ой
военно-топографической  карты  Швейцарии, со  всеми дорогами  и  тропинками,
включая  малейшие  подробности, а в центре красным кружочком  особо выделено
здание. Это, поясняет  он,  отель,  где  она будет  жить, взято  из  старого
"бедекера";  таким образом она сможет  сама ориентироваться на прогулках, не
опасаясь сбиться с дороги. Кристина  взволнованно  благодарит его. Наверное,
этот трогательный человек, держа от нее свой  замысел в секрете, выписал  из
библиотеки в  Линце или в Вене необходимые пособия,  а потом целыми вечерами
прилежно чертил  и  раскрашивал  карты  сто  раз  очиненными  карандашами  и
специально  купленным пером единственно  ради  того,  чтобы  сделать ей этот
подарок,  сочетающий приятное с полезным и доступный его  средствам.  Ее  не
начатое  еще  путешествие  он  заранее  продумал  и  проследил  километр  за
километром; днем и  ночью н наверное, думал о том, что ее ждет,  сопровождая
ее  мысленно на всем пути. Благодарно протягивая сейчас руку этому человеку,
растерявшемуся  от собственной храбрости,  Кристина словно впервые видит его
глаза за стеклами очков - голубые, добрые, ясные, как у ребенка; но  вот эта
ясная голубизна, пока  она смотрит на него, становится вдруг темнее и глубже
от охватившего его  волнения.  И у нее  внезапно пробуждается чувство тепла,
которого она еще ни разу не испытывала в его присутствии, чувство симпатии и
доверия,  которого никогда прежде не  питала ни  к одному мужчине.  Какое-то
неясное до сих  пор  ощущение окончательно  созревает у  нее  в эту  минуту;
Кристина дольше и сердечнее, чем когда-либо, пожимает ему руку. Он чувствует
перемену  в  ее  настроении,  у  него  начинает  горячо  стучать  в  висках,
перехватывает дыхание, он смущается, подыскивая нужные слова. Но тут, пыхтя,
словно  огромный  рассерженный  зверь,  подкатывает  черный  паровоз;  волна
воздуха, которую он гонит перед  собой, чуть не вырывает листок  из ее руки.
Всего одна минута  времени.  Кристина поспешно входит в  вагон,  из окна она
видит  уже  только  машущий белый  платок, который  вскоре исчезает в дымной
дали. Затем она остается одна, впервые за много лет одна.
   Весь  вечер  Кристина,  устало прислонившись к  деревянной стенке купе,
созерцает за исполосованными дождем  оконными стеклами хмурый  ландшафт  под
пасмурным небом.  Сначала в сумерках еще  смутно мелькали,  будто вспугнутые
зверьки, городишки и  села, потом все смешалось и растаяло в  тумане.  Кроме
нее, в  купе вагона третьего класса никого, и она позволили себе вытянуть на
скамье  ноги,  только  теперь  почувствовав,  до  чего устала.  Она  пробует
собраться с  мыслями, но  монотонный  стук колес и покачивание вагона мешают
сосредоточиться; все плотнее затуманивает  сознание, отгоняя боль в  висках,
парализующая  мгла дремоты, то отупляющее вагонное забытье,  когда,  одурев,
лежишь как в черном угольном мешке, а мешок  трясут и трясут. В пространстве
движется  ее  неподвижное   тело,  под  ним,  внизу,   шумят,мчатся,  словно
подгоняемые бичом,  колеса,  а  над  ее  запрокинутой  головой  течет время,
безмолвно,  неуловимо,  беспредельно.  Усталость  кристины  настолько  полно
растворилась в этом стремительном черном потоке, что она перепугалась, когда
утром внезапно с грохотом раздвинулась  дверь и  в  купе шагнул широкоплечий
усатый  мужчина  строгого  вида.  Прошло несколько  мгновений,  и  Кристина,
очнувшись от сна, сообразила, что этот человек в форме не намерен  причинить
ей зло,  арестовать и увести,  он хочет лишь  ознакомиться с  ее  паспортом,
который  она  и  вытаскивает  одеревеневшими  пальцами  из  сумочки. Жандарм
сверяет наклеенную фотокарточку с встревоженным лицом ее владелицы. Кристину
охватывает  дрожь,  еще  с  войны  в  ней  сидит  нелепый  и  тем  не  менее
неистребимый страх нарушить какое-нибудь из сотен тысяч  постановлений: ведь
всегда  можно оказаться  нарушителем какого-либо закона. Но жандарм  любезно
возвращает ей паспорт и, небрежно откозыряв, закрывает  за собой дверь -  на
этот раз осторожнее, чем открывал. теперь  можно было бы и снова улечься, но
пережитая тревога спугнула сон. Кристина подошла к  окну. И - оторопела.  За
холодными  как лед стеклами, где только что (когда она  спала, время  как бы
остановилось)  до  самого  горизонта серой волной  текла  в  туман глинистая
равнина, из  земли  вздыбились каменными громадами горы, никогда не виданные
ею   гигантские  образования;   перед  ее   восхищенно-испуганным   взглядом
вознеслись невообразимо величественные Альпы.  И  в эту самую минуту  первый
луч солнца, пробившись с востока над седловиной, засверкал миллионами бликов
на леднике самой высокой вершины, и этот ничем не замутненный,  ослепительно
белый свет так резко ударил  в глаза,  что Кристина невольно зажмурилась. Но
эта мгновенная резь в глазах заставила ее окончательно проснуться. Рывок - и
оконная рама,  чтобы приблизить чудо, со стуком опускается вниз,  и тут же в
раскрытый от  изумления рот  врывается свежий,  морозный, колючий, напоенный
пряным снежным ароматом воздух, заполняя легкие:  никогда еще она не  дышала
так глубоко и чисто. Невольно она разводит руки, чтобы тот первый, поспешны,
обжигающий, глоток  проник еще глубже, и вот уже всей грудью чувствует,  как
от морозного  входа по  жилам  -  чудесно,  чудесно! - разливается блаженное
тепло.  И только  сейчас, освеженная,  она  принимается рассматривать все по
порядку,  слева,  справа;ее  оттаявший  взгляд  радостно  ощупывает   каждый
гранитный  склон  с  ледяными  бордюрами,  от  нижнего  до  самого верхнего,
обнаруживая  все  новые  подробности  -  водопад,  низвергающийся  в  долину
белопенными  сальто-мортале,  изящные,  как бы  придавленные скалами домики,
приютившиеся  в  расщелинах, словно птичьи гнезда, орла,  гордо парящего над
высочайшей вершиной; и надо  всем этим царит божественно чистая,  шелестящая
синева, излучающая такую силу  и радость, о какой Кристина и не подозревала.
Впервые в жизни  убежавшая из своего тесного мирка, она не  отрывает глаз от
невероятного зрелища,  от  этих  словно  выросших  за ночь  каменных  башен.
Тысячелетия,   должно  быть,  стоят  они  здесь,  эти  исполинские  твердыни
Создателя, и незыблемо простоят, быть может, еще миллионы и миллиарды лет, а
она,  Кристина,  если б не случайная эта  поездка, могла  умереть, истлеть и
обратиться в прах, даже не догадываясь, что на свете есть такое великолепие.
Ничего этого она  никогда не видела,  да и вряд ли мечтала увидеть, ее жизнь
текла  стороной:  бессмысленное прозябание на клочке  пространства шириной в
вытянутую руку - шаг туда, шаг обратно, меж тем как на расстоянии всего лишь
одной  ночи,  одного  дня  начинается  многообразнейшая  беспредельность.  И
внезапно  в ее  доныне бездеятельное, равнодушное сознание впервые проникает
догадка  о  чем-то  упущенном.  В  такие  мгновения у человека  все  в  душе
переворачивается от ощущения могучей  силы странствий, которая одним взмахом
срывает  с  него  твердую  скорлупу   привычного  и  забрасывает  обнаженное
плодоносное ядро в стихию безудержных превращений.
   Прижавшись  раскрасневшейся  щекой  к  оконной  раме,  Кристина целиком
отдалась  этому  впервые  охватившему ее  чувству  и  с жадным  любопытством
смотрит и смотрит  во все глаза. Ни единой мыслью не оглядывается она назад.
Забыты мать, служба, деревня, забыта лежащая в  сумочке любовно нарисованная
карта, на  которой она могла бы прочесть  название каждой вершины и  каждого
горного  ручья, опрометью  несущего  в  долину, забыто собственное вчерашнее
"я".  Только бы впитать все до последней капли, только бы не упустить ничего
из  беспрестанно меняющейся величественной  панорамы, запечатлеть  каждый ее
кадр и пить,  пить,  не отрывая губ, морозный воздух, крепкий  и пряный, как
можжевеловка, этот волшебный горный воздух, от которого сердце бьется звонче
и решительней! Четыре часа Кристина, не отходя ни на минуту, смотрит в окно,
настолько  увлеченная, что  забыла о  времени, и, когда  поезд остановился и
кондуктор на незнакомом диалекте, но все же внятно объявил название станции,
где она должна сходить, у нее в испуге замерло сердце.
   Боже  мой  - сделав над  собой  усилие, Кристина очнулась от сладостных
грез, - уже приехала  и ничего не  успела придумать: ни  как поздороваться с
тетей, ни что сказать ей при встрече. Она поспешно хватает чемодан, зонтик -
только  бы ничего не забыть! и устремляется вслед за выходящими пассажирами.
Носильщики в разноцветных  фуражках, выстроившиеся  к приходу поезда строго,
по-военному,  в  два  ряда, тут  же разлетелись,  с охотничьим азартом  ловя
прибывших;  отовсюду  слышатся  шумные  приветствия,   выкрикивают  названия
отелей. Но Кристину никто не встречает. Она  растерянно оглядывается вокруг,
от волнения у  нее сдавило горло, она высматривает, ищет. Но тщетно. Никого.
Всех  встречают, все  знают, куда  им идти, только она не  знает, одна  она.
Приехавшие уже толпятся у гостиничных автобусов, пестрой вереницей стоящих в
ожидании,  словно  готовая  к  стрельбе батарея;  перрон  почти  опустел.  И
по-прежнему  никого:  о ней  забыли. Тетя не пришла:  может быть, уехала или
заболела,  и  ей,  Кристине,  телеграфировали,  что  поездка  отменяется,  а
телеграмма,  увы, запоздала.  Господи, хоть бы  хватило  денег  на  обратную
дорогу! Собравшись с  духом,  она  все  же  решается подойти к  служителю, у
которого  на  околыше  фуражки золотится  надпись  "Отель  Палас",  и слабым
голоском спрашивает, не живут ли у них супруги ван Боолен. "Как же, как же",
-  гортанно отвечает  важный  краснолобый  швейцарец,  ну да,  конечно,  ему
поручено  встретить барышню на  вокзале.  Пусть  она даст ему  квитанцию  на
багаж, а сама пока садится в автобус. Кристина покраснела. Только сейчас она
заметила,  и  это ее  больно  задело, как выдает ее  бедность зажатый в руке
нищенский плетеный чемоданчик на фоне новеньких, будто с витрины, гигантских
кофров,  сверкающих металлической оковкой и  неприступно возвышающихся среди
пестрых кубиков из ценной юфти,  чистой лайки, крокодиловой и  змеиной кожи,
ожидающих погрузки.  Она вмиг почувствовала, как бросается в глаза дистанция
между  другими  пассажирами  и  ею.  Ее  охватило смущение.  Надо что-нибудь
соврать - быстро решает она.
   - Остальной багаж придет потом.
   - Ну  что  ж, тогда можно  ехать, - заявляет (слава  богу, без  всякого
удивления   или   презрения)  величественная  ливрея  и  распахивает  дверцу
автобуса.
   Стоит человеку чего-нибудь устыдиться, как  это неощутимо откладывается
даже  в самом  отдаленном уголке  сознания, затрагивая каждый нерв;  и любое
беглое упоминание,  всякая случайная мысль  заставляют однажды устыдившегося
снова претерпевать пережитую муку. От этого первого толчка Кристина утратила
свою непосредственность. Она неуверенно ступает в сумрачный салон автобуса и
тотчас невольно  отшатывается, увидев, что она  здесь не одна. Но пути назад
уже нет. Ей  придется пройти через этот благоухающий духами и терпкой  юфтью
полумрак,  мимо  неохотно убираемых ног,  чтобы  добраться к  задним местам.
Опустив глаза, втянув голову в плечи, как от  озноба, совершенно оробев, она
движется по проходу и от  растерянности бормочет "здрасьте" каждой паре ног,
которые  минует, словно  этой  учтивостью просит  извинить  ее  присутствие.
Однако  никто ей не  отвечает. Либо осмотр,  проведенный шестнадцатью парами
глаз,  окончился  неблагоприятно для Кристины, либо  пассажиры  -  румынские
аристократы, бойко  болтающие на скверном французском, - и вовсе не обратили
внимания  на жалкое  существо, робкой тенью проскользнувшее в дальней  угол.
Пристроив  чемодан  на коленях - поставить его  на  свободное место  она  не
отважилась, - Кристина пригнулась,  чтобы укрыться от  возможных насмешливых
взглядов; всю  дорогу она ни  разу  не осмеливается  поднять  глаза, смотрит
только в  пол,  только на то, что ниже  сидений.  Но роскошная обувь  женщин
тотчас напоминает  ей о  ее собственных неуклюжих туфлях.  Оторопело взирает
она  на  стройные   женские  ноги,   надменно  скрещенные  под  распахнутыми
горностаевыми манто,  на  пестрые мужские носки гольф,  и этот "нижний" этаж
богатства вызывает у  нее  озноб: как ей быть среди такого невиданного шика?
На что  ни  взглянет  - новые мучения.  Вот  наискосок  от  нее девушка  лет
семнадцати   держит  на  коленях  пушистую  китайскую   болонку,  та  лениво
потягивается, повизгивая;  попона на  собачонке  оторочена мехом и  украшена
вышитой  монограммой,  а  полудетская  почесывающая  шерстку  рука  сверкает
бриллиантом  и розовым маникюром.  Стоящие в  углу  клюшки  для гольфа  и те
выглядят нарядно  в  новеньких чехлах из гладкой  кожи кремового цвета, а  у
каждого  из  небрежно  брошенных  зонтиков своя неповторимая экстравагантная
ручка -  Кристина  непроизвольным  жестом прикрывает ручку  своего  зонтика,
сделанную  из дешевого  тусклого рога... Только бы никто не взглянул на нее,
только бы никто не заметил, что она сейчас переживает,  что  впервые в жизни
увидела!  Все  ниже  склоняет голову несчастная,  все незаметнее ей  хочется
стать,  и всякий раз, когда  вблизи  раздается  смех, по спине у  нее  бегут
мурашки. Но она боится поднять глаза и удостовериться, в самом ли  деле этот
смех относится к ней.
   Но вот мучительным минутам приходит конец - под колесами хрустит мелкий
гравий,  автобус  подруливает  к  отелю.  на  звук  клаксона,  резкого,  как
вокзальный колокол, к машине сбегается пестрый отряд сезонных  носильщиков и
боев. За ними, более церемонно - положение обязывает, - в черном сюртуке и с
геометрически  ровным  пробором  появляется главный администратор. Первой из
автобуса выпрыгивает  болонка  и,  приземлившись, отряхивается; не  прерывая
громкой  болтовни, одна  за  другой  выходят  дамы;  они спускаются,  высоко
подобрав манто над спортивно-мускулистыми икрами и  оставляя  за собой почти
одуряющие  волны  благоуханий.   Хотя  бы  из  приличия  мужчинам  следовало
пропустить  вперед  робко  приподнявшуюся  девушку,  но  либо они  правильно
определили ее происхождение,  либо просто не замечают ее;  во всяком случае,
господа выходят, не  оглядываясь на нее,  и направляются  к  администратору.
Кристина  в растерянности остается  сидеть  с плетеным чемоданчиком, который
стал ей теперь  ненавистен. Пусть они  все отойдут подальше, думает она, это
отвлечет от  меня внимание. Но  медлит она  слишком  долго,  и когда наконец
ступает  на  подножку,  господин в  сюртуке  уже  удаляется с  румынами, бои
деловито несут следом  ручной багаж,  сезонники громыхают  на крыше автобуса
тяжелыми кофрами, и никто из них к  ней не подбегает. Никто не  обращает  на
нее внимания.  Очевидно,  ее  приняли за  служанку,  думает  она,  испытывая
чувство крайнего унижения, ну в лучшем случае за горничную одной из тех дам,
ведь носильщики снуют мимо нее с полым равнодушием, будто она такая  же, как
и они. Терпение ее наконец  иссякает, и собравшись с  последними силами, она
проталкивается в холл к дежурному администратору.
   Дежурный администратор в разгар сезона... Разве осмелишься заговорить с
ним, этим капитаном огромного  роскошного  корабля, царственно возвышающимся
за своей конторкой и непоколебимо держащим свой  курс сквозь шторм вопросов.
Десятка полтора приезжих ждут решения этого Всемогущего, который одной рукой
что-то записывает, другой  сжимает  телефонную трубку, направо и налево дает
справки,  по  его  знаку - кивком или  взглядом  -  бои  разлетаются во  все
стороны;   это   универсальный   человек-машина   с   постоянно   натянутыми
нервами-канатами;  если перед  его  величеством стоят  в ожидании даже особы
полноправные  - что  же говорить  о  неопытном,  застенчивом  новичке? Столь
недоступным  кажется  Кристине   этот  повелитель  столпотворения,  что  она
почтительно отступает в  нишу, решив переждать,  пока уляжется суматоха.  Но
постылый чемодан все сильнее оттягивает руку. Тщетно  оглядывается  Кристина
вокруг в  поисках скамейки, куда  можно  бы его поставить. В  этот момент ей
показалось -  наверное, вообразила от волнения, -  что  сидящие неподалеку в
креслах люди бросают на нее иронические взгляды, перешептываются и  смеются;
еще мгновение - и она выронила  бы  ставшую  непосильной  ношу, так ослабели
вдруг у нее  пальцы. Но именно  в эту  критическую минуту к ней  решительным
шагом   подходит  искусственно  белокурая,  искусственно   моложавая,  очень
элегантная дама, пристально разглядывает ее профиль, а затем спрашивает:
   - Это ты, Кристина?
   И когда племянница скорее выдохнула, чем произнесла "да", тетя легонько
взяла ее  за  плечи и  чмокнула  в  щеку,  обдав тепловатым  запахом  пудры.
Кристина,  с  радостью почувствовав  наконец  после  отчаянного  одиночества
что-то близкое, родное, кинулась в едва намеченные объятия столь бурно,  что
тетя,  восприняв этот порыв как проявление родственной нежности, была весьма
тронута. Она погладила вздрагивающие плечи:
   - О, я ужасно рада, что ты приехала, Энтони и я, мы оба очень рады.
   - И,  взяв  ее за  руку: - Идем, тебе, конечно,  надо  привести себя  в
порядок,  ведь ваши  дороги в  Австрии,  наверное,  жутко  некомфортабельны.
Спокойно собирайся - только не слишком долго. К ленчу уже бил гонг, а Энтони
не  любит ждать, это его  слабость. We  have all prepared... Ах да,  мы  все
подготовили, портье сейчас даст ключ  от твоего номера. И быстренько, ладно?
Никаких шикарных туалетов, к обеду здесь каждый одевается как хочет.
   По  мановению  тетиной руки ливрейный бой  мигом  подхватывает чемодан,
зонтик и бежит за ключом. Бесшумный лифт поднимает  Кристину на третий этаж.
В середине  коридора бой отпирает дверь и, сдернув с головы круглую шапочку,
отступает в  сторону. Значит,  это  ее  комната.  Кристина входит. И уже  на
пороге отшатывается,  словно ошиблась  дверью. Ибо при всем желании сельская
почтарка  из  Кляйн-Райфлинга,   привыкшая  видеть  вокруг  себя  одну  лишь
убогость, не способна так быстро переключиться и поверить, будто эта комната
предназначена  ей, эта  роскошно просторная, изумительно светлая,  оклеенная
яркими обоями комната, куда через  распахнутые настежь двери балкона, словно
через  хрустальный  шлюз, низвергаются  каскады света. Неукротимый  светопад
заливает   все   помещение,   каждый  предмет   напоен   лучащейся  стихией.
Полированная мебель  сверкает  своими  гранями, будто  хрусталь, на латуни и
стекле  весело искрятся  солнечные  блики,  даже  ковер  с  ткаными  цветами
выглядит  настоящей  живой  лужайкой. Не комната,  а сияющее  райское  утро;
ослепленная,  ошеломленная  этим  пиршеством  света, Кристина невольно ждет,
пока  успокоится  заколотившееся  сердце, а  потом  с  некоторым  угрызением
совести быстро притворяет дверь. Сначала  было изумление: возможно  ли такое
вообще -  столько блеска, великолепия! И вторая  мысль,  давно  и неразрывно
связанная  с несбыточными ее желаниями:  сколько это  должно стоить,  как же
много денег, как ужасно много денег! Наверное, один-единственный день  стоит
здесь больше, чем она зарабатывает за неделю - да нет, за месяц! Смущенно ну
кто же осмелится чувствовать  себя  здесь как  дома - Кристина, оглянувшись,
осторожно ступает на дорогой ковер одной ногой, другой. Потом благоговейно и
все же со жгучим любопытством принимается обследовать достопримечательности.
Сначала  она бережно  ощупывает постель: неужели  здесь действительно  можно
будет спать,  в такой  свежайшей,  прохладной  белизне? А  пуховое  одеяло -
легкое,  нежное,  с вышитыми  шелком  цветами,  ну  как  пушинка на  ладони;
нажимаешь пальцем, и вспыхивает лампа, окрашивая угол в теплый розовый цвет.
Открытие  за   открытием:   умывальник   -  белая   сверкающая  раковина   с
никелированными кранами,  кресла  - мягкие  и до того глубокие, что с трудом
выбираешься из их податливой топи; полированная мебель из ценного дер