше  отечество,  Францию,  родили  века
совместных  страданий  и  совместных  стремлений.  Разумеется,  существует
классовая борьба, глубокие  социальные  противоречия,  но  идея  отечества
незыблема.
   На дофина ее слова явно производят впечатление. Он ходит по комнате  из
угла в угол быстрым мужественным шагом, его пурпурная мантия,  надетая  на
черный с серебром форменный мундир, развевается во все стороны.
   - Ты очень красноречива, Жанна, - говорит он и ласково смотрит на нее.
   Симона краснеет, дофин,  наверное,  подумал,  что  это  ее  собственные
слова. Этого нельзя допустить, нельзя рядиться в чужие перья.
   - Ведь это не мои слова, - говорит она живо, - это сказал Жорес.
   - Дело не в них, вся сила в твоем красивом голосе, -  говорит  дофин  и
дружески треплет ее по щеке. - Ты отправишься на  фронт,  -  величественно
возглашает он и снова треплет ее но щеке.
   Симоне немножко неловко оттого, что дофин треплет ее по щеке. Но все же
она довольна собой. Значит, ничего, что она худа, как жердь.  Она  все  же
сумела вырвать решение у этого трудного человека.
   И вот она на фронте.
   Здесь все генералы, о которых она читала в книгах, коннетабли, маршалы,
адмиралы. Иметь с ними дело гораздо легче, чем она себе представляла.  Она
рубит сплеча, как умеет, и никого не шокирует, что она не обучена  хорошим
манерам, принятым в обществе титулованных особ с громкими именами.
   Гораздо  труднее  добиться,  чтобы  велась  настоящая   война.   Симона
совершенно точно знает, что для этого нужно, она  ясно  и  четко  излагает
свои мысли, и генералы кивают в знак согласия. Но ничего не меняется.  Все
делается наоборот, и они отвечают,  что  попросту  не  поняли  ее,  и  она
говорит, говорит до изнеможения, а они попросту _не хотят_  ее  понять,  и
только. Она чувствует, что вокруг одни враги. Несомненно, многие  генералы
подкуплены двумястами семействами и предпочитают, чтобы победили  нацисты.
Она это знает, но как доказать?
   К тому же  она  собственными  глазами  видит,  как  генералы  о  чем-то
шушукаются с адвокатами. Адвокаты стекаются со всех сторон в своих  черных
мантиях, беретах  и  белых  жабо.  Тут  и  мэтр  Левотур,  своими  кознями
отправивший ее отца на тот свет. Он и сейчас о  чем-то  хлопочет.  Жирный,
гладкий, безукоризненно одетый, он переходит от одного генерала к другому.
На его толстом пузе  медная  табличка  с  надписью:  "Шарль-Мари  Левотур,
адвокат и нотариус". Он нацепил ее на себя,  во-первых,  для  того,  чтобы
людям сразу было видно, кто он, во-вторых, она  заменяет  ему  латы,  -  и
дешево и сердито. Симона сурово спрашивает его:
   - Что вам здесь нужно, мосье?
   - Но послушайте, мадемуазель, - отвечает он, - сам герцог де ла Тремуй,
наш фельдмаршал, лично изволили просить меня прибыть сюда, - и  показывает
ей свой большой пропуск.
   Герцог де ла  Тремуй  иронически-приветливо  улыбается.  Она  с  первой
минуты знала, что это, конечно, маркиз. Шепотом сообщает она  дофину  свою
догадку и обращает  его  внимание  на  то,  что  этот  фашист  снюхался  с
господами из стального картеля по  ту  сторону  Рейна,  что  он  подкуплен
англичанами, которые переписывают на его имя лучшие виноградники. Но дофин
спрашивает:
   - Что же вы хотите от меня, мадемуазель? Если бы  я  стал  гнать  прочь
всех, кто подкуплен и продажен... - И он красноречиво пожимает плечами.
   Симона ищет глазами своих немногочисленных друзей. Она их очень  хорошо
знает, она ведь читала в книжках, кто ее подлинные друзья.  Но  одного  из
них здесь нет, а его-то ей главным образом и не хватает. Это Жиль  де  Рэ,
великий сибарит и безбожный повеса, с его мальчиками-певчими и актерами, с
его страстью к женщинам и книгам. Его нет как нет, и  Симона  не  решается
спросить, где он.
   Она  спросит  у  Генриетты.  Она  всегда  спрашивала  у  Генриетты  про
сокровеннейшие тайны: про то, как это бывает, когда  с  мужчинами,  и  как
рожают детей, и Генриетта ей все  шепотом  рассказывала,  она  всегда  все
знала. И теперь ей тоже все известно.
   - Он здесь, в ставке,  -  шепчет  она,  -  он  страшно  хочет  с  тобой
познакомиться, он сейчас придет сюда.
   И правда, вот и он, его сразу можно узнать по синим усам. Он выходит из
гаража и медленно, вперевалку, идет сюда. По-видимому, он возвращается  из
душевой, ведь он очень за собой следит и, наверное,  десять  раз  на  день
принимает душ, и так благоухает, как вся парикмахерская мосье  Армана.  Но
больше всего он пахнет кожей. Ничего удивительного, ведь он носит  кожаную
куртку.
   При виде этой куртки у Симоны екает сердце. Ну да, она так и знала, это
шофер Морис, сейчас он отпустит в ее адрес какую-нибудь гадость.
   Он останавливается перед ней, нахально подбоченясь, мерит ее  с  головы
до ног взглядом и говорит:
   - Ну, мадемуазель племянница, как  живем?  Как  насчет  прогулочки  при
лунном  свете?  Но  с  нашим  братом  мадемуазель,