агипнотизированная.
   Кристина, занятая письмом, не слышит его шагов. Он видит склоненную над
столом  голову,  красивые  светлые  волосы,  видит  облик  девушки,  которая
побудила   в  нем   давно  угаснувший  пыл.  Бедняжка,  думает  он,   совсем
беззаботная, ни о чем не знает, а ведь  они, выбрав момент, нападут на тебя,
и никто тебе не поможет. Он легко дотрагивается до ее плеча.
   Кристина удивленно оглядывается  и тотчас встает: она всегда, с момента
знакомства, испытывает потребность оказывать этому необыкновенному  человеку
видимые знаки почтения. Он с усилием заставляет себя улыбнуться.
   - Я  к  вам  с просьбой,  милая фройляйн Кристиана.  Мне сегодня что-то
нездоровится, с самого утра болит  голова, не  спится,  не могу читать.  И я
подумал,  может,  на свежем  воздухе  станет  лучше, проедусь куда-нибудь на
машине, и,  пожалуй,  будет совсем  хорошо, если вы составите  мне компанию.
Ваша тетушка разрешила пригласить вас. Так что, если вы согласны...
   - Ну конечно... с удовольствием... это для меня честь...
   - Тогда пойдемте.
   Он   церемонно   предлагает  ей  руку.  Кристина   удивлена  и  немного
сконфужена,  но  как  можно  отказаться от  такой чести! Твердо, уверенно  и
неторопливо лорд Элкинс идет с ней через весь холл. На каждого встречного он
бросает  зоркий быстрый взгляд,  что обычно  ему  несвойственно; всем  своим
видом  он  явно грозит: не трогайте  ее!  Всегда  любезный, приветливый,  он
проходит мимо других молчаливым серым силуэтом, так  что его едва замечаешь,
но сейчас он с вызовом  пристально смотрит в каждый  встречный  зрачок.  Все
сразу  поняли демонстративность тог шествия рука  об  руку. Тайная советница
виновато уставилась  на них, Кинсли почти  с испугом поздоровались,  увидев,
как  бесстрашный, убеленный сединами  паладин,  холодно поглядывая, шагает с
молодой девушкой;  она  -  гордая  и  счастливая,  не  подозревающая  ничего
дурного;  он - с жесткой командирской складкой у рта, словно идущий во главе
полка в атаку на окопавшегося противника.
   Когда они выходят из отеля,  у дверей их случайно встречает Тренквиц и,
растерявшись,  здоровается.  Лорд  Элкинс  подчеркнуто  скользит  мимо него,
поднимает  руку и, не донеся  ее до шляпы, небрежно опускает, словно отвечая
на угодливый поклон  официанта.  Жест, полный крайнего презрения, это похоже
на пощечину. Он  сам  открывает  дверцу  автомобиля и, сняв шляпу,  помогает
Кристине  войти; с таким же почтением он в свое время  помог сесть в  машину
невестке английского короля, когда она прибыла с визитом в Трансвааль.
   Госпожа  ван  Боолен  испугалась  тактичного  сообщения  лорда  Элкинса
гораздо  сильнее, чем это  было  заметно по ней, ибо он, не подозревая того,
задел самое больное ее место. Глубоко  в сумраке сознания, где запрятано то,
в  чем признаешься себе наполовину  и что хочется забыть, в  том подземелье,
куда собственное "я" соскальзывает лишь против воли, с содроганием, так вот,
так у  клер  ван  Боолен,  давно обуржуазившейся  заурядной  дамы,  затаился
многолетний  неискоренимый  страх, который изредка оживает в кошмарных снах:
страх, что раскроется ее прошлое.  Ибо  тридцать лет назад, когда  хитроумно
удаленная из Европы манекенщица  Клара,  встретив ван Боолена, собралась  за
него замуж, у нее недостало мужества признаться этому честному, но несколько
ограниченному  человеку,  из  какого  мутного  источника  явился   небольшой
капитал,   который  она  отдала  в   качестве  своего   приданого.  Она,  не
задумываясь, соврала ему, что  эти две тысячи долларов унаследовала от деда,
и  доверчивый  влюбленный муж за  все годы супружеской жизни ни на минуту не
усомнился в  правдивости  ее слов. При его флегматичном добродушии опасаться
было нечего, но чем выше поднималась Клер по социальной лестнице, тем больше
и  больше  пугала  ее  навязчивая  мысль,   что  из-за  какой-нибудь  глупой
случайности, неожиданной встречи,  анонимного  письма  может  вдруг  всплыть
давнишняя  история. Поэтому она  годами  с  маниакальным упорством  избегала
встреч  с соотечественниками. Когда муж  хотел представить  ей какого-нибудь
компаньона  или  заказчика из Вены, она уклонялась  от беседы  и, как только
научилась  бегло говорить  по-английски,  отказалась  понимать немецкий. Она
решительно прервала переписку  с родными, ограничиваясь даже  в самых важных
случаях  краткими  телеграммами.  Однако страх не  уменьшался, напротив, чем
прочнее она чувствовала свое  положение  в американском обществе, чем больше
приспосабливалась к его  строгим обычаям,  тем чаще  нервничала,  боясь, что
случайные, небрежно брошенные слова раздуют в  пламя опасную  искру, тлеющую
под  золой  забвения; стоило какому-нибудь гостю упомянуть за толом, что  он
долгое время жил в Вене, и она не спала всю ночь, ощущая жжение этой искры в
груди.  Потом  грянула война, которая одним  махом отодвинула  все  былое  в
недосягаемую,  почти мифическую  даль. Газеты и журналы тех  лет  истлели, у
людей  появились  иные  заботы  и  темы  для  разговоров; все миновало,  все
забылось.  Подобно тому  как  осколок снаряда  постепенно инкапсулируется  в
ткани  - поначалу он  еще причиняет боль  при смене  погоды, но со  временем
теплая плоть перестает ощущать его  как что-то инородное, - так и она,  ведя
здоровый образ жизни, богатая, счастливая, забыла о щекотливом эпизоде своей
молодости; мать  двух сыновей-молодцов,  временами  помощница  мужу в делах,
член филантропического союза, вице-президент общества содействия вышедшим на
свободу заключенным, она пользовалась уважением и почетом во всем городе; ее
долго  сдерживаемые честолюбивые замыслы  смогли наконец воплотиться также в
новом  доме, где охотно бывали самые знатные семейства. Но главным  было то,
что постепенно  она сама забыла о грехе молодости. Наша память подкупна, она
идет  на  поводу  у  желаемого,  и  намерение  мысленно  устранить  какую-то
неприятность   медленно,  но   верно   осуществляется;   манекенщица   Клара
окончательно умерла в  безупречно супруге торговца хлопком  ван Боолена. Она
настолько  забыла  о  том эпизоде,  что, едва  сойдя  на европейский  берег,
немедленно отправила  сестре  письмо  с приглашением повидаться.  Теперь же,
когда из непостижимого коварства начали расследовать происхождение ее бедной
племянницы, почему бы и не предположить, что  заодно поинтересуются ею самой
и станут выяснять  ее происхождение? Страх - как  кривое зеркало,  в котором
любая случайная черта отражается чудовищно  увеличенной и карикатурно четкой
и  воображение, состоит  только  его  подстегнуть, выискивает  несуразнейшие
варианты. Самое абсурдное  вдруг видится ей вполне возможным, и она с ужасом
задумывается: в ресторане отеля за  соседним столиком  сидит какой-то старый
господин  из   Вены,  директор  коммерческого   банка,  лет  семидесяти  или
восьмидесяти,  по  фамилии  Леви.  Клер  внезапно припоминает,  что  девичья
фамилия жены ее умершего покровителя как будто  тоже  была Леви... что, если
она сестра или кузина  этого директора?.. Ведь он (а старики любят поболтать
о скандальных историях времен своей молодости) по какому-нибудь намеку легко
может вмешаться в разговоры.  Клер  даже  похолодела  от этой мысли, а страх
продолжал  коварно  нашептывать: старик  Леви  необычайно  похож на  жену ее
покровителя, такие же мясистые губы, такой же крючковатый нос... Доведя себя
чуть ли не до бредового состояния, Клер уже не сомневается,  что Леви - брат
той  женщины  и,  конечно,  узнает  бывшую  манекенщицу,  разворошит  старую
историю, на радость Кинсли и Гугенхаймам, а на следующий день Энтони получит
анонимное  письмо, которое разом  перечеркнет  тридцать  лет  благополучного
брака.
   Клер  ухватилась  за  спинку  кресла,  ей  показалось,  что она  теряет
сознание;  но  тут же с  силой  отчаяния  оттолкнулась от кресла.  Ей стоило
большого напряжения пройти мимо столика Кинсли  и любезно  поздороваться. Те
дружески улыбнулись в ответ по американскому  стереотипу,  который  она сама
тоже давно усвоила. Но навязчивый страх внушает Клер, что Кинсли  улыбнулись
как-то  не  так  - коварно, иронически,  вероломно что-то затаив; неприятным
показался ей даже взгляд мальчика-лифтера и то, что встретившаяся в коридоре
горничная случайно не поздоровалась с ней. Обессиленная, словно ей  пришлось
побираться по глубокому снегу, Клер наконец распахнула спасительную дверь.
   Ее супруг, только что поднявшийся после  сиесты, стоит перед зеркалом и
причесывается; воротник расстегнут, подтяжки  переброшены через плечо,  лицо
еще помятое от лежания.
   - Энтони, - говорит она, переводя дух, - нам надо кое-что обсудить.
   - Ну что там еще? - смазав бриолином гребешок, он расчесывает волосы на
пробор, стараясь сделать это с геометрической точностью.
   -  Кончай,  пожалуйста. -  Ее  терпение  иссякло. -  Надо  спокойно все
продумать. Дело очень неприятное.
   Давно привыкший к темпераментным излияниям своей супруги, флегматик ван
Боолен, как всегда, не склонен горячиться и принимать опрометчивые решения.
   - Так  уж  очень?  -  спрашивает  он, по-прежнему  глядя  в  зеркало. -
Надеюсь, не депеша от Дикки или Элвина?
   - Нет. Да прекрати же наконец! Одеться потом успеешь.
   - Ну? -  Энтони кладет  расческу и покорно усаживается в  кресло. - Что
там?
   - Случилось  ужасное.  Кристина то ли  вела  себя  неосторожно,  то  ли
совершила еще какую глупость, короче - все открылось,  весь отель судачит об
этом.
   - А что, собственно, открылось?
   - Ну как же - с платьями!  Что она носит мои платья,  что приехала сюда
обыкновенной продавщицей,  а  мы разодели ее с  головы  до ног  и выдаем  за
благородную даму... чего  только не болтают... Теперь  ты  понимаешь, почему
Тренквицы  избегают  нас...  конечно,  их  взбесило,  ведь   они  на  что-то
рассчитывали  со  своим  сыном  и  думают, что мы им  наврали...  Теперь  мы
оказались в  неловком положении  перед всем  отелем.  Что-то  натворила  эта
недотепа! Боже, какой позор!
   -  Почему позор? У  всех американцев есть бедные родственники. Мне  и в
голову не придет разглядывать в лупу племянников Гугенхаймов, Роски или этих
Розенштоков, которые  из Ковно;  держу  пари,  вид  у  них  куда  беднее. Не
понимаю, почему должно быть позорным, если мы ее прилично одели.
   - Потому... - нервничая, Клер повышает голос,  - потому, что они правы,
ведь  сразу  видно, если  кто-то  пришелся здесь  не  ко  двору,  не  из  их
общества...  ну, тот, кто не умеет  вести себя  так,  что незаметно,  откуда
он... Это  ее вина;  если б она не повела себя  вызывающе, держалась так  же
скромно, как вначале,  то  никто ничего бы не заметил...  Но  она  все время
носится туда-сюда, всегда лезет  вперед, хочет быть везде первой, во все  ей
надо  вмешаться, со всеми  переговорить... С каждым  готова подружиться... и
неудивительно,  что у всех  в конце концов возникает вопрос: кто  она такая,
собственно, откуда, и вот... и вот в результате  скандал.  Все только о  ней
говорят и потешаются над нами... болтают ужасные вещи.
   Энтони весело смеется:
   - Пусть болтают...  мне это безразлично. Она славная девушка и нравится
мне,  несмотря  ни на что. Бедная она или  нет, никого не касается. Я никому
здесь не должен  ни цента, и мне напевать, считают они нас знатными или нет.
Если мы кому-то не по нарву, пусть пеняет на себя.
   - А вот мне совсем не безразлично, да, да!- Клер, сама того не замечая,
говорит  еще  громче  и  пронзительнее. -  Я  не  потерплю,  чтобы  про меня
сплетничали, будто я одурачила всех и выдала бедную Золушку за герцогиню. Не
позволю, чтобы  какой-то  Тренквиц  вел  себя  со  мною  по-хамски:  мы  его
приглашаем, а он посылает к нам  портье, вместо того чтобы лично извиниться.
Нет, я не собираюсь ждать, пока все отвернутся  от  нас, этого мне  не надо.
Видит бог, я приехала сюда ради удовольствия, а не для того, чтобы злиться и
нервничать. Нет уж, увольте.
   - И что же, - он слегка зевнул, прикрыв рот рукой, - ты предлагаешь?
   - Уехать!
   -  Как? - Грузный, невозмутимый, он прямо подскакивает в  кресле, будто
ему отдавили ногу.
   - Да,  уехать, завтра же, с  утра. Они заблуждаются, если думают, что я
стану ломать перед ними комедию, объяснять, что и почему, а в  конце  концов
еще и извиняться... Будь это еще другая публика,  а не такие, как Тренквиц и
ему  подобные...  Здешнее общество меня  так и так  не  устраивает, исключая
лорда Элкинса,  это какое-то  случайное сборище, сплошная скука и серость, и
уж перемывать мне косточки не их ума дело. Кроме того, я  здесь неважно себя
чувствую, две тысячи метров высоты не для меня, я вся изнервничалась, ночами
не сплю... ты, конечно, не замечаешь этого, ложишься и тут же засыпаешь, мне
бы твои  нервы, всю неделю мечтаю выспаться.  Мы уж три недели здесь - более
чем достаточно! Что касается девочки, мы выполнили свой долг по  отношению к
Мэри  с  избытком.  Мы  ее  пригласили,  она отдохнула и повеселилась,  даже
слишком, и хватит. Мне не в чем себя упрекнуть.
   - Но куда... куда же ты собираешься?
   - В Интерлакен! Там не  так высоко, к тому же там Линсеи, с которыми мы
так хорошо провели время на пароходе. Очень милые люди, в  самом деле, не то
что  эта разношерстная компания...  кстати,  позавчера  я  получила  от  них
письмо, зовут нес. Если рано утром выедем, к обеду уже будет с ними.
   Энтони еще сопротивляется:
   - Вечно у  тебя все вдруг! Ну зачем  ехать в такую рань? У нас же  есть
время!
   Но  вскоре он уступает. Он всегда уступает, зная  по долгому опыту, что
Клер,  если чего-то  сильно  хочет,  непременно добивается своего,  и всякое
сопротивление - лишь напрасная трата сил. Вдобавок  ему все равно. Тот,  кто
находит отдых в  самом себе,  не слишком остро воспринимает окружающий  мир;
сидит ли он за покером с Линсеями или с Гугенхаймами, называется ли  гора за
окном Шварцхорн или  Веттерхорн, а отель -  "Астория"  или "Палас",  старому
флегматику, в  сущности, безразлично,  ему  лишь бы  не  спорить.  Прекратив
борьбу,  он  терпеливо  слушает,  как Клер по телефону  отдает  распоряжения
портье, поглядывает, забавляясь,  как она поспешно вытаскивает чемоданы и  с
непонятным  азартом   укладывает  одежду,  потом  он   закуривает  трубку  и
отправляется на карточную игру; тасуя и сдавая карты, он больше не думает ни
об отъезде, ни о жене и менее всего о Кристине.
   В  то  время  как  в  отеле  и  чужие  люди,  и  родственники  Кристины
возбужденно обсуждают ее появление и необходимость отъезда, серый автомобиль
лорда Элкинса бороздит ветреную синеву высокогорной долины; ловко и  отважно
спускаясь  по  белому  серпантину  в  Нижний   Энгадин,  он  приближается  к
Шульс-Тараспу.  Пригласив  девушку,  лорд,  собственно  говоря,  намеревался
публично взять ее под свою защиту и после недолгой  прогулки привезти назад;
но,  видя  ее  рядом  с  собой,  оживленную,  разговорчивую, с  беззаботными
глазами, в которых  отражалось все неб,он решает, что нет смысла укорачивать
ей, да и себе, радостные часы, и потому велит шоферу ехать дальше  и дальше.
Не надо торопиться, узнать все равно успеет,  думает  старик,  с  неодолимым
чувством  нежности  поглаживая ее руку. Вообще-то стоило  бы предупредить ее
заранее, осторожно, исподволь подготовить к тому, чего ей  следует ждать  от
этого общества, чтобы внезапное охлаждение к ней  причинило меньшую боль. Он
как бы невзначай намекает  на  злобный  характер тайной советницы и тактично
предостерегает о коварстве приятельницы-немочки; но наивная, доверчивая душа
со всем пылом юности заступается за своих лютых врагов: она же такая добрая,
старая  советница, принимает такое искреннее  участие во всем, а  немочка из
Мангейма  -  лорд Элкинс  и не  подозревал об  этом, -  какая она смышленая,
веселая, остроумная,  просто она, видимо, робеет в его присутствии. И вообще
все здесь такие чудесные, веселые, такие доброжелательные к ней. Кристине, в
самом деле, порой даже совестно за то, что ей все это досталось.
   Старик сосредоточенно разглядывает кончик своей трости. Со времен войны
у него  сложилось суровое мнение о людях и нациях: он обнаружил, что все они
эгоистичны и не  задумываются  о  том, что бывают  несправедливы к  другим.В
кровавом болоте Ипра и в  известняковом карьере под Суассоном (где погиб его
сын) навсегда  погребен  идеализм  его юности, воспитанный на лекциях  Джона
Стюарта Хилла  и его учеников, веровавших в  моральную миссию человечества и
духовный расцвет белой расы. Политика вызывает у него отвращение,равнодушная
атмосфера клуба  и  натянутость  официальных банкетов опротивели  ему. После
смерти  сына он избегает  новых знакомств; в собственном поколении  его злит
упрямое нежелание признать правду и неспособность жить  новым временем, а не
довоенным,  молодое же  поколение раздражает своим легкомыслием  и нахальным
всезнайством.  Встретив  Кристину,  он  впервые  опять  почувствовал, что  у
человека есть  вера, есть неуловимая и  святая  благодарность только за саму
молодость, и,  общаясь  с  ней, понял, что разочарование в  жизни, которое с
болью  испытывает  одно  поколение,   остается,  к  счастью,  непонятным   и
недействительным для  последующего и с  каждой  новой  юностью  переживается
заново.  Она поразительно умеет быть благодарной  за самое малое, думает  он
радостно, и ему, как никогда  еще, страстно, мучительно захотелось погреться
возле живительного огонька и, кто знает, быть может, удержать  его для себя.
Несколько лет я  смогу ее оберегать, думает он, и она, возможно, никогда или
только когда-нибудь узнает  о  подлости общества, которое пресмыкается перед
именитым и презирает бедного. Ах,  -  он  любуется, как, по-детски приоткрыв
рот и зажмурившись,  она  глотает свистящий горный  воздух,  -  еще  хотя бы
несколько лет  молодости, и с меня хватит. И пока она,  снова повернувшись к
нему, весело  болтает,  он  слушает ее лишь краем уха,  обдумывая с внезапно
охватившей его решимостью, как бы поделикатнее в  этот  час, который может и
не повториться, завести речь о совместном будущем.
   В Шульс-Тараспе они выпили  чаю. Потом, сидя на парковой скамейке, лорд
Элкинс  осторожно,  обиняками, приступил  к  делу.  В  Оксфорде  у него  две
племянницы,  примерно  ее возраста, если  она захочет  приехать в Англию, то
сможет пожить у них;  ему доставит удовольствие  пригласить ее к  ним,  ну а
потом,  если, конечно, ей не будет  в тягость общество старого  человека, он
будет  счастлив  показать  ей  Лондон. Правда, он не  уверен, есть ли  у нее
возможность вообще покидать Австрию, не  связана ли она чем-нибудь  дома, он
имеет в виду: душевно  связана. Вопрос  поставлен ясно.  Однако  Кристина  в
своей восторженности не поняла его.  О нет, ей очень хочется посмотреть мир,
и Англия,  говорят, замечательная, она  так  много слышала о Оксфорде с  его
гребными  гонками,  ведь нет другой страны,  где так  любят  спорт,  где так
прекрасно быть молодым.

   Лицо  старика  омрачилось. Ни слова  она не сказала о нем самом. Думала
только о себе,  о своей молодости. Решимость снова покинула его. Нет, думает
он, это преступно - заточить молодое  существо, в котором жизнь бьет ключом,
в древний  замок, к  старому человеку.  Нет, не дожидайся  отказа,  не  будь
смешным! Простись с этим, старик! Не воротишь! Поздно!
   - Не пора ли нам вернуться? - спрашивает он изменившимся вдруг голосом.
- Боюсь, ваша тетушка будет беспокоиться.
   - Хорошо,  - отвечает  она и  с  восторгом  добавляет:  - Ах, было  так
чудесно, здесь все так бесподобно красиво.
   Он садится в машину рядом с ней; на обратном пути старик больше молчит,
густя о ней, грустя о себе. Но  она не догадывается, что происходит в нем, и
не  подозревает, что произойдет  с  ней;  раскрасневшиеся  щеки  подставлены
свистящему ветру, ясный взгляд устремлен на пейзаж.

   Когда  они  вышли  из  машины,  в  отеле  только  что  прозвучал  гонг.
Благодарно   пож