ельно  тихие
люди, которым, кажется, только и надо, чтобы их совсем не  замечали.  Теперь
она ест не стесняясь, робость пропала, после долгой дороги голод дает о себе
знать. немыслимо вкусны маленькие пирожки с трюфелям, и  жаркое,  окруженное
грядками  овощей,  и  пенистый  мусс, и  нежное  желе,  которые  всякий  раз
заботливо подают  ей на  тарелку серебряной лопаточкой; ей  не надо ни о чем
беспокоиться, ни  о чем думать, и, собственно, она уже ничему не удивляется.
Здесь вообще  все удивительно,  и самое  удивительное, что  она вправе здесь
находиться,  здесь, в этом сверкающем  зале, где  полно народу и  все же нет
шума, где такие  нарядные и,  наверное, очень знатные люди, она,  которая...
нет, нет, не думать об этом, не думать, забыть, пока она  здесь... Но больше
всего   ей  по  вкусу  вино.  Должно  быть,   его   делают  из   золотистых,
благословленных  южным солнцем  ягод в дальних, счастливых и добрых странах;
янтарем  светится  оно  в  тонком   хрустальном  бокале  и   каким   нежным,
прохладно-скользящим  шариком  должно  перекатываться  во  рту?  В  раздумье
Кристина  сначала  отваживается  на робкий  глоток, но дядя,  воодушевленный
радостным  видом племянницы,  провозглашает  новые  и  новые  приветственные
тосты, и она, поддавшись соблазну, осушает бокал за бокалом.
   И  независимо от  ее воли и сознания язычок ее  начал  болтать. Тут же,
словно пенистая  струя шампанского из откупоренной  бутылки, брызнул легкий,
игривый  смех; она сама  поражена, как  беззаботно  и  весело  то заливается
смехом, то болтает, в ней будто разжались тиски страха, сжимавшие сердце. Да
и к чему здесь страх? Ведь они  такие добрые, тетя с дядей, и эти  нарядные,
элегантные люди вокруг все такие учтивые,  хорошие, какой чудесный  мир, как
прекрасна жизнь.
   Дядя  с  бодрым  видом привольно  восседает  напротив;  развеселившаяся
племянница  чертовски забавляет его...  Эх, вернуть бы молодые годы, мечтает
он,  и обнять такую вот  задорную бесовку, да покрепче.  Он чувствует себя в
приподнятом  настроении,  освеженным,  воодушевленным,  чуть  ли  не  удалым
молодцом;  обыкновенно  флегматичный  и  ворчливый,  он,  тряхнув  стариной,
вспоминает всевозможные  шутки и смешные истории, порой даже пикантные;  ему
инстинктивно  хочется разжечь огонь,  возле  которого  так  приятно  погреть
старые кости.  Он, как  кот, урчит  от  удовольствия, в  пиджаке жарко, лицо
подозрительно раскраснелось, он вдруг сделался похожим на Бобового короля на
картине Йорданса, с пунцовыми от наслаждения и вина щеками. Снова и снова он
пьет  за племянницу и уже собирается заказать  шампанское,  о тут  смеющийся
страж, тетя, останавливает его руку и напоминает о предписании врача.
   Тем  временем  в  соседнем  зале  поднялся  ритмичный  шум:  зазвенела,
загудела,  забарабанила  и  заквакала,  словно взбесившиеся  органные  мехи,
танцевальная  музыка. Мистер  Энтони, положив свой бразильский  "початок"  в
пепельницу, подмигивает:
   - Ну? По глазам вижу - плясать хочется.
   - Только с  тобой, дядя! - задорно  отвечает  плутовка  (господи, уж не
захмелела ли я?). И опять хохочет; в горле у нее застряла какая-то смешинка,
которая при каждом слове побуждает заливаться веселой звонкой трелью.
   - Не зарекайся! - ворчит дядя. -  Здесь есть  чертовски крепкие ребята,
такие, то трое, вместе взятые, моложе  меня и танцуют в семь  раз лучше, чем
я,  старая перечница. Ну ладно, на твою  ответственность:  ели  не  робеешь,
давай пошли.
   Со  старомодной  галантностью  он  предлагает  ей руку,  Кристина берет
кавалера под  локоть и, хохоча, болтая, изгибаясь  от смеха, шествует рядом;
за ними, подтрунивая, следует тетя, музыка гремит, зал полон света и красок,
люди вокруг смотрят приветливо,  с любопытством, официанты спешно отодвигают
какой-то столик, все здесь мило, весело, радушно, и не надо особой смелости,
чтобы кинуться  в пестрый водоворот.  Дядя  Энтони в  самом  деле  не мастер
танцевать, под жилетом при каждом  шаге колышется  солидное брюшко, и  ведет
партнершу седовласый дородный господин нерешительно и  неуклюже. Вместо него
зато  ведет музыка - дробная, с резкими синкопами,  зажигательная, вихревая,
сатанинская музыка. Каждый  удар  тарелок  пробирает до костей,  но зато как
чудесно размягчают суставы тут  же  вступающие скрипки; у  четко отбиваемого
ритма  мертвая  хватка,  он  встряхивает, разминает,  топчет  и  порабощает.
Чертовски хорошо играют  они,  да  и  сами  напоминают  бесов,  эти  смуглые
аргентинцы  в  коричневых с золотыми пуговицами курточках -  ливрейные бесы,
посаженные  на  цепь,  и  все вместе, и каждый: вот  тот, худой,  сверкающий
очками, так  усердно  клохчет,  икает и  булькает  на своем саксофоне, будто
хочет насосаться  из  него допьяна, а  курчавый толстяк левее,  пожалуй, еще
фанатичнее  рубит,  словно наобум,  по клавишам  с  хорошо  отрепетированным
восторгом,  в  то время как его сосед,  оскалив рот до ушей,  с непостижимой
свирепостью  избивает литавру, тарелки и  что-то  еще. Они,  как  ужаленные,
беспрестанно ерзают и дергаются на табуретках, будто их трясет электрическим
током,  с  обезьяньими  ужимками  и  нарочитой  яростью  они  истязают  свои
инструменты.  Однако адская громыхальня  работает, как точнейшая машина; это
утрированное  подражание неграм,  жесты,  ухмылки, визги, ухватки,  хлесткие
выкрики  и  шутки,  -  все  до  мельчайших  деталей  разучено  по   нотам  и
отрепетировано  перед  зеркалом,  наигранная  ярость  исполнена  безупречно.
Кажется,  длинноногие, узкобедрые, бледно-напудренные женщины  тоже понимают
это, так как их явно не возбуждает и не захватывает эта притворная пылкость,
повторяющаяся ежевечерне.  С накрепко  приклеенной  улыбкой  и  беспокойными
красными  коготками,  они  непринужденно  чувствуют себя  в руках партнеров;
равнодушно глядя прямо  перед собой,  они, кажется, думают о чем-то ином,  а
возможно, и ни о чем.  И лишь она одна, посторонняя, новенькая,  изумленная,
вынуждена  сдерживаться,  чтобы не выдать  своего  возбуждения,  гасить свой
взгляд, ибо кровь все больше и больше волнуется от коварно щекочущей, дерзко
захватывающей, цинично  страстной  музыки.  И когда взвинченный  ритм  резко
обрывается, сменившись  оглушительной тишиной,  Кристина облеченно вздыхает,
словно избежала опасности.
   Дядя  тяжело  отдувается,  наконец-то  можно  вытереть  пот  со  лба  и
отдышаться. гордый собой, она торжественно ведет Кристину обратно к столику,
где их ждет сюрприз: тетя заказала для обоих охлажденный на льду шербет. Еще
минуту назад у Кристины мелькнула мысль - не желание, а только мысль: хорошо
бы сейчас глотнуть чего-нибудь холодного, смочить голо и  остудить  кровь, и
вот - она не успела  даже  попросить об этом,  как им уже подали  запотевшие
серебряные чашки; сказочный мир, где  любое желание исполняется прежде,  чем
его выскажешь; ну как тут не быть счастливой!
   Она  с  наслаждением  всасывает  жгуче-холодный,  нежно-пряный  шербет,
словно впитывает в себя через токую соломинку все соки и всю сладость жизнь.
Сердце  ее бьется радостными толчками, руки жаждут  кого-нибудь  приласкать,
глаза невольно блуждают  вокруг, стремясь  поделиться хоть частичкой горячей
благодарности,  переполняющей  душу. Тут  ее  взгляд падает на  дядю; добрый
старик сидит,  откинувшись, на мягком стуле, он  все еще  не  пришел в себя,
никак  не  отдышится, то  и  дело  вытирает платком бисеринки пота.  Он  так
отчаянно старался  доставить ей радость, старался, пожалуй, свыше своих сил;
Кристина признательно и ласково  - она просто не  может иначе - проглаживает
его тяжелую, твердую, морщинистую руку, лежащую на спинке стула. Дядя  сразу
же улыбается и опять принимает бодрый вид.  Ему понятно,  что означает  этот
порывистый жест молодого, робкого, только начавшего пробуждаться существа; с
отеческим  добродушием  он  испытывает  удовольствие,  видя  ее  благодарный
взгляд. Но все-таки  несправедливо не  поблагодарить  также  тетю, а не  его
одного,  ведь  именно тете,  ее ласковому покровительству,  Кристина обязана
всем: и  тем,  что она  здесь, и  шикарными нарядами, и  блаженным  чувством
уверенности  в этой роскошной дурманящей  среде. И  Кристина,  взяв за  руки
обои,   сияющими   глазами  смотрит   в  сверкающий   зал,   как  ребенок  у
рождественской елки.
   Но  вот снова  звучит  музыка, теперь  она глуше,  нежнее, мягче,словно
тянется шлейф из черного блестящего шелка,  - танго. Дядя делает беспомощное
лицо, он вынужден извиниться, но его шестидесятисемилетние  ноги не выдержат
этот извивающегося танца.
   - Ну что вы, дядя, мне в тысячу раз приятнее посидеть с вами, - говорит
она совершенно искренне, продолжая ласково держать руки обоих.
   Ей  так хорошо в  этом тесном кругу родных сердец,  под защитой которых
она чувствует себя в полной безопасности. Но тут  она замечает, что, затенив
стол, ей кто-то кланяется: высокий, широкоплечий блондин,  гладко  выбритое,
загорелое, мужественное лицо над  белоснежной кольчугой смокинга. Щелкнув на
прусский манер каблуками, он учтиво обращается на чистейшем северогерманском
к тете за позволением.
   - Охотно разрешаю, - улыбается тетя, гордая столь быстрым успехом своей
протеже.
   Смутившись,  Кристина с легкой дрожью в коленях поднимается. То, что из
множества  красивых нарядных  женщин этот элегантный незнакомец  выбрал  ее,
застало ее врасплох, словно внезапный удар молоточка по сердцу. Она  глубоко
вздыхает  и кладет дрожащую руку  на плечо  знатного господина. С первого же
шага  она  чувствует,  как  легко  и  вместе  с  тем властно  ведет ее  этот
безупречный партнер. Надо лишь  податливо уступать едва ощутимому  нажиму, и
ее тело гибко вторит его движениям,  надо лишь послушно отдаваться знойному,
манящему ритму, и нога  сама,  словно по волшебству, делает правильный  шаг.
так она  никогда не танцевала, и ей  самой удивительно, как это у нее  легко
получается. будто ее  тело вдруг сделалось каким-то  другим  под этим другим
платьем, будто она научилась этим льнущим движениям в каком-то забытом сне -
с  такой  совершенной  легкостью  подчиняется  она  чужой  воле. Упоительная
уверенность внезапно овладевает ею; голова запрокинута, словно  опирается на
невидимую воздушную подушку,  глаза полузакрыты,  груди нежно колышутся  под
шелком;  полностью отрешенная, не принадлежащая более самой себе, Кристина с
изумлением чувствует, будто  у  нее появились крылья и  она похает  по залу.
Время от времени, когда она, отвлекшись от этого ощущения невесомости и  как
бы  вынырнув из подхватившей ее волны,  поднимает  взгляд к близкому  чужому
лицу, ей кажется, что в его суровых зрачках мелькает довольная одобрительная
улыбка, и  тогда ее пальцы  еще  доверчивее пожимают  чужую  руку. Где-то  в
глубине ее существа зашевелилась смутная, почти сладострастная тревога: что,
если этот незнакомец с высокомерным, жестким лицом внезапно рванет ее к себе
и заключит в  объятия,  будет ли она в силах оказать сопротивление? А может,
уступит и прильнет  покорно, как  вот  сейчас - в танце?  И независимо от ее
воли  то  полусознательное сладостное ощущение расслабляюще  растекается  по
рукам и  ногам. Кое-кто из  сидящих  вокруг уже  обращает  внимание  на  эту
идеальную пару, и Кристину  снова охватывает  восторженное чувство - ведь на
нее устремлены восхищенные взгляды. Все увереннее и гибче танцует она, чутко
внимая  воле партнера. Их дыхание и движения  сливаются воедино, она впервые
испытывает чисто физическое удовольствие оттого, что так ловко владеет своим
телом.
   После танца партнер -  он представился инженером из Гладбаха  -  учтиво
провожает  ее  к  столику.  Едва  он  отпускает  ее  руку,  тепло  недолгого
прикосновения  улетучивается,  и  Кристина  почему-то сразу  чувствует  себя
слабее и неувереннее,  словно разомкнувшийся контакт отключил  приток  новой
силы, наполнявшей ее до  этого. Так и не разобравшись в своих ощущениях, она
садится  и смотрит на радостного дядю с чуть усталой, но счастливой улыбкой;
в первые  мгновения она даже  не замечает,  что за столиком  появился третий
человек:  генерал  Элкинс.  Вот он  встает и почтительно  кланяется ей.  Он,
собственно, пришел,  чтобы просить  представить  его этой  charming  girl*1.
Генерал стоит перед ней подтянутый, серьезный, склонив голову, словно  перед
знатной  дамой,  - Кристина, оробев, пытается овладеть собой. Господи,  ну о
чем говорить  с таким  жутко важным  и знаменитым  человеком,  чье фото, как
рассказывала тетя, было во всех  газетах и которого даже показывали в  кино?
Однако  генерал  Элкинс  сам  выручает  ее, извиняясь за свое слабое  знание
немецкого  языка. Правда, он  учился в Гейдельберге, но, как ему  ни грустно
признаться  в подобных цифрах, это  было более сорока  лет назад, и пусть уж
такая замечательная танцорка проявит  к нему снисхождение,  если он позволит
себе пригласить  ее  на  следующий танец, - в  бедре  у него  торчит осколок
снаряда, еще с Ипра, - но, в конце концов, в этом мире  можно ладить, только
будучи снисходительным.
   _______________
   *1 Очаровательной девушке (англ.).
   _______________
   От  смущения  Кристина утратила дар речи,  лишь через  некоторое время,
когда  начала медленно и  осторожно танцевать, она сама  удивилась тому, как
непринужденно вдруг завязала разговор. Что это со мной,  взволнованно думает
она,  я это или не я? Почему вдруг все получается  так  легко,  свободно,  а
раньше - еще учитель танцев говорил - была неуклюжая,  точно деревянная,  но
теперь  же скорее я  его веду, чем он меня.  да и  разговор  идет сам собой,
может,  я  не такая уж дура, ведь  как любезно он меня слушает, а человек-то
знаменитый. Неужели я так переменилась оттого, что на мне другое платье, что
здесь другая  обстановка, или все  это уже во мне сидел, только я вела  себя
чересчур боязливо, робко? Мать всегда  мне об этом говорила. А может, ничуть
и не  трудно быть  такой, может,  и жизнь гораздо легче, чем я  думала, надо
лишь набраться смелости, ощущать только себя, и ничего другого, тогда и силы
придут, словно с неба.
   После танца генерал Элкинс степенным шагом прохаживается с ней по залу.
Кристина гордо шествует, опираясь на его  руку, уверенно глядя перед собой и
ощущая, что и осанка  у нее становится  величественной, и сама  она делается
моложе  и красивее. Кристина откровенно признается генералу, что  она  здесь
впервые и  совсем еще не видела Энгадина, Малои,  Зильс-Марии;  кажется, это
признание не разочаровывает генерала, а скорее радует:  не согласится ли она
в таком случае поехать с ним завтра утром в Малою - на его автомобиле.
   - О, с удовольствием! - выдыхает она,  оробев от неожиданного счастья и
внимания,  и благодарно, чуть  ли не по-приятельски -  откуда вдруг  взялась
смелость? - пожимает знатному господину руку. Кристина чувствует, что больше
и  больше  осваивается в  этом  зале,  который  еще  утром казался  ей таким
враждебным, все  просто наперебой стараются доставить ей радость; она  также
замечает, что  временно собравшиеся здесь люди ведут себя  как  на дружеской
встрече,  полной взаимного доверия, чего она не видела  там,  в  своем узком
мирке, где каждый завидует маслу на чужом куске хлеба или кольцу на  руке. С
восторгом она сообщает дяде и  тете о любезном приглашении  генерала, однако
на  разговоры  ей  времени  не  дают.  Через  весь  зал  к   не  спешит  тот
инженер-немец  и  снова зовет  танцевать; он  знакомит ее  затем  с каким-то
врачом-французом, дядя - со своим приятелем-американцем, ей представляют еще
нескольких лиц, фамилий которых она от волнения не  разобрала: за десять лет
она не  видела  вокруг себя столько  элегантных, вежливых,  доброжелательных
людей,  сколько за эти два часа.  Ее зовут танцевать, предлагают  сигареты и
ликер,  приглашают на вылазки в  горы  и поездки по  окрестностям,  каждому,
видимо, не терпится  познакомиться  с  ней, и  каждый  очаровывает ее  своей
любезностью, которая здесь, судя по всему, сама собой разумеется.
   -  Ты  произвела  фурор, детка, -  шепчет  ей тетя,  гордясь суматохой,
которую  вызвала  ее  протеже,  и  лишь  с  трудом  подавленный  зевок  дяди
напоминает обеим,  что  пожилой человек уже утомился.  Он, правда, бодрится,
отрицая явные признаки усталости, но в конце концов уступает.
   -  Да,  нам  лучше,  пожалуй,  как  следует  отдохнуть.  Не все  сразу,
понемножку. Завтра тоже будет день, и we will,мake a good job of it*1.
   _______________
   *1 Мы придумаем что-нибудь занятное (англ.).
   ________________
   Кристина оглядывает напоследок  волшебный  зал, освещенный канделябрами
со свечеобразными лампами, дрожащий от музыки и движений; она чувствует себя
обновленной и освеженной, как после купания, и  каждая жилка в  ней радостно
пульсирует.   Она  берет  усталого  дядю   под  локоть  и  вдруг,  повинуясь
неожиданному порыву, наклоняется и целует морщинистую руку.

   И вот она у себя в комнате, одна, взбудораженная, смущенная  и сбитая с
толку внезапно обступившей ее тишиной: сейчас  только она ощутила, как горит
кожа под платьем. Закрытое помещение слишком тесно для нее, разгоряченной  и
возбужденной.  Толчок,  дверь на  балкон  распахивается, и  хлынувшая  волна
снежной   прохлады   остужает  обнаженные   плечи.  Дыхание   успокаивается,
становится ровным.  Кристина  выходит на балкон и блаженно  замирает, теплый
живой   комочек   перед  неимоверной  пустотой  простора,   бренное  сердце,
маленькое,  затерянное, бьется  под гигантским ночным небосводом. Здесь тоже
тишина,  но  неизмеримо  более  могучая,  первозданная,  нежели  та,  что  в
рукотворных четырех стенах, она не подавляет, а несет покой и умиротворение.
Еще недавно  алевшие горы  безмолвно скрываются  в  собственной тени,  будто
притаившиеся огромные  черные кошки с фосфоресцирующими снежными  глазами, и
совершенно недвижим воздух в опаловом свете почти полной луны. Смятой желтой
жемчужиной плывет она  среди  алмазной россыпи звезд, в ее  бледном холодном
свете лишь  смутно проступают под вуалью  облаков  очертания долины. Никогда
еще   Кристина   не   видела   ничего   столь   могущественного,   исподволь
захватывающего до глубины души, как этот замерший в безмолвии пейзаж; все ее
возбуждение  незаметно уходит в эту  бездонную тишину,  и Кристина  страстно
вслушивается, вслушивается  и  вслушивается в нее,  чтобы  полностью  в  ней
раствориться. Как вдруг,  словно откуда-то из вселенной,  в застывший воздух
влетает бронзовый метеор  - внизу в долине  раздается  гулкий удар церковных
часов, а скалистые кручи  слева  и  справа, очнувшись, бросают  звенящий мяч
обратно.  Кристина   испуганно  вздрагивает.  Еще  раз  по   туманному  морю
прокатывается бронзовый звон, еще  и еще. Затаив дыхание, она считает удары:
девять,  десять, одиннадцать, двенадцать. Полночь! Неужели?  Только полночь?
Стало  быть,  всего  двенадцать  часов,  как  она   сюда  приехала,  робкая,
смущенная, растерянная,  жалкое и убогое существо, неужели только один день,
да нет - полдня? И вот  сейчас, после всего, что ее  изумило и потрясло, она
впервые задумывается о том, из какой же непостижимо тонкой  и гибкой материи
соткана наша душа, если уже одно-единственное переживание может расширить ее
до бесконечности и она способна объять  в своем крохотном пространстве целое
мироздание.
   Даже сон в  этом новом мире  какой-то другой  - непробудный, одуряющий,
как  наркоз,  не  сон, а  полное  забытье. Утром  Кристина  долго  не  может
очнуться, никогда еще ее сознание  не погружалось в  такие недра забытья,  и
она  вытаскивает его оттуда медленно, с трудом,  частицу за частицей. Прежде
всего - неясное чувство времени. Сквозь закрытые веки брезжит  свет: значит,
в  комнате  светло,  уже  день.  И  мгновенно за  неясное  ощущение  времени
цепляется страх (он не покидает ее  и во сне): только бы не проспать! Только
бы не  опоздать на работу! В подсознании автоматич