Козырнув,  инспектор  поворачивается  к  двери.  Взглянув на  Кристину,
униженную,  вырученную  лишь  его  словом, Фердинанд в ярости  делает шаг  к
полицейскому.
   - Позвольте  спросить...  вот  такие  ночные  налеты устраивают также в
отеле "Бристоль" и других отелях на Ринге или только здесь?
   Инспектор, с подчеркнуто служебной миной, пренебрежительно отвечает:
   - Я  не обязан  девать  вам  справки,  я лишь исполняю приказ.  Скажите
спасибо, что я не очень придираюсь, ведь может оказаться, что данные о вашей
даме в  регистрационном  бланке не столь  уж, - он  подчеркнул  это слово, -
основательны.
   Фердинанд сжимает кулаки, его душит  злоба, он прячет  руки  за спиной,
чтобы не ударить по физиономии посланца государства; однако  инспектор, судя
по  всему, привык к подобным вспышкам и, не удостоив  его взглядом, спокойно
закрывает за  собой дверь. Разъяренный Фердинанд даже  не сразу вспоминает о
Кристине, которая не сидит, а скорее  лежит бездыханным трупом на стуле.  Он
ласково гладит ее по плечу.
   -  Видишь,  он даже не спросил твоей фамилии... Обычная формальность...
вот  только этими формальностями они  отравляют  жизнь  и  доводят людей  до
отчаяния.  Неделю  назад  я  читал,  что...  да,  вспомнил...  одна  девушка
выбросилась  из окна, испугалась, что ее отведут в полицию,  будут проверять
на венерические заболевания... сообщат матери... И она предпочла броситься с
третьего  этажа...  Я  прочитал  об  этом в  газет, две  строчки,  всего две
строчки...    Действительно,    мелкое    происшествие,    мы    ведь   люди
неизбалованные... по  крайней мере похоронят  в отдельной  могиле,  а  не  в
общей,  как прежде...  да,  дело привычное... в день умирает  десяток тысяч,
чего уж там один человек, тем более такой, как мы, с которыми все дозволено.
Да,  в хороших  отелях государство  щелкает каблуками и  держит  детективов,
только чтобы у дам не украли драгоценности, там никто  не выслеживает  ночью
так называемого гражданина... А меня стесняться нечего.
   Кристина еще ниже опускает голову. Ей вдруг  вспомнились  слова немочки
из  Мангейма:  "...  ночью тут только и ходят  из номера  в  номер".  И  еще
вспомнилось:  белоснежные широкие  постели и  утренний свет, двери,  которые
закрываются легко и бесшумно, будто резиновые, мягкие ковры ваза с цветами у
кровати. Конечно, там все могло быть красиво, хорошо и легко, а здесь...
   Ее  передергивает  от   омерзения.  Фердинанд,  не  зная,  чем  помочь,
бессмысленно повторяет:
   - Ну успокойся, успокойся. Все прошло.
   Но  застывшее тело не перестает вздрагивать  под его ладонью.  Что-то в
ней  оборвалась, нервы не  выдержали чрезмерного  напряжения и трепещут, как
телеграфные провода на  ветру. Она не слушает его, она только прислушивается
к стуку, который продолжается от дверей к дверям, от человека к человеку.
   Теперь они на верхнем этаже.  Стук внезапно  усиливается. Все громче  и
громче  повторяется: "Откройте!  Именем закона!"  Наступает короткая  пауза,
Кристина и Фердинанд напряженно слушают. Опять барабанят в дверь, но  уже не
костяшками пальцев, а кулаками. "Откройте! Откройте!" - повелительно рявкает
голос. Судя по всему, там отказываются подчиняться. Раздается свисток, топот
множества ног вверх по лестнице, и - четыре, шесть, восемь  кулаков начинают
молотить по двери: "Немедленно откройте!" Затем следуют оглушительные удары,
треск дерева и -  женский крик, панический, душераздирающий, пронзивший весь
дом  насквозь. Грохочут упавшие стулья, кто-то кем-то борется,  шмякаются на
пол тела, будто мешки с камнями, женский крик переходит в глухой вой.
   Кристина и  Фердинанд переживают все так, словно это  происходит с ними
самими.  Рассвирепевший  мужчина  борется  там  с  полицейскими,  полуодетую
женщину схватили  за  руку заученным приемом, и  она, извиваясь, кричит: "Не
пойду, не пойду!" - кричит, как затравленный зверек. Звенит разбитое стекло,
наверное, выдавили окно  в  схватке. А  теперь  вдвоем или  втроем тащат ее,
волокут по  полу... через все стены слышно,  как  она  барахтается и как они
пыхтят. И вот - ее тащат по коридору, по лестнице, все тише, все подавленнее
звучат вопли  перепуганной жертвы: "Не пойду, не пойду! Пустите! На помощь!"
- пока совсем не  замирают внизу.  Заводится мотор автомашины. Все. Птичка в
клетке.
   Стало тихо,  гораздо тише,  чем  раньше. Страх  тучей окутал  весь дом.
Фердинанд, подняв Кристину со стула,  целует ее  в холодный лоб. Она лежит в
его объятиях вялая, неподвижная, словно утопленница. Он целует ее в губы, но
они  сухие, бесчувственные. Он сажает  ее на  постель, она валится навзничь,
бессильная,  опустошенная.  Он  гладит ее по голове.  Наконец  она открывает
глаза.
   -  Пойдем! - шепчет  она.  - Уведи  меня  отсюда,  больше не могу, я не
выдержу  здесь  больше  ни  секунды.  -  И  внезапно, в  приступе  отчаяния,
бросается перед ним  на колени. Уйдем, прошу тебя, уйдем из этого проклятого
дома.
   -  Деточка, но куда... только  начало четвертого,  до  поезда еще два с
половиной часа. Куда мы пойдем, лучше отдохни немного.
   - Нет, нет. - Она бросает безумный, полный отвращения взгляд  на смятую
постель.- Прочь, прочь отсюда! И больше никогда... вот так... никогда!
   Внизу,  у  конторки  портье,  полицейский  делал  какие-то  пометки  на
регистрационных бланках. Подняв  глаза, он кольнул быстрым  зорким  взглядом
спустившуюся  по лестнице парочку. Кристина покачнулась, Фердинанд поддержал
ее,  но полицейский  опять  склонился  над  бумагами.  И  в  тот  миг, когда
Кристина,  выйдя   на  улицу,   почуяла  свободу,  она  вздохнула  с   таким
наслаждением, будто ей еще раз подарили жизнь.

   До утра еще долго. Но фонари, кажется, уже устали гореть. Все, кажется,
устало: переулки -  от  своей  пустоты,  дома  -  от  погруженности во мрак,
магазины -  от запертости, а несколько  блуждающих фигур устали  нести самих
себя.  Тяжелой  рысью,   опустив  головы,  лошади  везут   к  рынку  длинные
крестьянские  повозки  с  овощами;  встречного прохожего они  обдают  на миг
влажным  терпким  запахом;  потом по  брусчатке  громыхают молочные фургоны,
дребезжа  оцинкованными бидонами, и снова все тихо, серо  и мрачно. У редких
прохожих -  подручных  пекарей, уборщиков  каналов и еще каких-то рабочих  -
невыспавшиеся, сердитые лица, похожие на серые маски; глядя на них, кристина
и Фердинанд остро ощущают это предрассветное настроение - взаимную неприязнь
сонного  города и спешащих  на  работу  людей. Молча  шагают они в темноте к
вокзалу. Там, в приюте для бесприютных, можно посидеть и отдохнуть.
   В  зале ожидания  они присаживаются  в  углу.  Вокруг  на скамьях  спят
мужчины, женщины, обложившись сумками, пакетами, свертками, да и сами спящие
напоминают смятые  пакеты, заброшенные какими-то судьбами в пустоту. Снаружи
время  от  времени  слышится   пыхтение,  лязганье,  стоны:  это  перегоняют
локомотивы, пробуют пар в котлах, сцепляют вагоны.
   - Ну что ты  все об этом  думаешь,  -  говорит  Фердинанд.  - Забудь, в
следующий раз постараюсь, чтобы такого не было. Вижу, что обиделась, но ведь
моей вины тут нет.
   - Да, конечно, - говорит она, глядя перед собой, - вина не твоя. Но чья
же? Почему это  всегда случается с  нами, ведь мы  никому не сделали  ничего
плохого... Стоит только ступить  шаг, как на тебя накидываются...  Никогда я
много не требовала от жизни,  один раз  поехала в отпуск,  хотела  отдохнуть
неделю-другую  как люди,  весело и легко,  и  вот беда с  матерью...  И один
раз... - Она умолкла.
   - Деточка,  будь  же разумной,  ну что  особенного стряслось... кого-то
искали, проверяли документы, это же чистая случайность.
   - Да, конечно.  Всего лишь случайность. Но  то,  что произошло...  тебе
этого не понять, нет, Фердинанд, тебе  не  понять,  для этого надо  родиться
женщиной. Ты  не  представляешь,  что думает об этом  женщина... ведь  вякая
девушка, деже  девочка, еще ничего не понимая, мечтает, что когда-нибудь это
произойдет:  она останется наедине с мужчиной которого любит... Все об  этом
думают... и ни одна не знает, не может вообразить, как это будет, сколько бы
ни рассказывали ей  подруги. Но  каждая девушка, каждая женщина представляет
себе это как праздник... как что-то, не могу точно сказать... ну что-то, для
чего,  собственно,  и существуешь,  что  придает смысл  жизни... Годы,  годы
мечтаешь об этом, рисуешь себе,  нет, не рисуешь,  тут ничего не придумаешь,
немыслимо, можно только  мечтать как о чем-то  прекрасном, грезить - знаешь,
так смутно, неясно... и вот... и вот теперь... ужас, мерзость... Нет,  когда
все  рушится,  это невообразимо, невозможно...  ведь  если  все  осквернили,
замарали, этого уже ничем больше не поправить, никогда...
   Он гладит  ее руку,  но  Кристина,  словно  не замечая  его,  оцепенело
смотрит на грязный пол.
   - Подумать только, что это  зависит исключительно от денег, от гнусных,
презренных денег.  Два-три  банкнота  - и  можно было бы уехать за город  на
машине...  Куда-нибудь,  где   за  тобой  никто  не  следит,  где  мы  одни,
свободны... Ах, как это было бы чудесно, полное приволье, блаженство... Да и
ты бы чувствовал себя иначе, ничего бы тебя не смущало, не тяготило... Но мы
как  бездомные  собаки - вынуждены  забираться  в  чужой  сарай,  откуда нас
выгоняют плеткой... Господи, если б я знала, что все получится так ужасно...
- Но,  увидев  его  лицо,  она быстро добавила: -  Нет,  нет, ты не виноват,
просто я  не могу избавиться  от ужаса, он  еще  сидит во  мне... Теперь  ты
понимаешь, почему у меня так мерзко на душе. Дай  мне  немного  времени, это
пройдет...
   - Но ты приедешь... приедешь еще?
   Тревога, прозвучавшая в его вопросе, была ей приятна  как первый теплый
отклик.
   - Да, - говорит она. -  Приеду, не сомневайся. В следующее воскресенье,
только... Ну ты сам знаешь... только об этом прошу...
   - Да, - вздыхает он, - понимаю, понимаю.
   Она  уехала.  Фердинанд поплелся  в  буфет  и  выпил  две рюмки  водки.
Пересохшую глотку обожгло как  огнем. Он снова обрел способность двигаться и
вышел на улицу. Шагая все быстрее и быстрее, он энергично размахивал руками,
будто сражался с  невидимым противником. Прохожие удивленно оглядывалась  на
него.  На стройке тоже обратили  внимание, что обычно скромный и  сдержанный
десятник был в тот день груб с подчиненными и раздражался по всякому поводу.
Кристина сидит  на почте, как и прежде, молчаливая, подавленная, выжидающая.
И вспоминают  они друг о друге не с любовью и страстью, а с некой жалостью и
сочувствием. Так думают не о возлюбленном, а о товарище по несчастью.

   После той первой встречи  кристина каждое воскресенье ездит в Вену. Это
ее единственный  выходной день,  летний отпуск  уже  использован. Они хорошо
понимают друг друга. Слишком усталые, слишком разочарованные, чтоб воспылать
страстной,  всепоглощающей   и  преисполненной  надежды   любовью,  оба  уже
счастливы тем, что нашли, кому можно довериться. Всю неделю они копят на это
воскресенье. Копят деньги, ибо этот единственный день хотят провести вместе,
отказавшись от вечной экономии, зайти в ресторан, в кафе, в кино, не скупясь
особенно на траты, не подсчитывая каждый шиллинг. И всю неделю они сберегают
слова  и  чувства, обдумывают,  что  расскажут  друг  другу,  зная и радуясь
заранее, что будут  выслушаны с искренним  сочувствием и  пониманием.  После
долгих лишений уже одно это значит для них очень много,  и  этого маленького
счастья они ждут, отсчитывая с нетерпением понедельник, вторник, среду и еще
нетерпеливее четверг, пятницу и субботу. Между собой они соблюдают некоторую
дистанцию. Они не произносят известных слов, которые обычно легко  слетают с
уст влюбленных, не говорят о свадьбе и о том, что навеки будут вместе, - все
это так нереально  и далеко,да, собственно, еще и  не началось как  следует.
Приезжает она обычно около девяти; ночевать с субботы на воскресенье в  Вене
она не  хочет, для одной номер  в  гостинице слишком дорого стоит,  а вдвоем
боится  -  еще не  забылись те ужасные  часы.  Он встречает ее, они ходят по
улицам, сидят на  скамейках в парке, ездят на электричке за  город, обедают,
бродят по  лесу.  Им  не надоедает  смотреть друг  на  друга.  Они счастливы
прогуляться  вдвоем по лужайке, счастливы самыми  простыми вещами  в  жизни,
которые принадлежат  даже беднейшим  из бедных,  - голубым  осенним  небом и
золотистым солнцем, букетиками цветов и свободным праздничным  днем. Это для
них уже много, и каждый раз они ожидают  следующей встречи с  долготерпением
людей, умудренных жизнью и непритязательных.
   В последнее воскресенье  октября осень, утомившись от радушия к  людям,
задула сильным ветром и собрала на небе тучи. Дождь зарядил с самого утра, и
они вдруг почувствовали себя лишними в мире. Нельзя  же целый день слоняться
по  улицам в  плаще  и  без  зонтика;  нет смысла,  да  и  обидно  сидеть  в
переполненных кафе,  где мучительно ощущаешь, как  уходит время, драгоценное
время.
   Оба знают, чего им недостает. До смешного малого: крохотной комнатушки,
каких-нибудь трех метров уединенности, четырех стен, которые принадлежали бы
им сегодня. Они сознают, как бессмысленно  двум молодым телам, жаждущим друг
друга,  весь  день  таскаться  в  мокрой  одежде  по  городу  или  сидеть  в
переполненном помещении, а еще раз купить на  ночь  такую комнатушку  они не
рискуют. Проще всего Фердинанду было бы снять комнату для их свиданий. Но он
получает лишь  сто  семьдесят  шиллингов, а живет у  старушки в смежной с ее
комнатой  каморке, от  которой нельзя отказаться.  В ту  пору, когда он  был
безработным,  добрая  хозяйка, поверив ему в  долг,  не  брала  с него ни за
жилье, ни за стол; он должен ей еще двести шиллингов, выплачивает ежемесячно
и раньше чем через три месяца не расплатится. Обо  всем  этом он Кристине не
говорит, даже  ей, близкому  человеку,  он  стесняется  признаться  в  своей
бедности и долгах. Кристина  догадывается,  что, вероятно, какие-то денежные
обстоятельства мешают ему съехать оттуда и снять  другую комнату. Она охотно
предложила бы  ему денег, но боится оскорбить его мужское самолюбие и потому
не заикается об этом.
   Так  они и сидят безутешно  в прокуренных залах,  поглядывая в окна, не
кончился ли дождь. Как никогда еще, оба чувствуют безграничную власть денег,
могучих,  когда  они есть,  и еще  более могучих, когда  их  нет,  чувствуют
божественность свободы, которую  деньги могут дать, и сатанинское коварство,
с каким они  вынуждают  отказаться  от  этой свободы. Ожесточение охватывает
обоих,  когда в утренних сумерках  они  глядят  на светящиеся окна,  где  за
золотистыми гардинами сотни тысяч  мужчин, и у каждого есть  кров и желанная
женщина,  а  они, бесприютные,  должны  бесцельно бродить  под дождем -  так
жестоко в природе лишь море, в котором можно умереть от жажды.
   В городе множество комнат, светлых, теплых, с мягкими кроватями, полное
уединение  и тишина, здесь  десятки, сотни тысяч таких комнат, наверное,  не
счесть, сколько из них пустует, и лишь у  них одних нет ничего, даже уголка,
где  можно хоть на  секунду прижаться друг к другу  в поцелуе, ничего, чтобы
утолить иссушающую жажду и  остынуть от бессмысленной злости на мир;  ничего
им  не остается, кроме как  обманывать себя, что  вечно  так продолжаться не
может, и вот - оба начинают лгать. В кафе,  читая объявления, он делает себе
какие-то  пометки и сообщает ей, между прочим, что у него блестящие шансы на
великолепное место:  друг-однополчанин  обещал  устроить  его  в секретариат
большой  строительной фирмы,  получать  он  будет там  столько,  что  сможет
учиться  дальше  и  стать  наконец архитектором.  Кристина  в  свою  очередь
рассказывает  - и  это  не  ложь,  - что подала в  почт-дирекцию прошение  о
переводе в Вену, а  дядя, к которому она ходила, обещал помощь  - у него там
большие связи. через неделю-другую придет ответ, наверняка благоприятный. Но
кристина умолчала о том, как дядя встретил ее на самом деле. Однажды вечером
в  половине  девятого  она  подошла  к дому,  где  он  жил:  судя  по  шуму,
доносившемуся из открытых окон его квартиры, семья была в сборе, и  Кристина
уверенно  позвонила.  Через  некоторое   время   в   переднюю  вышел  слегка
раздраженный дядя:  жаль,  что  она  пришла сегодня,  кода  тетя и  кузины в
отъезде (Кристина видела на вешалке их пальто и поняла, что это неправда), а
он пригласил к ужину двух друзей, поэтому принять ее не может, но если у нее
есть  какая-нибудь просьба...  Она изложила просьбу, дядя  выслушал, сказал:
"Да, да, конечно",  - и она ясно  почувствовала: он  боится,  что племянница
попросит  денег, и хочет поскорее отделаться от нее.  обо всем этом Кристина
не стала рассказывать Фердинанду, к чему  лишать надежды человека, который и
без того пал духом. Не сказала она ему и по то, что купила лотерейный билет,
от которого,  как все бедняки, ждет  чуда.  Ей  легче было солгать,  что она
написала  тете  -  вдруг та поможет  ей  найти  здесь  приличное  место  или
пригласит к себе в Америку, тогда он поедет вместе с  ней и наверняка хорошо
устроится, там нужны  энергичные деловые люди, Фердинанд слушает и не верит,
так же как  не верит ему она. Пустые разговоры, радость словно смыло дождем,
взгляд затемнен  помрачневшим небом, ясна  обоим  лишь полная безвыходность.
Порой они заговаривают о  рождестве,  о  национальном  празднике, у нее  два
свободных дня, можно куда-нибудь съездить, но это  еще кода будет  - в конце
ноября и в конце декабря, еще ждать и ждать, долго, без всякой надежды.
   Они обманывают себя  словами,  но  в глубине души  не обманываются, оба
понимают,  как  изнурительно  сидеть в шумном помещении  среди людей,  когда
хочется быть наедине, сочинять друг другу небылицы, когда душа и тело жаждут
правды и полно близости.
   -  В  следующее воскресенье наверняка будет хорошо, - говорит она, - не
может же вечно лить дождь.
   - Да, - отвечает он, - конечно, будет хорошо.
   Но радости они не чувствуют:  надвигается зима, враг  бесприютных,  так
что лучше не будет. С  воскресенья  на воскресенье оба надеются на чудо,  но
чуда не происходит, они лишь по-прежнему  гуляют, обедают и разговаривают, и
эти  свидания постепенно превращаются из удовольствия в муку.  Иной  раз они
ссорятся, правда сознавая, что это не от досады  друг  на друга, а от злости
на  свою  нелепую  участь,  и  им делается  стыдно; всю неделю  они радостно
предвкушают новую встречу, а расставаясь, еще острее ощущают, что в их жизни
что-то  неправильно  и  противно  здравому  смыслу.  Бедность  почти  совсем
остудила в  них чувственный пыл, но неприязни между ними нет, хотя порой они
едва лишь терпят друг друга.
   Хмурый  ноябрьский  день  тускло светится  за  плохо  протертыми окнами
почтовой  конторы, Кристина у  стола подсчитывает расходы. Жалованья хватает
еле-еле, с тех пор  как она каждое воскресенье  стала ездить  в Вену; поезд,
кафе, трамвай,  обед,  разные  мелочи  - вот  и набегает.  Порвался  зонтик,
перчатку потеряла, наконец  - она все-таки  женщина  - купила новую блузку и
пару  изящных  туфель.  В итоге  недочет небольшой,  всего  лишь  двенадцать
шиллингов,  и  хотя  они с  избытком  покрываются  оставшимися  швейцарскими
франками, тем не менее возникает вопрос: удастся ли продолжать ежевоскресные
свидания, не  прося аванса и не залезая в долги.  Инстинктом, унаследованным
от трех поколений бережливых предков, она боится и того и другого. Но где же
тогда выход? В  прошлую  встречу, два  дня назад, был такой ужасный  дождь и
ветер,  они  почти  все время  сидели  в кафе  и стояли  под  навесами, даже
укрывались в церкви, она вернулась промокшая, страшно усталая  и огорченная.
Фердинанд был каким-то необычайно растерянным, то ли у него  неприятности на
работе, то  ли еще  что, держался неласково, чуть ли не грубо. Был  замкнут,
неразговорчив,  и  ходили  они  мол