. Никто не может устоять
перед  ее  страстными  порывами  доброжелательства, каждый,  общаясь с  ней,
невольно  попадает  в излучаемое  ею  силовое поле  добра,  даже у ворчливой
тайной советницы, вечно  спящей  в  кресле  с подлокотниками, теплеют глаза,
когда она наводит на  Кристину лорнет;  портье  здоровается  с ней  особенно
любезно,  накрахмаленные официанты предупредительно пододвигают  ей стул, и,
между прочит, пожилым, более строгим людям нравится столь сильное проявление
радостной и впечатлительной  натуры. Кто-то, конечно,  покачивает головой по
поводу ее наивных и экзальтированных выходок,  но в целом Кристина встречает
благожелательное отношение, и по прошествии трех-четырех дней все - от лорда
Элкинса до последнего мальчика-лифтера - выносят  единодушный  приговор, что
фройляйн  фон  Боолен  милейшее, обворожительное создание,  "charming girl".
Всеобщую симпатию к себе  она воспринимает как утверждение своего права быть
и  находиться  здесь,  среди  этих  людей,  и  чувствует себя от  этого  еще
счастливее.
   Личный интерес  к  ней и  склонность  к  ухаживанию проявляет  наиболее
откровенно  человек,  от  которого  она  менее  всего смела  ожидать  такого
поклонения,  -  генерал  Элкинс.  С  нежной  и  трогательной  неуверенностью
мужчины,   давно   перешагнувшего   критический   полувековой  возраст,   он
по-стариковски  робко все время ищет удобного случая  побыть возле нее. Даже
тетя замечает, что тон  его  костюмов стал светлее, моложе, а галстуки ярче,
она  полагает  также  (а  может, и  ошибается?),  что  седина на его висках,
очевидно искусственным  способом, исчезла.  Под разными  предлогами он часто
подходит  к их столику, ежедневно присылает обеим дамам в номер  -  чтобы не
привлекать лишнего внимания  - цветы, приносит  Кристине  книги на немецком,
специально для нее купленные, главным  образом  о восхождении на Маттерхорн,
потому лишь,  что она как-то в разговоре спросила,  кто  первым покорил  эту
вершину,  и  об экспедиции Свена Гедина в Тибет.  Однажды утром, когда из-за
внезапного дождя отменились все прогулки, он уселся с Кристиной в углу холла
и  начал  показывать  ей фотографии своего дома, парка,  собак.  Причудливый
высокий  замок, пожалуй,  еще норманнских времен.  По стенам  круглых боевых
башен  вьется  плющ,  внутри  просторные  залы  с  атлантами  и старомодными
каминами, семейные  портреты в рамах,  модели кораблей.  Наверное,  жить там
зимой, одному, тоскливо,  подумала  она,  и,  словно  угадав  ее  мысли,  он
говорит, показывая на снимок своры охотничьих псов:
   - Если б не они, я бы совсем один остался.
   Это  первый  намек на смерть жены  и сына.  Кристина чуть  вздрагивает,
заметив, как  его взгляд  застенчиво скользит по ее лицу ( он тут  же  опять
смотрит  на  фотографии).  Зачем он  все  это  мне  показывает и почему  так
странно,  словно  боится,  спрашивает, понравилось ли  бы  мне в  таком  вот
английском доме, неужели он, богатый, знатный, хочет этим  намекнуть... Нет,
она даже не смеет додумать. Откуда ей, неопытной, знать, что этот лорд, этот
генерал, который  кажется  ей почти небожителем,  сейчас  охвачен малодушием
стареющего мужчины, не  уверенного, можно ли ему на что-то еще рассчитывать,
и боящегося показаться смешным в роли жениха, что он ждет хотя  бы малейшего
знака от  нее, какого-нибудь  ободряющего слова;  но  откуда ей  понять, что
происходит в его душе, когда  она  сама в себе  толком  не разобралась?  Она
воспринимает  эти намеки как знак  особой  симпатии,  со страхом  и радостью
одновременно, не решаясь в  них поверить, а он между  тем терзается, пытаясь
правильно истолковать ее смущение и уклончивость. После каждой встречи с ним
она чувствует себя весьма озадаченной, иной раз ей кажется, по выражению его
робкого взгляда, что он действительно хочет просить  ее  руки, но тут  же ее
сбивает с  толку  его внезапно  вернувшаяся холодность (ей  и  невдомек, что
пожилой человек заставил себя сдержаться). Надо бы  во всем разобраться: что
он от меня  хочет, возможно ли это?  Надо  бы  все  продумать и выяснить  до
конца.
   Но  когда,  как? Когда  здесь  можно  подумать, разобраться, ведь ей  и
времени на  это не дадут. Стоит только  появиться в холле,  как  ее  тут  же
подхватывает кто-либо из их веселой банды и тащит куда-нибудь: на экскурсию,
фотографироваться,  играть, болтать, танцевать,  то и дело раздается  "алло!
ау!",  и пошло,  и поехало.  Целый  день  трещит и  сверкает  этот фейерверк
праздной  суеты,   всегда   находится   какое-нибудь   занятие  -  покурить,
посмеяться,  что-нибудь  погрызть,  посоревноваться  в  спорте,  и  она,  не
противясь, включается  в  круговерть,  ели  один из молодых  людей  крикнет:
"Фройляйн фон Боолен!"  -  ну  как ответишь  "нет", все они такие милые, эти
молодые, здоровые  парни и девушки, ведь она прежде не знала такой молодежи,
всегда  беспечной,  веселой, всегда  красиво  и  по-новому одетой,  всегда с
шуткой  на  устах, с деньгами  в  кармане и с новой  забавой в голове; стоит
только им  собраться,  как  граммофон  зовет танцевать или  машина уже стоит
наготове  и  в  нее  набиваются  по  пять-шесть  человек,  да  так,  что  не
повернешься,  ничего,  все  молодые,  и мчатся шестьдесят,  восемьдесят, сто
километров в час. А то  сидят, развалившись, закинув ногу на ногу, в баре, с
сигаретой в зубах, потягивая коктейли, лениво переговариваясь, ничем себя не
утруждая;  каких только историй, забавных и щекотливых, тут не услышишь, все
это так просто делается, так чудесно  расслабляет, и Кристина, как бы обретя
новое  дыхание,  наслаждается  этой бодрящей  атмосферой. Порой  она ощущает
внезапные,  словно  зарницы  в  крови, приливы тепла,  особенно вечерами  на
танцах  или  кода в  темноте молодой  человек вдруг  решительно обнимет  ее;
приятельские отношения в их среде  не лишены ухаживания,  только оно иное  -
более откровенное, смелое, плотское, такое ухаживание ее, непривычную,  иной
раз  пугает; например,  когда в  полумраке  машины чья-нибудь твердая ладонь
ласково погладит ее колено или когда на прогулке ее держат под руку  нежнее,
чем  полагается.  Однако другие  девушки,  американка  и немка  из Мангейма,
относятся к  этому  терпимо  и в  крайнем  случае лишь  дружески  шлепают по
пальцам, когда те  становятся слишком нахальными; да и зачем ломаться, ведь,
в конце концов,  и так, наверное, заметно,  что инженер ведет себя с ней все
настойчивее,  а  маленький  американец  деликатно  пытается  заманить ее  на
прогулку  в лес. Она не уступает ни  тому, ни другому, однако все же чуточку
гордится новым,  впервые испытанным  чувством:  что она желанна и ее теплое,
обнаженное,  нетронутое тело под одеждой - нечто, что мужчины хотят осязать,
ощущать, чем жаждут насладиться. Сколько их, чарующе элегантных незнакомцев,
возбужденным роем окружает  ее, она чувствует  все это  как тонкий дурман из
неведомых  пьянящих эссенций,  постоянно  кружащий ее  голову;  очнувшись на
мгновение, она с ужасом вопрошает себя: кто я? Да кто же я такая?
   Кто же я такая? И что они во мне находят?  - изо дня  в день спрашивает
она  себя,  все больше недоумевая.  Каждый день ей  оказывают новые  и новые
знаки внимания. Едва она просыпается, как горничная приносит  цветы от лорда
Элкинса.  Вчера тетя подарила  ей кожаную сумку и прелестные золотые часики,
незнакомые силезские помещики, супруги Тренквиц,  пригласили  ее погостить к
себе  домой,  маленький американец  тайком положил  ей в сумочку миниатюрную
золотую  зажигалку,  которой  она  так  восхищалась.  Немочка   из  Мангейма
относится к ней нежнее  родной сестры, вечерами она прибегает к  Кристине  в
номер  с шоколадными конфетами, и они болтают до  полуночи. Инженер  танцует
почти всегда только с ней. Что ни день, людей вокруг нее прибавляется, и все
так милы,  сердечны, обходительны; ее нарасхват приглашают в  машину, в бар,
на  танцы,  ни  на  час,  ни  на  минуту не  оставляют  одну. И  опять она с
недоумением спрашивает себя: кто же я такая? Годами люди проходили мимо меня
по улице, и никто не обращал внимания  на мое лицо, годами я сижу в деревне,
и никто ничего не подарил мне и не заинтересовался мною.  Может, это оттого,
что все там бедны, может, люди от бедности такие усталые и недоверчивые, или
во мне вдруг появилось что-то, что и прежде было, да только не показывалось?
Может,   я  действительно  красивее,  чем  смела  вообразить,   и  умнее,  и
симпатичнее и только не решалась поверить в это? Кто я, кто же я такая?
   Она беспрестанно задает  себе этот вопрос  в те редкие мгновения, когда
удается побыть  одной, и вот тут с ней происходит  нечто странное, чего сама
она  понять  не в  силах:  ее появившаяся было уверенность  вновь  сменяется
неуверенностью. В  первые дни она лишь удивлялась и поражалась тому, что все
эти незнакомые люди, знатные, нарядные и обаятельные, принимают ее как свою.
Но  теперь,  почувствовав,  что  она особенно  нравится, что больше  других,
больше,  чем  эта  рыжеволосая,  сказочно  одетая  американка,  больше,  чем
веселая, блистающая остроумием немочка из Мангейма,  возбуждает любопытство,
симпатию и пристальный интерес у мужчин, Кристина вновь ощущает тревогу. Что
им  от  меня  надо?  -  спрашивает  она  себя,  все  больше  волнуясь  в  их
присутствии.  Странно:  дома  она  не интересовалась  мужчинами,  во  всяком
случае,  они  никогда не вызывали у нее волнения.  Ни разу не шевельнулась у
нее какая-нибудь тайная  мысль,  не  пробудились эмоции при виде неотесанных
провинциалов  с  их  ручищами,  которые  лишь  после  пива  обретают  иногда
кое-какую ловкость,  с их грубыми, вульгарными шутками и наглостью.  Ничего,
кроме  физического   отвращения,   она  не  испытывала,  когда  какой-нибудь
подвыпивший  парень,  встретив  ее на улице,  громко чмокал губами вслед или
расточал ей слащавые комплименты на почте. Но вот молодые люди здесь, гладко
выбритые,  с  маникюром,  с  изысканными  манерами,  они умеют так весело  и
непринужденно  говорить о самых пикантных вещах, а их руки могут быть такими
нежными  даже при самом мимолетном прикосновении. Вот эти молодые люди порой
вызывают  у нее какое-то совсем иное волнение и интерес.  Она даже замечает,
что ее собственный смех вдруг звучит как-то иначе или она вдруг отодвигается
в  испуге. Как-то  беспокойно  чувствует  она  себя  в этой  только  с  виду
дружеской,  но на деле весьма небезопасной компании,  а  рядом с  инженером,
который столь явно  и настойчиво  ее домогается, ее  охватывает нечто  вроде
легкого, хотя и сладостного головокружения.
   К  счастью, Кристина  редко остается  с  ним  наедине,  обычно здесь же
находятся две-три женщины, и  в их присутствии она чувствует себя увереннее.
Иногда, очутившись в  затруднении,  она  краешком  глаза  подглядывает,  как
обороняются другие в подобной ситуации, и невольно учится у них всякого рода
уловкам -  притворно обидеться или, весело рассмеявшись, сделать вид, что не
заметила   слишком  дерзкой  вольности,  -  а  главное,  искусству   вовремя
уклониться,  когда соседство  становится  опасным. Но  даже  без мужчин  она
теперь острее чувствует атмосферу,  особенно когда болтает с Карло, немочкой
из  Мангейма, которая с совершенно непривычной для Кристины прямотой говорит
на  самые  щекотливые  темы.  Студентка  химического  факультета,  умная,  с
хитринкой, озорная, чувственная,  однако умеющая овладеть собой  в последний
момент,  видит  своими  пристальными  черными  глазами все,  что  происходит
вокруг. От нее  Кристина узнает о всех  закулисных делишках в отеле:  о том,
что  ярко   накрашенная   девица  с   вытравленными   пергидролем  волосами,
оказывается, вовсе не дочь французского  банкира, а его любовница,  и хотя у
них  две комнаты, но вот ночью... Карла  сама слышала, ее номер рядом... А у
американки было на пароходе  что-то со  знаменитым немецким киноактером, там
три американки заключили между  собой пари, кто  его подцепит...  А вон  тот
майор-немец - гомосексуалист, горничная кое-что слышала об этом от  лифтера;
будто  рассуждая о  вполне  естественных  вещах, без  малейшего  возмущения,
девятнадцатилетняя студентка непринужденно  выбалтывает двадцативосьмилетней
всю  скандальную  хронику.  Кристина,  стесняясь удивляться, чтобы не выдать
свою неопытность,  слушает с любопытством и лишь  искоса поглядывает на  эту
юную, очень  живую  девушку  со смешанным чувством  ужаса  и  восхищения. Ее
худенькое тельце, думает Кристина, должно быть, испытало уже кое-что, чего я
не знаю, иначе она не говорила бы так уверенно. И от невольных мыслей о всех
этих вещах  в  нее  опять вселяется тревога.  Иногда у  нее  даже  возникает
ощущение, будто в  ней открылись тысячи  новых крохотных пор, через  которые
проникает  тепло, так бывает с  ней во время танцев -  кожа горит и кружится
голова. Что со мной? - спрашивает она себя, в ней пробудилось  любопытство к
себе,  жажда  узнать,  кто  она такая, и после  открытия  этого  нового мира
открыть самое себя.
   Пролетают еще  три, четыре дня, целая бурная  неделя.  В  ресторане  за
обедом сидит облаченный в смокинг Энтони с женой и ворчит:
   -  Мне уже надоела  ее неаккуратность.  Ну, первый раз ладно, с  каждым
случается.  Но  шататься  целыми  днями и  заставлять других  ждать - это не
воспитанность. Черт возьми, что она, собственно, о себе думает!
   Клер успокаивает его:
   -  Господи,  ну что ты хочешь, молодежь  сейчас  вся  такая,  ничего не
поделаешь, послевоенное воспитание, только и знают гулять да развлекаться.
   Энтони со злостью швыряет вилку на стол.
   - К черту эти вечные  развлечения. Я тоже был молод и  тоже повесничал,
но не позволял себе переходить рамки приличия, да и не мог позволить. Те два
часа  в день, когда  твоя фройляйн  племянница благоволит почтить  нас своим
присутствием, она  обязана соблюдать пунктуальность. И еще попрошу об одном:
растолкуй ей, наконец, вразумительно, чтобы она не  таскала  каждый вечер  к
нашему  столу всю  свою ораву; меня  нисколько не интересует  ни этот  тупой
немец с арестантской стрижкой и прусской картавостью, ни  ироничный еврейчик
с  надеждами  на служебную карьеру,  ни  эта  девчонка из  Мангейма, которая
выглядит  так,  будто ее  взяли напрокат  в баре.  Невозможно  даже почитать
газету,  вечно  вокруг шум и гам, ну какая я им, соплякам компания? Сегодня,
во всяком случае, прошу оставить  меня  в  покое,  и если  хоть один  из  их
горластой банды сядет за мой стол, я посшибаю все рюмки.
   Клер  не возражает ему  прямо,  когда видит, что у него  на  лбу  вдруг
начинают  пульсировать  синие жилы;  а злит  ее,  в  сущности, то,  что  она
вынуждена  признать  его  правоту.  Ведь вначале  она сама  же  подталкивала
Кристину в этот  круговорот,  ей доставляло удовольствие смотреть, как ловко
примеряла  наряды ее манекенщица,  как  преображалась в  них,  -  это смутно
напоминало  клер собственную молодость и восторг,  какой она испытала, когда
впервые, шикарно  разодетая, отправилась со своим  покровителем  в  ресторан
Захера. Но, в самом  деле, за  последние два дня  Кристина  утратила  всякое
чувство   меры:   в  своем  упоении   она   помнит  только   себя   и   свое
головокружительное блаженство, она, например,  не  замечает,  что в вечерний
час дядя начинает клевать  носом, не  замечает, даже  когда  тетя настойчиво
повторяет: "Пойдем, уже поздно". Лишь на секунду угомонившись, она отвечает:
"Да, тетя, конечно, еще  только один танец, я его  обещала, только один".  И
уже в  следующую секунду она  все забыла, не заметила даже, что дяде надоело
ждать  и он встал из-за  стола,  не  пожелав ей  спокойной  ночи,  она и  не
подумала,  что  он  может  рассердиться;  да и можно  ли вообще сердиться  и
обижаться в этом чудесном мире! Для нее просто непостижимо, что не все шалят
и резвятся, не все  охвачены  азартом  веселья, не все  пылают от  восторга,
когда  у  нее голова идет кругом. Впервые за  свои двадцать восемь  лет  она
открыла  себя, и  это  открытие  настолько  опьянило  ее, что она  забыла  о
существовании других людей.
   Вот  и сейчас,  в  горячке, крутят волчком, она  врывается в  ресторан,
бесцеремонно стаскивает на ходу перчатки  (ну кому  здесь  может  что-то  не
понравиться?), весело кричит двум молодым американцам "хэллоу" (кое-чему она
выучилась), направляется через  весь  зал к тете и, нежно обняв ее сзади  за
плечи, целует в щеку. Лишь после этого восклицает с легким испугом:
   - О, вы уже давно начали? Извините!.. Я же говорила им, Перси и Эдвину,
что на их убогом "форде" за сорок минут до отеля не доехать, как ни пыхти! А
они еще со  мной спорили... Да, кельнер, подайте мне оба блюда сразу, чтоб я
догнала... Значит, инженер сам был за рулем,  он замечательно водит, но я-то
заметила,   что  старая   колымага  больше  восьмидесяти  не  выжимает,  вот
"роллс-ройс"  лорда  Элкинса совсем другое дело, а какие  у него  рессоры...
Впрочем, по правде говоря, я тоже виновата, потому что сама пробовала вести,
чуточку,  Эдвин, конечно, был  рядом...  это совсем  легко... знаешь,  дядя,
когда научусь, я  тебя первого повезу,  не бойся, что с тобой, дядя? Ты ведь
не сердишься, что я чуть-чуть опоздала, нет?.. Клянусь, это не по моей вине,
я  же им  сразу сказала,  что за  сорок минут не  доехать... нет, полагаться
можно  только  на  себя...  Пирожки  -  просто объеденье...Господи, как пить
хочется!..  Ах,  кто бы  знал,  до  чего  у  вас хорошо. Завтра  днем  опять
собираются,  кажется до Ландека, но я сказала, что не  поеду, надо же с вами
погулять, в самом деле, никакого покоя нету...
   Ее  болтовня похожа  на  фейерверк. Лишь через некоторое  время, вконец
истощившись,  Кристина  замечает,  что  ее  вдохновенный  рассказ   встречен
упорным, холодным молчанием. Дядя  неподвижным взглядом уставился на корзину
с фруктами, будто  апельсины интересуют его больше, чем  ее болтовня, а тетя
нервно поигрывает ножом и вилкой. Ни один не произносит ни слова.
   - Ты на меня не сердишься, дядя? - спрашивает Кристина.
   - Нет, - ворчит он, - только давай поторапливайся.
   Это  вырвалось  у него  с  таким раздражением, что  Кристина  мгновенно
притихла,  как  побитая  собачонка. Она опустила глаза,  разрезанное  яблоко
испуганно положила на  тарелку, губы  у нее  задрожали. Тетя, сжалившись над
ней, задает отвлекающий вопрос:
   - А что слышно от Мэри?  Дома все благополучно?  Давно  уже хотела тебя
спросить.
   Кристина бледнеет еще  больше, ее охватывает  дрожь. Господи,  ведь она
совсем забыла об этом! Уже целую неделю торчит здесь  и  даже не задумалась,
что до сих пор не получила ни одного письма,  то  есть иногда  мысль об этом
мелькала,  и она все собиралась написать, но опять закружилась, завертелась.
У нее сжалось сердце.
   -  Сама не  понимаю, пока  что из  дому  нет ни строчки. Может,  письмо
затерялось?
   Теперь уже лицо тети строго вытягивается.
   - Странно, -  говорит она, - очень странно! Но может  быть, это потому,
что тебя  здесь знают только как мисс ван Боолен и письма для Хофленер лежат
у портье невостребованными? Ты у него спрашивала?
   - Нет, - выдыхает кристина в тихом отчаянии.
   Она четко помнит, что раза  три или четыре намеревалась спросить, но ее
куда-то увлекали, и она опять забывала.
   - Извини, тетя, минутку! - Она вскакивает из-за стола. - Сейчас узнаю.
   Энтони опускает газету, он все слышал. И гневно смотрит ей вслед.
   - Вот тебе пожалуйста! Мать тяжело больна, сама нам говорила, и даже не
поинтересовалась только порхает целыми днями! Теперь ты видишь, что я прав.
   - Просто не  верится, - вздыхает  тетя, - за  восемь дней  ни  разу  не
справилась, и ведь знает,  каково  там дома.  А вначале так тревожилась,  со
слезами  на  глазах рассказывала, как  ей было  страшно оставлять мать одну.
Просто невероятно, до чего она изменилась.
   Тем   временем  Кристина  вернулась.   Уже  иными,   мелкими   шажками,
растерянная,  ск