ав   почтенному  человеку   руку,   Кристина   бежит  наверх
переодеться: теперь  это  уже стало  у нее  привычкой. В первые дни  занятие
туалетом  всякий раз вызывало страх,  напряжение, озабоченность  и  в  то же
время было  веселой,  волнующей  игрой. Всякий раз она  дивилась  в  зеркале
какому-то новому, наряженному существу,  в которое неожиданно преображалась.
Теперь же для нее быть каждый вечер красивой и элегантной - нечто само собой
разумеющееся. Несколько движений -  платье  легкой цветной волной стекает по
тугой груди, уверенный мазок  по  красным губам, волосы откидываются  назад,
шаль набрасывается на  плечи, и она  готова, в  земной роскоши она чувствует
себя  столь же  естественно, как  в собственной  коже! Еще один взгляд через
плечо в зеркало: хорошо! Довольна! И она мчится к тете звать ее на ужин.
   Но, открыв  дверь, она в  изумлении застывает:  в комнате, отличавшейся
педантичным порядком, царит полнейший  хаос, на полу раскрытые чемоданы,  на
стульях, на кровати, на столе разбросаны шляпы, туфли и всевозможная одежда.
Тетя  в домашнем халате,  склонясь  над чемоданом, пытается коленом  закрыть
упрямую крышку.
   - Что... что случилось? - удивляется Кристина.
   Тетя намеренно  не поднимает глаз  и с раскрасневшимся лицом продолжает
ожесточенно давить на чемодан. Пыхтя и чертыхаясь, она отвечает:
   - Мы... о черт!.. Ты закроешься или нет?.. Мы уезжаем.
   - Да?.. Почему? - Рот у Кристины невольно открывается.
   Тетя еще раз бьет  по замку, наконец он  защелкнулся.  Тяжело дыша, она
распрямляется.
   - Да, Кристль,  жаль,  конечно, я  тоже огорчена!  Но ведь  я с  самого
начала  говорила  Энтони,  что  он плохо перенесет высокогорье. Для  пожилых
людей это не годится. Днем у него опять был приступ астмы.
   - Боже  мой! - Кристина  устремляется навстречу старику, который, ни  о
чем не подозревая, выходит в эту минуту из смежной комнаты. Дрожа от испуга,
она с  пылкой нежностью берет его за руки. -  Как ты  себя чувствуешь, дядя?
Тебе лучше?  Господи,  если б  я знала, никуда бы  не поехала! Но  сейчас ты
хорошо выглядишь, честное слово, тебе лучше, да?
   В полной растерянности  он  смотрит на нее: испуг  ее  неподделен.  Она
совершенно забыла о себе. И еще не осознала, что должна уезжать. Только одно
поняла, что добрый старый человек болен. И испугалась за него, не за себя.
   Энтони, как  всегда невозмутимый  и уж  совсем  не  хворый,  испытывает
неловкость от столь искреннего опасения за его здоровье и ласкового участия.
Он начинает догадываться, в какую отвратительную комедию его втянули.
   - Ну  что ты, деточка, - бурчит он  (черт побери, почему Клер все валит
на меня?),  -  ты же знаешь  Клер, она вечно преувеличивает. я чувствую себя
вполне здоровым, и,  если б от меня зависело, мы бы остались. -  И,  скрывая
досаду  на  жену,  поставившую его в ложное,  не  совсем  еще  понятное  ему
положение, он почти грубо добавляет: - Клер, да брось ты наконец эту возню с
чемоданами,  будь  они прокляты,  время  еще  есть. Давай  посидим  спокойно
последний вечер с нашей доброй девочкой.
   Клер  тем  не  менее  продолжает  возиться  и молчит,  видимо  опасаясь
неизбежных объяснений. Энтони в свою очередь (пусть сама выпутывается, я тут
ни при чем) сосредоточенно  смотрит в окно. Между обоими, как нечто ненужное
и тягостное, молча и растерянно  стоит Кристина. Что-то случилось,  она  это
чувствует, что-то, чего она  не понимает.  Ярко сверкнула молния, Кристина с
бьющимся  сердцем ждет грома,  а его все  нет и нет, но ведь он должен быть.
Она   не  осмеливается  спросить,  боится  подумать,  однако  каждым  нервом
чувствует: случилось что-то скверное. Может,  они поссорились? Может, плохие
вести из Нью-Йорка? Что-то на бирже, какие-нибудь дела, банкротство, об этом
сейчас каждый день пишут газеты. Или у дяди действительно был  приступ и  он
молчит, только чтобы  меня не тревожить? Стою как истукан и не знаю,  то мне
тут  делать.  Но  ничего не  меняется, по-прежнему молчание, молчание;  тетя
продолжает суетиться, дядя беспокойно шагает взад-вперед, а в груди Кристины
гулко колотится сердце.
   Вот  оно - избавление! - раздается  стук в дверь. Входит коридорный, за
ним второй с белой скатертью, салфетками и приборами. К  удивлению Кристины,
они  убирают со стола курительные принадлежности, покрывают его  скатертью и
расставляют приборы.
   -  Ты знаешь,  - говорит наконец тетя, -  Энтони решил, что будет лучше
поужинать  сегодня в  номере.  Терпеть не  могу эти  бесконечные прощания  и
расспросы  - куда, надолго  ли, кроме  того,  я почти все  вое упаковала,  и
смокинг Энтони уже  в чемодане.  Да и спокойнее нам здесь, уютнее, не правда
ли?
   Официанты  вкатывают  столик на  колесах  и подают  кушанья  из горячих
никелированных кастрюль. Когда эти  выйдут за дверь, думает Кристина, должны
же мне, в конце концов, все объяснить. Она робко поглядывает на лица близких
ей людей: дядя, низко склонившись над тарелкой, усердно орудует ложкой, тетя
выглядит бледной и смущенной.
   И вот она говорит:
   - Ты, наверное, удивлена, Кристль, что мы так быстро решились. Но у нас
в Америке все  делается quick*1, это одна  из хороших привычек,  которые там
приобретаешь. Главное  - не затягивать то,  к чему не  лежит  душа. Не  идет
какое-то  дело - бросай  его,  начинай новое;  неуютно  тебе на этом месте -
собирай  чемоданы,  уезжай  куда-нибудь еще.  Вообще-то  я  не  хотела  тебе
говорить, потому что видела,  как ты здесь превосходно  отдохнула, но мы уже
давно неважно себя чувствуем, а все время плохо сплю, а Энтони... не выносит
этого  разреженного воздуха.  Да еще вот неожиданно пришла сегодня от  наших
друзей из Интерлакена, ну, мы и решили: съездим туда на несколько деньков, а
потом еще в Экс-ле-Бен.  Да, у  нас... понимаю, тебе это в  диковину...  все
делается quick.
   ________________
   *1 Живо, проворно (англ.).
   _______________
   Кристина  наклоняется над тарелкой: лишь бы  не  смотреть сейчас тете в
глаза!  Что-то  покоробило  ее в тоне,  в лихости  болтовни: в каждом  слове
звучала какая-то фальшь, какая-то неестественная бодрость. За этим наверняка
что-то  кроется,  чувствует  Кристина.  Должно  еще  что-то последовать -  и
следует.
   -  Конечно, лучше всего, если б ты могла  поехать  с нами, - продолжает
тетя,  отделяя  от  пулярки  крылышко.  -  Но  Интерлакен,  думаю,  тебе  не
понравится,  это  не  место  для молодых людей, и еще вопрос:  стоит ли тебе
мотаться  на  два-три   денька,  которые  остались  от  отпуска.  Здесь   ты
замечательно отдохнула, чистый, свежий воздух пошел тебе весьма впрок... да,
я всегда  говорю, для  молодежи  ничего нет  лучше  высокогорья, надо, чтобы
Элвин   и  Дикки  разок  сюда  приехали,  а  вот   для  старых,  изношенных,
отбарабанивших сердец Энгадин-то и не годится. Да, конечно, мы были бы очень
рады, ведь  Энтони очень к тебе привязался, но, с другой стороны,  туда семь
часов и обратно семь, для  тебя это многовато,  в конце концов, на следующий
год  мы  опять  сюда  приедем...  Разумеется,  если   ты  хочешь  с  нами  в
Интерлакен...
   - Нет, нет,  - отвечает Кристина, вернее, отвечают ее губы, машинально,
как  продолжают  считать  вслух  под  наркозом,  когда  сознание  уже  давно
отключилось.
   -  Я  даже  думаю,  тебе  лучше поехать прямо домой, отсюда  есть  один
необычайно  удобный  поезд - я справлялась  у портье, -  отходит около  семи
утра, завтра вечером будешь в  Зальцбурге, а  послезавтра дома. Представляю,
как мать обрадуется, дочка такая загорелая, посвежевшая, юная, в самом деле,
выглядишь ты  роскошно,  и  лучше  всего,  если ты  довезешь  себя  в  таком
отдохнувшем виде домой.
   - Да, да, - еле слышно капают два слога с губ Кристины. И зачем она еще
сидит здесь? Ведь оба явно хотят отделаться  от  нее, и поскорее. Но почему?
Что-то  случилось,  что-то  наверняка случилось. Она  машинально  продолжает
есть,  ощущая в каждом куске какую-то горечь,  и думает  только об одном:  я
должна сейчас что-нибудь сказать, что-нибудь  такое легкое, небрежное, чтобы
только не  показать, что сердце обливается слезами и горло сжимает от обиды,
и сказать это как бы между прочим - холодно, равнодушно.
   Наконец ей приходит на ум:
   - Я принесу сейчас твои платья, мы их сразу уложим. - И она поднимается
из-за стола.
   Но тетя спокойно усаживает ее обратно.
   -  Не  стоит, деточка, время еще есть. Третий  чемодан  я уложу завтра.
Оставь все у себя  в номере,  горничная принесет. -  И, внезапно устыдившись
добавляет: - Впрочем, знаешь, одно платье, красное, оставь себе, да, мне оно
больше  не  нужно...  Оно так идет  тебе... ну и,  конечно, мелочи - свитер,
белье, это  само собой разумеется. Только два других, вечерних,  понадобятся
мне  еще для Экс-ле-Бен, там, знаешь,  непрерывная смена  туалетов,  кстати,
изумительный отель,  говорят...  и  для Энтони,  надеюсь,  там будет  лучше,
теплые ванны, и дышать гораздо легче, и...
   Тетя  говорит  без  умолку. Сложное  для  нее  препятствие  преодолено.
Кристине  деликатно  внушено,  что завтра ей  надо уехать. Теперь  все опять
вошло  в  привычную  колею  и   покатилось  легко,  без  помех,  она  весело
рассказывает одну  за другой  разные скандальные  истории,  приключившиеся в
отелях, в поездках, рассказывает  об Америке, а  Кристина,  храня  тягостное
молчание,  с  большим  трудом  выдерживает  этот  поток крикливо-равнодушной
болтовни.  Скорее  бы  конец.  И вот,  воспользовавшись  краткой паузой, она
встает.
   - Не хочу вас больше задерживать.  Пусть дядя отдохнет, да и  ты устала
от сборов. Может, чем-нибудь помочь тебе?
   - Нет, нет. - Тетя тоже поднимается. - Осталась ерунда, сама управлюсь.
Тебе лучше  сегодня  лечь пораньше. Ведь  вставать-то, думаю, часов в  шесть
придется. Не обидишься, если мы не проводим тебя на вокзал, а?
   -  Нет, что  ты,  зачем же,  это ни к  чему,  - глухим голосом отвечает
Кристина, глядя в пол.
   - Напишешь мне, как  дела у Мэри, правда? Сразу напиши, когда приедешь.
Ну а в будущем году, как договорились, опять увидимся.
   - Да, да, - говорит Кристина. Слава богу,  теперь  можно и уходить. Еще
один  поцелуй дяде, который почему-то до крайности  смущен, поцелуй тете,  и
она - быстрее прочь, быстрее! - идет к двери.  Но тут  в  последний  момент,
когда  она  уже  взялась  за  ручку,  ее  догоняет  тетя.  Еще  раз  (и  это
заключительный удар) страх ударил ее молотом в грудь.
   - Кристль,  ты сразу же  пойдешь  к  себе,  да?  Ляжешь и  как  следует
выспишься. Вниз больше не ходи, не то... понимаешь, не то завтра  с утра все
набегут прощаться...  а мы этого не любит... Лучше просто уехать, без долгих
церемоний, потом  можно послать  открытки...  а то всякие букеты, проводы...
терпеть  не  могу этого.  Значит,  вниз  ты  не  пойдешь,  сразу в  постель.
Обещаешь?
   - Да, да, конечно, - отвечает Кристина еле слышно и закрывает дверь.
   И только по прошествии нескольких недель она вспомнит, что прощаясь, не
сказала им ни слова благодарности.
   Едва Кристина закрывает за  собой дверь, остатки самообладания покидают
ее. Как подстреленный  зверек,  который, прежде чем рухнуть замертво, делает
по  инерции еще  несколько  нетвердых  шагов, так и  она, опираясь  о стену,
плетется до своей комнаты и  там падает в кресло, обессиленная, окаменевшая.
Она не понимает, что с ней случилось. Почти оглушенным сознанием она ощущает
только боль  от  коварно нанесенного удара,  но  не ведает, кто  его  нанес.
Что-то произошло, что-то совершилось против нее. Ее выгоняют, и она не знает
почему.
   Она изо всех  сил пытается размышлять.  Но  мозг  остается  оглушенным.
Что-там смутное, оцепеневшее не дает ответ. И то же оцепенение вокруг  нее -
стеклянный  гроб, еще  более страшный, чем темная сырая могила, потому что в
нем издевательски яркий свет, ослепительная роскошь, язвительный комфорт и -
тишина, леденящая  тишина, и никакого ответа на кричащий  в  ее душе вопрос:
что  я сделала? Почему  они  прогоняют  меня?  Невыносимо  думать  об  этом,
выдерживать  нестерпимую тяжесть  в  груди,  словно на  нее  навалился  весь
гигантский  дом со  своими  стенами,  балками, огромной  крышей,  с четырьмя
сотнями жильцов, и еще  этот ядовито-ледяной белый свет, и кровать с вышитым
пуховым  одеялом,  зовущая  ко сну, и мебель,  располагающая  к безмятежному
отдыху, и зеркало, манящее счастливый взгляд; ей кажется, что она окоченеет,
если останется сидеть в этом кресле, или начнет вдруг в приступе ярости бить
стекла,  или расплачется навзрыд,  в голос,  так что переполошит весь отель.
Нет, надо бежать отсюда! Бежать!  Куда... Она не знает. Но главное  -  прочь
отсюда, из этого жуткого, удушающего безмолвия.
   И  внезапно,  сама  не зная,  чего хочет, она вскакивает и  выбегает  в
коридор;  позади  качается распахнутая  дверь,  и в  свете  люстры бесцельно
блистают друг перед другом латунь и стекло.

   Она спускается по лестнице  как  сомнамбула. Обои, картины,  ступеньки,
перила, вазы, лампы, постояльцы, официанты, горничные - все  предметы и лица
призрачно  плывут мимо.  Кое-кто из  встречных удивлен: с ней здороваются, а
она не замечает. Но взгляд ее незрячий, она не сознает, что видит, куда идет
и  чего  хочет, только ноги  с необъяснимым  проворством несут  ее  вниз  по
лестнице.
   Оборвался  какой-то  контакт,  который  обычно  разумно  регулирует  ее
действия,   она  идет  без  всякой  цели,  только  вперед,  вперед,  гонимая
невыразимым,  безотчетным   страхом.   У  дверей  в  холл  она  вдруг  резко
останавливается; что-то  пробуждается  в ее  сознании,  она вспоминает,  что
здесь танцуют,  смеются,  весело проводят время, и тут  же спрашивает  себя:
зачем? Зачем  я  сюда пришла? И об этот  вопрос разбивается сила, гнавшая ее
вперед. Кристина чувствует, что не может сделать больше ни шагу, но едва она
останавливается, как внезапно  начинают шататься стены, ковер убегает из-под
ног, бешено качаются люстры, описывая какие-то круги. Я падаю, мелькает в ее
сознании,   подаю.  Инстинктивно  она  хватается  за  портьеру  и  сохраняет
равновесие.  Однако  ноги ее не слушаются. Прижавшись всем телом к стене, то
открывая, то закрывая глаза, она стоит в оцепенении, тяжело дышит и не может
двинуться с места.
   В  эту   минуту  инженер-немец,  направлявшийся  к  себе  в  номер   за
фотографиями, которые хотел показать  одной даме, увидел прижавшуюся к стене
странную  фигуру,  застывшую,  с неподвижным,  невидящим  взглядом; в первое
мгновение он не узнал Кристину. Но затем в его голосе вновь зазвучал прежний
развязно-игривый тон:
   -  А-а,  вот  вы  где!  Что  ж не  заходите  в  холл? Или  выслеживаете
какую-нибудь тайну? Но почему... что... что с вами?
   Он изумленно уставился на нее.
   При  первом  звуке его голоса  Кристина  вздрогнула,  будто сомнамбула,
которую  неожиданный оклик  поразил  словно  выстрел. Испуганно вытаращенные
глаза, высоко взметнувшиеся брови, рука, заслонившая лицо, как от удара.
   - Что с вами? Вам нездоровится?
   Кристина  пошатнулась,  но  он  успел  поддержать ее.  В  глазах у  нее
потемнело. Однако, ощутив  его  руку, человеческое теплое прикосновение, она
сразу оживилась.
   - Мне надо поговорить с вами... немедленно... только не здесь... не при
посторонних... я должна поговорить с вами наедине.
   Она  не  знает,  что  должна ему  сказать,  ей  необходимо  поговорить,
поговорить хоть с кем-нибудь, выкричаться.
   Зная  ее  обычно спокойный  голос,  инженер  несколько  озадачен  столь
изменившимся  тоном.  Вероятно,  она  больна,  размышляет он,  ее  уложили в
постель, поэтому и не пришла, а после решила все-таки спуститься тайком... у
нее наверняка жар,  по блеску  глаз видно.  Или истерический припадок,  чего
только с женщинами не насмотришься... в любом случае прежде всего успокоить,
успокоить, не дать ей  почувствовать,  что считаешь ее больной,  делать вид,
что согласен на все.
   - Ну  конечно, с удовольствием, фройляйн, - говорит он ей, как ребенку,
-  только,  пожалуй  (лучше,  чтобы  нас  не видели)... пожалуй,  выйдем  на
улицу... на свежий воздух... Вам станет легче...  Здесь в холле ужасно жарко
топят...

   Прежде всего успокоить, успокоить, думает он и, взяв е под руку, как бы
случайно  нащупывает  на запястье пульс, чтоб проверить, есть  ли  жар. Нет,
рука холодна  как  лед. Странно, думает  он, еще  более  озадаченный,  очень
странно.
   Перед отелем высоко покачиваются  яркие фонари, слева темнеет лес. Там,
под деревьями, она стояла вчера, но ей кажется,  это было  тысячу лет назад,
ни одна кровинка в  ней не вспоминает  об этом.  Он  осторожно ведет ее туда
(лучше,  где  темно, кто ее знает,  что с  ней),  она безвольно подчиняется.
Сначала отвлечь,  размышляет он,  говорить о чем  угодно, не  пускаться ни в
какие дискуссии, болтать проста так, это успокаивает лучше всего.
   - Здесь куда приятнее, не правда ли?..  вот, накиньте мое пальто... ах,
какая  чудесная  ночь...  взгляните  на  звезды... до чего же глупо, что  мы
целыми вечерами торчим в отеле.
   Но дрожащая девушка не слышит его. Что звезды, что ночь - она чувствует
только самое себя, только свое  годами заглушаемое, подавляемое "я", которое
внезапно, в муках, взбунтовалось и разрывает ее грудь. И тут она, совершенно
помимо воли, с ожесточением хватает его за рук.
   - Мы  уезжаем... завтра...  совсем... больше я никогда  сюда не приеду,
никогда...  вы  слышите,  никогда...  нет,  я  этого  не  вынесу...  никогда
больше... никогда...
   У  нее жар, думает с беспокойством инженер, ее всю трясет,  она больна,
надо срочно вызвать врача. Пальцы Кристины с еще большей силой  впиваются  в
его руку.
   - ...Но  почему... не понимаю,  почему я так  внезапно должна уехать...
что-то,  видимо, случилось... но что, не знаю. Еще днем они были так милы со
мной и ни  слова  об  этом не  говорили, а  вечером...  вечером сказали, что
завтра я должна уехать... завтра утром... немедленно, а почему  - не знаю...
почему  так  вдруг - гонят...  гонят...  словно  выбрасывают в окно ненужную
вещь... не понимаю, просто не понимаю... что могла случиться?...
   Ах вот  что, инженеру все  становится ясно. Как раз незадолго  до этого
ему сообщили сплетни  о ван Бооленах, и  он невольно испугался: ведь чуть не
сделал ей предложение! Теперь он понял, что  дядя с тетей в  спешном порядке
отсылают бедняжку,  чтобы она в дальнейшем  не причиняла  им неудобств. Гром
грянул.
   Только не поддаваться, быстро соображает он, не связываться.  Отвлекать
и отвлекать!  Он  начинает говорить вокруг до около: мол,  это, наверное, не
окончательно, ее родственники, возможно, еще передумают, и на будущий год...
   Но  Кристина  совсем не слушает и  не думает,  она  хочет избавиться от
переполняющей ее боли, она протестует во весь голос, резко,  неистово, топая
ногой, как беспомощный ребенок в гневе.
   - Но я не хочу! Не хочу... Не поеду сейчас домой... что мне там делать,
я там погибну, сойду с ума... Клянусь  вам,  я не могу, не  могу, не хочу...
Помогите мне... Помогите!
   То крик утопающего, пронзительный и уже полузадушенный, голос  внезапно
захлебывается в потоке слез, она сотрясается в безудержных рыданиях.
   - Не надо, - просит  он, растроганный против  своей воли. - Не плачьте!
Не надо!
   И, чтобы  успокоить, машинально  привлекает ее  к себе. Она податливо и
как-то  вяло и грузно  приваливается  к  его груди. В  этой податливости нет
радости, только бесконечное  изнеможение, невыразимая  усталость. Ей хочется
всего лишь прислониться к живому человеку, чтоб чья-нибудь рука погладила ее
по  голове,  чтобы  не чувствовать  себя  такой  беспомощной,  такой  ужасно
одинокой  и  отверженной.  Постепенно она успокаивается, судорожные  рыдания
переходят в тихий плач.
   Инженеру весьма  неловко. Он, посторонний мужчина,  стоит здесь в  тени
деревьев, всего в двадцати шагах от отеля ( в любую минуту их могут увидеть,
кто-то пройдет м