у, и я  в  твоем
распоряжении.
   Он говорит, что подождет на улице.
   - Нет,  нет, посиди здесь, я опущу жалюзи. А если кто  и увидит, что мы
вышли отсюда вместе, теперь это неважно, завтра они больше удивятся.
   - Завтра, - улыбается он. - Я рад, что завтра не будет. По крайней мере
для нас... Чудесно прогуляться, небо, краски, лес...  гм, а он был  неплохим
архитектором,  милый боженька, немного старомодным,  но все-таки лучше,  чем
мог бы стать я.
   Она впускает его в священную служебную зону за стеклянной перегородкой,
куда ни разу не ступал ни один посторонний.
   - Стула  предложить тебе  не могу, наша республика  не настолько щедра,
садить на подоконник  и  покури,  через  десять минут  я разделаюсь,  -  она
облегченно вздыхает, - разделаюсь со всем.
   Кристина  быстро суммирует цифры, колонку за колонкой. Потом достает из
несгораемого шкафа черную сумку,  похожую  на  волынку,  и начинает  считать
деньги. Она складывает их отдельными стопками  - пятерки, десятки, сотенные,
тысячные  -  и,  смачивая  палец  о  губку,   с  профессиональной  сноровкой
пересчитывает  синие бумажки,  помечая карандашом  общее число  банкнотов  в
каждой  стопке, торопясь  сверить  наличность  с кассовой  книгой и подвести
черту, последнюю, избавительную.
   Неожиданно  она  услыхала за  спиной стесненное  дыхание и  обернулась.
Оказывается,  Фердинанд  слез  с подоконника, тихо  подошел к столу  и вот -
заглядывает ей через плечо.
   - Ты что?
   - Разреши, - сдавленным голосом говорит он,  - я возьму на минуту  одну
бумажку.  Давно не  держал тысячу  и вообще никогда  не видел  столько денег
сразу.
   Он осторожно, как нечто хрупкое, берет купюру, и Кристина замечает, что
его рука  дрожит.  Что  с  ним? Он так странно  уставился на синюю  бумажку,
ноздри трепещут, в глазах непонятный блеск.
   - Сколько денег... У тебя здесь всегда столько?
   -  Конечно,  сегодня  даже  мало,  одиннадцать  тысяч пятьсот семьдесят
шиллингов.  Но к концу квартала, когда виноградари вносят налоги или фабрика
перечисляет заработную плату, набирается сорок, пятьдесят, шестьдесят тысяч,
а один раз было даже восемьдесят.
   Взгляд  его  прикован к  столу. Словно испугавшись,  он убирает руки за
спину.
   - И ты... не боишься держать здесь такую сумму?
   -  А чего  бояться? Ока зарешечены,  смотри, какие  толстые  прутья, на
втором этаже живут Вайденхофы, рядом мелочная лавка, наверняка услышат, если
кто полезет. А на ночь запирая сумку в шкаф.
   - Я бы боялся.
   - Ерунда, чего?
   - Самого себя.

   Он отвел глаза от ее недоуменного взгляда и стал ходить взад-вперед  по
комнате.
   -  Я бы не выдержал, ни  одного часа, дышать бы  не мог  рядом  с такой
кучей денег. Все время считал бы: вот тысяча, бумажка как бумажка, но если я
прикарманю ее, то смогу привольно жить три месяца, полгода, год и делать что
хочу... а на все эти -  сколько  ты сказала? - одиннадцать с половиной тысяч
мы смогли  бы жить два-три года, посмотреть  мир,  пожить  настоящей жизнью,
так,  как  хочется,  как  человеку  положено  жить  от  рождения,  ничем  не
стесненному, не скованному. Только протянуть руку - и полная свобода... нет,
я бы не выдержал, сошел с ума, все время смотреть на них, трогать,  нюхать и
знать, что принадлежат тому дурацкому пугалу, государству, которое не дышит,
не  живет,  ничего не  хочет  и не  понимает,  этому глупейшему  изобретению
человечества, которое измалывает людей. Я бы сошел с ума... я бы  привязывал
себя на ночь  от соблазна взять ключ и отпереть  шкаф... И ты могла спокойно
жить рядом! Неужели ни разу не подумала об этом?
   - Нет, - говорит она испуганно, - ни разу не думала.
   -  Значит,  государству  повезло.  Негодяям  всегда  везет.  ну  ладно,
собирайся,  -  говорит он чуть ли не с яростью,  -  убери  деньги. Видеть их
больше не могу.
   Она  быстро запирает контору. Теперь и у нее вдруг задрожали  руки. Оба
направляются  к  станции. Уже  стемнело,  в освещенные окна видно,  как люди
сидят за ужином; а когда они проходят мимо последнего дома, до них доносится
тихое ритмичное бормотание - вечерняя молитва. Оба шагают молча,  будто идут
не вдвоем. Одна и та же  мысль следует за ними как тень. Они чувствуют ее  в
себе,  вокруг  себя,  и,  когда, сворачивая  с деревенской  улицы,  невольно
ускоряют шаг, она не отстает от них.

   За  последними  домами они внезапно  оказались в  полной темноте.  Небо
светлее  земли,  на  его  прозрачном  фоне  аллея  прорисовывается силуэтами
оголенных  деревьев.  Черные  сучья,   словно  обожженные   пальцы,  хватают
недвижный воздух. По дороге встречаются  редкие прохожие  и  повозки, но  их
почти не видно, слышен только шум колес и шаги.
   -  Есть тут еще  дорога  на станцию? Какая-нибудь тропинка, где нет  ни
души?
   -  Есть, -  отвечает Кристина, - вот,  направо. Ей стало немного  легче
оттого, что он  заговорил. Можно хоть на минуту  отвлечься от мысли, которая
грозной  тенью  преследует ее  от самой конторы,  неслышно, упорно,  шаг  за
шагом.
   Некоторое время  Фердинанд  идет  молча, будто  забыв  о  ней, даже  не
касается рукой. И вдруг, точно свалившийся с неба камень, звучит вопрос:
   - Ты полагаешь, к концу месяца может набраться тысяч тридцать?
   Она сразу  поняла,  о чем он  думает,  и,  чтобы не  обнаружить  своего
волнения, постаралась ответить твердым голосом:
   - Да, пожалуй.
   - А если задержать перечисления... Если ты придержишь на несколько дней
налоги или  что там еще,  я  ведь  знаю нашу  Австрию,  проверяют  не так уж
строго, сколько наберется тогда?
   Она задумывается.
   - Тысяч сорок наверняка. Возможно, и пятьдесят... Но зачем?..
   - Сама понимаешь зачем, - отвечает он почти сурово.
   Она не решается  возражать. Он прав, она понимает зачем. Они молча идут
дальше.  Где-то рядом в пруду как сумасшедшие расквакались лягушки,  от этой
какофонии даже больно ушам. Внезапно Фердинанд останавливается.
   - Кристина, нам незачем притворяться друг перед другом. Положение у нас
чертовски серьезное, и мы должны  быть откровенными до конца. Давай подумаем
вместе, спокойно и ясно.
   Он  закуривает  сигарету.  На   мгновение  пламя  спички  освещает  его
напряженное лицо.
   - Итак, поразмыслим. Сегодня мы  решили  покончить с  собой,  или,  как
красиво  пишется в  газетах,  "уйти из  жизни".  Это  неверно.  Мы вовсе  не
собирались уходить из жизни,  ни ты, ни я. Мы  лишь хотели выбраться наконец
из нашего  жалкого прозябания,  и другого  выхода не бело.  Не  из  жизни мы
решили  уйти,  а  из  нашей  бедности,   из  этой  отупляющей,  невыносимой,
неизбежной бедности. И  только. Мы были уверены, что  револьвер - последний,
единственный путь. Но  мы  ошибались.  Теперь мы оба знаем,  что  в  крайнем
случае есть еще один путь, предпоследний. Вопрос теперь вот в чем: хватит ли
у  нас мужество  ступить на этот  путь  и как мы его пройдем. - Он помолчал,
затягиваясь  сигаретой.  -  Нужно  спокойно,  по-деловому  все  взвесить   и
продумать, как арифметическую задачу... Разумеется, я не хочу вводить тебя в
заблуждение.  Говорю   честно:  второй  путь  потребует,  вероятно,   больше
мужества, чем первый. Там дело просто: нажал пальцем, выстрел  - все. Второй
путь тяжелее, потому что куда  длиннее. Тут надо напрячься не на  секунду, а
на  недели, на месяцы, и придется постоянно укрываться, прятаться. Выдержать
неизвестность всегда  труднее,  чем определенность, кратковременный  сильный
страх легче  долгого, нескончаемого. Необходимо заранее  взвесить, хватит ли
сил выдержать это напряжение и стоит ли оно того. Стоит ли  быстро покончить
с жизнью или еще раз попробовать все сначала. Вот мои соображения.
   Он  шагает   дальше,  Кристина  машинально  следует  за  ним.  Ее  ноги
передвигаются сами по себе, рассудок молчит, она лишь безвольно ждет, что он
скажет,  ловит  каждое  его  слово.  Перепуганная  насмерть,  она  бессильна
что-либо соображать.
   Фердинанд снова останавливается.
   -  Пойми  меня  правильно.  Я не  испытываю  ни  малейших  нравственных
угрызений перед нашим  государством, чувствую себя совершенно независимым от
него. Оно совершило такие чудовищные преступления  перед  нами, перед  нашим
поколением, что мы имеет право на  все. Сколько бы  мы  ему ни вредили,  все
равно это будет лишь возмещением  ущерба за нашу погубленную молодость. Если
я краду, то кто  побудил и  научил меня этому,  как не государство? На войне
это называли  реквизицией  и экспроприацией, в мирном договоре -  регрессом.
Если мошенничаем,  то кому мы обязаны этим  искусством?  Только ему,  нашему
наставнику.  Государство показало,  как накопленные тремя поколениями деньги
можно за  две  недели  превратить  в  дерьмо, как  ловком можно  выманить  у
семейства  принадлежавшие  ему  лет  сто  дома, луга  и  поля.  Даже  если я
кого-нибудь убью, кто меня на это  натаскал и  вымуштровал?  Шесть месяцев в
казарме и годы на фронте! Клянусь богом, наш процесс против государства идет
отлично, мы выиграем его во всех инстанциях, государству никогда не погасить
своего огромного долга, не  вернуть того, что отнято у нас. Совестливость по
отношению к  государству была хороша  в давние времена,  когда оно выступало
добрым опекуном,  порядочным, бережливым, корректным. Теперь же,  когда  оно
обошлось  с  нами  подло,  каждый  из  нас  имеет  право быть  подлецом.  Ты
понимаешь?.. У  меня нет ни малейших сомнений -  и  у тебя их тоже не должно
быть,  - что  мы вправе  взять  реванш.  Я заберу  наконец  свою  пенсию  по
инвалидности, которая положена мне на  законном  основании и в  которой  мне
отказало высокочтимое казначейство, возьмем деньги, украденные у твоего отца
и  у моего, вернем себе  естественные человеческие  права, которые отняли  у
нас,  живых. Клянусь  тебе,  моя совесть  будет спокойна, ведь и государству
безразлично, живы мы или подохли, и бедняков не прибавится, сколько бы мы ни
взяли - сто, тысячу или десять тысяч синих  бумажек, для государства это  не
более ощутимо, чем для лужайки, где корова съест  несколько лишних травинок.
Меня это совершенно не тревожит, и если б я  украл десять миллионов, то спал
бы  так  же  безмятежно, как директор  банка  или  генерал, проигравший  три
десятка  сражений.  я  думаю  лишь  о нас,  о  нас с  тобой.  Нельзя  только
действовать      безрассудно,     как      какой-нибудь     пятнадцатилетний
мальчишка-приказчик,  который,  стянув десять шиллингов из  хозяйской кассы,
промотает  их  через  час,  не   зная,  зачем   это  сделал.  Для   подобных
экспериментов мы староваты. У нас лишь  две карты в  руках,  ставим либо  на
одну, либо на другую. И выбор надо хорошенько обдумать.
   Отведя  душу,  он  идет  дальше.  Кристина  чувствует,  как  напряженно
работает его мозг, ей даже не по себе от его спокойных логичных рассуждений,
от острого сознания его превосходства и своей покорности.
   -  Итак, не торопясь, шаг  за шагом.  Никаких скачков. Никаких надежд и
фантазий.  Давай рассуждать.  Если  мы сегодня  покончим с  собой,  то сразу
отделаемся от всего. Одно движение  - и жизнь позади... вообще говоря, мысль
любопытная, я всегда вспоминаю нашего учителя в гимназии, он часто повторял:
единственное превосходство человека над животным состоит в том, что он может
умереть, когда хочет, а не когда должен. Наверное, это единственная свобода,
которой располагаешь всю жизнь, - свобода расстаться с жизнью. Но мы оба еще
молоды и, собственно, толком не понимаем,  с  чем расстаемся. В сущности, мы
хотим расстаться лишь с той жизнью, которую не приемлем, отвергаем, но ведь,
возможно, есть и такая, что нам понравится.  С деньгами жизнь иная, так я по
крайней мере думаю, да  и  ты  тоже.  Но  раз  уж  мы еще о  чем-то думаем -
понимаешь,  что  я имею в виду? - значит, наш отказ от жизни преждевременен,
значит, мы покушаемся на то, на что  у нас нет  права, другими  словами,  на
зародыш непрожитой жизни,  на  какую-то  новую  и,  вероятно,  замечательную
возможность.  Как  знать, может,  благодаря деньгам из  меня  еще что-нибудь
получится, может,  во мне кое-что заложено, но еще не проявилось и погибает,
как вот эта травинка, которую  я сорвал,  сорвал,  не  дав ей вырасти.  Ведь
что-то во мне смогло бы еще развиться, да и в тебе... Ты, например, могла бы
иметь детей, могла... кто бы знал... Удивительное именно в том, что никто не
знает... Понимаешь, я хочу сказать, что... ну, образ жизни, который мы вели,
не стоит  того, чтоб его продолжать, это жалкое прозябание от воскресенья до
воскресенья, от  отпуска  до отпуска. Но как знать,  вдруг  нам удастся  все
изменить, для  этого  надо  только мужество,  и мужества побольше,  чем  для
мгновенной смерти. В  конце концов, если дело сорвется, револьвер всегда при
мне. Так  как ты думаешь, раз деньги, что  называется, сами плывут  в  руки,
стоит их взять?
   - Да, но... куда мы с ними денемся?
   - За границу. Я зная  языки, говорю по-французски,  даже  очень хорошо,
свободно говорю по-русски, немного по-английски, остальное приложится.
   - Да,  но... будут же  разыскивать...  Тебе не кажется,  что они  могут
найти нас?
   - Не  знаю, и никто не  может знать  этого.  Возможно,  даже  вероятно,
найдут, а возможно, и нет. Думаю, это в первую очередь зависит от  нас сами:
сумеем ли выдержать, будем ли действовать с  умом, осторожно, все  ли  верно
рассчитаем.  Конечно, потребуется  неимоверное  напряжение. Спокойной жизни,
видимо,  не ожидается, будет  вечное  бегство,  уход  от погони. Тут  я тебе
ничего не могу сказать, решай сама, хватит ли у тебя мужества.
   Кристина задумывается. Так трудно все вдруг обдумать.
   - Одна я ни на что ре решусь. Я женщина, ради  самой себя я не осмелюсь
-  только  ради другого, вместе с этим другим. Для двоих,  для  тебя я смогу
все. Стало быть, если ты хочешь...
   Он убыстряет шаг.
   - Вот  то-то  и оно, что я  не знаю,  хочу ли. Ты говоришь: вдвоем тебе
легче. А  мне  было  бы легче сделать то  одному. Я  бы  знал, чем  рискую -
исковерканной, пропащей жизнью, - и черт  с ней. Но  я боюсь увлечь  с собой
тебя,  ведь  все  это задумал я, а не  ты. Я не  хочу ни подбивать  тебя, ни
втягивать, и если ты что-то решишь,  то должна  сделать это по своей воле, а
не по моей.
   За деревьями мелькают огоньки. Тропинка кончается, скоро станция.
   Кристина идет будто оглушенная.
   - Но...  как ты  собираешься все  это  сделать?- спрашивает  она.  - Не
представляю, куда  мы  денемся, судя по газетам,  всех  всегда ловят. Что ты
предлагаешь?
   -  Да я вовсе и  не думал еще  об  этом. Ты  меня  переоцениваешь. Идея
рождается  в секунду, но только  дураки  спешат ее  осуществить.  Потому  их
всегда и  ловят. Есть два вида правонарушений - или преступлений, как обычно
говорят,  -  одни  совершаются  в азарте, со  страстью,  другие  расчетливо,
продуманно.  Азартные,  пожалуй,  красивее, но они-то в основном не удаются.
Так поступают мелкие воришки, хватают в хозяйской кассе  десятку  и бегут на
ипподром, надеясь  на выигрыш или на то, что  шеф не заметит  пропажи, - все
они  верят  в  чудо.  А я в чудеса  не верю, я знаю, нас  двое, а против нас
гигантская  организация,  которая создавалась веками  и вобрала в себя ум  и
опыт тысяч сыщиков; я знаю, что  каждый сыщик в отдельности болван, что  я в
сто раз умнее  и  хитрее его,  но за  ними стоит  опыт, система.  Если  мы -
видишь,  я  еще говорю "мы" - все-таки решимся  на это, необходимо полностью
исключить любое  мальчишество.  Поспешить - людей  насмешить.  План операции
надо  продумать  до  мелочей,  рассчитать   любую  возможность.  Это  как  в
математике, исчисление вероятностей. Так  что давай  сначала все  хорошенько
обдумаем, а в воскресенье приезжай в Вену, и тогда уж решим. Не сегодня.
   Фердинанд   останавливается.  Его  голос  вдруг  опять  звучит  звонко,
по-детски чисто, что так нравится Кристине.
   - Вот ведь странное дело. Днем, когда ты пошла в контору,  я отправился
гулять. Глядел на мир и думал: вижу его в последний раз. Светлый, солнечный,
полный горячей жизни, прекрасный мир -  вот он, и  вот я - довольно молодой,
еще живой, здоровый. Подвел я  итоги и  спросил себя:  а что ты, собственно,
сделал в жизни? Ответ был горьким. Грустно, что сам я, в сущности, ничего не
сделал  и  не  придумал. В  школе  за меня думали  учителя, учили тому,  что
считали нужным. на войне каждый  шаг делал  по  команде, в плену была только
безумная  мечта: скорей бы на свободу! -  и  мучительная  бездеятельность. А
после  я все  время  вкалывал  на других, без цели, без смысла,  только ради
куска хлеба  и чтоб  заплатить  за воздух,  которым душишь. И  вот  теперь я
впервые  буду целых  три  дня, до воскресенья,  думать  о  том, что касается
только   меня,  меня  и  тебя;  признаться,  я  даже  рад.  Знаешь,  хочется
сконструировать  все так, как строят мост, где каждый болт,  каждая заклепка
должны  быть на своем  месте и  ошибка  на  миллиметр может  нарушить законы
статики. Хочется построить все на годы. Понимаю, ответственность большая, но
впервые в жизни я отвечаю за себя  и  за тебя.  Справимся мы или нет,  будет
видно,  но уже  то,  что  есть  идея и над ее  продумать,  предусмотреть все
возможные последствия  и  комбинации,  доставляет мне такое удовольствие,  о
котором я и не мечтал. Хорошо, что я приехал к тебе сегодня.
   Станция совсем близко уже, видны отдельные фонари. Они останавливаются.
   - Дальше тебе не стоит идти, - говорит он. - еще полчаса назад было все
равно,  увидят нас вместе или нет. А  теперь никто не должен видеть тебя  со
мной,  этого  требует, - он  засмеялся, - наш великий план. Никто  не должен
догадываться,  что  у  тебя  есть  помощник,  знать  приметы  моей   персоны
нежелательно.  Да,  Кристина,  теперь  нам  придется  учитывать  все,  будет
нелегко,  я тебе  сразу сказал... Правда, с  другой стороны, я еще... мы еще
понятия  не  имеем, что такое настоящая жизнь. Я никогда  не  видел моря, за
границей  был только пленным, не знаю,  что значит жить,  не думал на каждом
шагу: а сколько это стоит?  Словом, мы никогда не были свободны. Может быть,
совершив  это,  мы  только и узнаем  цену  тому, что называется жизнью.  Жди
спокойно,  не  терзайся, я  все  разработаю  до мельчайших деталей,  даже  в
письменном  виде,  потом мы вместе изучит пункт за пунктом, взвесим все за и
против и уж тогда примем решение. Согласна?
   - Да, твердо отвечает она.

   Дни, оставшиеся до воскресенья, тянулись для Кристины невыносимо. У нее
впервые  появился  страх  перед  самой  собой,  перед людьми,  перед вещами.
Отпирать по утрам шкаф с  кассой, прикасаться к деньгам было для нее  мукой.
Кому они  принадлежат - ей? государству? В целости ли они еще? Снова и снова
она пересчитывает синие  бумажки, но  каждый раз сбивается со счета. то рука
дрожит, то  пропускает какую-нибудь цифру. Она утратила всякую уверенность в
себе, а  заодно и всякую непринужденность в поведении. Ей кажется, будто все
вокруг догадываются о  ее  замысле, о сомнениях, подглядывают,  выслеживают.
Тщетно рассудок твердит: все это бред. Я же ничего не сделала. Мы ничего еще
не  сделали.  Все  в  порядке, деньги  в шкафу, счет сходится  грош в  грош,
никакая  ревизия  не  подкопается.  И  тем  не   менее  она  не  выдерживает
внимательных  взглядов, вздрагивает, когда  звонит телефон, ей стоит больших
усилий  поднести трубку к уху. А  когда в пятницу утром в контору неожиданно
вошел  жандарм, топя сапогами, звякая штыком, у Кристины потемнело в глазах,
и она  обеими руками вцепилась в стол, словно испугалась,  что ее оторвут от
него. Но  жандарм, пожевывая  сигару, хочет всего-навсего отправить денежный
перевод, алименты одной девице,  у которой от  него  внебрачный ребенок;  он
добродушно  посмеивается  по поводу  своего долгосрочного  обязательства  за
столь кратковременное удовольствие. Но Кристине не до смеха, цифры пляшут на
бланке,  который  она  заполняет.  Лишь после того,  к