ем  слышна  вся
затаенная  тоска о  несбыточном: я никогда, никогда ее не  увижу. Она тут же
спохватывается, что голосом выдала себя, что ее спутник  может догадаться  о
ее сокровенных мыслях, о  том, что она бедна,  и неловко пытается  перевести
разговор, смущенно спросив:
   - Вы, конечно, знаете Италию, генерал?
   - Где меня только не носило. - Он серьезно, чуть грустно улыбается. - Я
трижды объехал вокруг света, не забывайте, я - старый человек.
   - Ну  что вы!  - испуганно  протестует она.  - Как  вы можете  говорить
такое!
   Испуг  ее  до  того   неподделен,  протест  до  того  искренен,  что  у
шестидесятивосьмилетнего генерала  неожиданно  теплеют  щеки. Такой  пылкой,
такой увлеченной он, вероятно, в другой  раз ее не увидит и не услышит.  Его
голос невольно смягчается:
   - У вас молодые глаза, мисс ван Боолен, поэтому вам все видится моложе,
чем оно есть на самом деле. Возможно, вы правы. Надеюсь, я действительно еще
не так стар и сед, как мои волосы. Чего бы я не отдал, чтобы еще раз увидеть
Италию впервые.
   Он  снова  смотрит на спутницу, в его взгляде вдруг проступает какая-то
покорная робость, которую пожилые  мужчины нередко испытывают перед молодыми
девушками, как бы прося снисхождения за то, что сами уже не молоды. Кристина
необычайно тронута этим взглядом. Она вдруг вспоминает своего отца, старого,
согбенного, вспоминает, как любила иногда ласково погладить его седые волосы
и как он, подняв голову, смотрел на нее добрыми благодарными глазами.
   На  обратном  пути  лорд  Элкинс  говорит  мало, выглядит  задумчивым и
немного взволнованным. Когда они подъезжают  к  отелю, он  с неожиданной для
него живостью выскакивает из машины, чтобы  опередить шофера  и помочь выйти
спутнице.
   -  Я очень  признателен вам за чудесную прогулку, - говорит он,  прежде
чем она успевает открыть рот  и поблагодарить его,  - уже  давно не  получал
такого удовольствия.
   За  столом Кристина с восторгом рассказывает тете, каким генерал Элкинс
был добрым и любезным. Та участливо кивает:
   -  Хорошо, что ты его немножко рассеяла, он в жизни перенес много горя,
жена  у него  умерла  еще в молодости, когда он был с экспедицией  в Тибете.
Четыре месяца он продолжал писать ей каждый день, так как весть о смерти еще
не  дошла   к  нему,   и  когда   вернулся,  то  нашел   кипу  своих  писем,
нераспечатанных. А его единственный  сын погиб,  немцы сбили его самолет под
Суассоном, причем в тот  же день, когда  самого  генерала ранило. Теперь  он
живет  один в  своем огромном замке возле Ноттингема. Понятно,  что он почти
беспрерывно  путешествует,  стремится  убежать от  воспоминаний.  Только  не
вздумай заговорить с ним о его семье - сразу прослезится.
   Кристина  с  волнением слушает. Ей и в голову не приходило,  что в этом
блаженном мире  тоже  существуют беды  (  судя  по  собственной  жизни,  она
полагала, что здесь все должны быть счастливы). Ей захотелось подойти сейчас
к этому старому человеку, который  с таким  достоинством несет свое горе,  и
пожать ему раку. Она невольно  смотрит в другой  конец  зала.  Он сидит там,
по-солдатски прямо, в полном одиночестве. Случайно взглянув в ее сторону, он
встречается  с  ней  глазами  и чуть  заметно  кланяется.  Она поражена  его
одинокостью в этом  просторном, сверкающем  светом и роскошью зале.  В самом
деле, она должна заботливо относиться к такому доброму человеку.
   Но как мало остается  времени, чтобы  подумать о каждом  в отдельности,
оно  слишком быстротечно  здесь, слишком много неожиданного  обрушивается на
нее, увлекая веселым вихрем; нет такой минут, которая не одарила бы ее новой
радостью.  После обеда тетя с  дядей  уходят  к себе в  номер передохнуть, а
Кристина располагается на террасе  в одном из удобных  мягких  кресел, чтобы
наконец спокойно посидеть и мысленно еще раз насладиться пережитым.  Но едва
она,  облокотившись,   начинает  медленно,   со  сладостной  мечтательностью
перебирать  картины  насыщенного  дня,  как  перед ней уже  стоит  вчерашний
партнер по танцам,  все примечающий  инженер-немец, протягивает  ей  сильную
руку -  "Вставайте,  вставайте!" - его друзья хотят  познакомиться с  ней. В
нерешительности  - она  еще побаивается всего нового, однако  страх прослыть
неучтивой перевешивает - Кристина  уступает и направляется с ним к столу, за
которым сидит оживленная компания  молодых людей.  К ужасу  девушки, инженер
представляет ее каждому как фройляйн фон Боолен; фамилия дяди, произнесенная
с немецким "фон" вместо голландского  "ван", кажется, вызвала у  всех особое
уважение   -   Кристина  замечает  это  по  тому,  как  господа  почтительно
поднимаются  - вероятно, звучание  двух  этих  слов невольно  вызывает  в их
памяти фамилию богатейшего семейство Германии - Крупп фон Боолен.
   Кристина чувствует, что краснее: боже мой, ну что он говорит?! Но у нее
не хватает духу  поправить его, нельзя же перед  этими незнакомыми  учтивыми
людьми  уличить одного из них во  лжи и заявить: нет, нет, я  не фон Боолен,
моя фамилия Хофленер. Так она с нечистой совестью и легкой дрожью в кончиках
пальцев  допускает непреднамеренный  обман. Все  эти  молодые люди - веселая
игривая  девушка  из  Мангейма,  врач   из  Вены,  сын  директора  какого-то
французского  банка,  немного  шумный  американец и  еще  несколько человек,
фамилии которых она не разобрала, - явно  заинтересовались ею: каждый задает
ей  вопросы,  и  разговаривают,  собственно, только с ней. В  первые  минуты
Кристина  смущена.  Всякий раз когда  кто-нибудь  называет  ее "фройляйн фон
Боолен",  она слегка вздрагивает, как  от укола, но постепенно ей передается
задор  и общительность молодых людей, она рада быстро возникшему доверию и в
конце  концов втягивается  в непринужденную болтовню; ведь  все так сердечно
относятся к ней,  чего же бояться? Потом приходит  тетя, радуется, видя, что
ее  подопечную  хорошо приняли, добродушно улыбается, подмигивая племяннице,
когда ту величают "фройляйн фон Боолен", и  наконец уводит  ее  на прогулку,
пока дядя, как обычно в послеобеденные часы, дуется в покер.
   Неужели  это  действительно  та  самая  улица,  что  и  вчера,  или  же
распахнувшаяся душа  видит светлее  и радостнее,  чем стесненная?  Во всяком
случае,  дорога,  которой  Кристина уже проходила,  но  как бы  с шорами  на
глазах, кажется ей совсем новой, вид вокруг ярче и  праздничнее,  будто горы
стали еще  выше,  малахитовая зелень лугов гуще и сочнее, воздух прозрачнее,
чище, а люди красивее, их глаза светлее,  приветливее и  доверчивее. Все  со
вчерашнего дня утратило свою необычность,  чуть горделиво оглядывает она она
массивные  корпуса отелей, так  как знает теперь, что лучший  из них тот,  в
котором живут они, к  витринам  присматривается  уже  с  некоторым понятием,
изящные, надушенные  женщины  в  автомобилях  больше  не  кажутся  ей  столь
неземными, принадлежащими какой-то другой, высшей касте, после того  как она
сама проехалась в  роскошной машине. Больше она не  ощущает  себя чужеродной
среди  других  и  смело ступает  легким, упругим  шагом,  невольно  подражая
беззаботной походке стройных спортсменок.
   В  кафе-кондитерской  они  делают  привал,  и тетя еще  раз  изумляется
аппетиту Кристины.  То  ли это действие разреженного горного воздуха, то  ли
бурные эмоции - химическое горение  тканей, после которого надо восстановить
силы, так или  иначе она шутя уплетает за чашкой какао  три-четыре булочки с
медом,  а потом еще пирожные  с кремом и шоколадные конфеты; ей кажется, что
она могла  бы  вот  так  и  дальше,  без  конца,  есть, говорить,  смотреть,
наслаждаться,  будто  все-все,  по  чему   она  чудовищно   изголодалась  за
долгие-долгие  годы,  нужно  возместить,   предаваясь  именно  этой  грубой,
плотоядной усладе.  Временами она ощущает на  себе мужские  взгляды, которые
скользят по ней приветливо и вопрошающе;  она инстинктивно напрягает  грудь,
кокетливо откидывает голову, ее улыбающиеся губы с любопытством встречают из
любопытство: кто вы, кому я нравлюсь, и кто же я сама?
   В шесть  часов,  покончив  с  новыми  покупками  (тетя  обнаружила, что
племяннице  не  хватает всяких мелочей),  они возвращаются  в отель.  Щедрая
дарительница, которую все еще забавляет разительная перемена  в состоянии ее
подопечной, хлопает ее по руке.
   -  Вот  теперь ты, пожалуй,  сможешь  избавить  меня  от  одной  тяжкой
обязанности! не струсишь?
   Кристина  смеется.   Что  здесь  может  быть  тяжкого?  Здесь,  в  этом
благословенном мире, где все делается играючи.
   - Не воображай, что это так просто!  Тебе предстоит войти в логово льва
и осторожно вытащить Энтони из-за карточного стола. Предупреждаю: осторожно,
а то, когда ему мешают, он,  бывает, рычит, и довольно  сердито. Но уступать
нельзя, врач  велел, чтобы  он принимал таблетки за час  до еды, не позже, в
конце концов, резаться в карты с четырех до шести в душной комнате более чем
достаточно. Значит, так: второй этаж, номер сто двенадцатый, это апартаменты
мистера Форнемана, винный трест. Постучишь и скажешь  Энтони,  что пришла по
моему поручению, он все поймет. Может, сначала и поворчит, хотя нет, на тебя
не поворчит! Тебя он еще послушает.
   Кристина  берется  за поручение без особого  восторга. Если дядя  любит
играть в  карты, почему именно она  должна его  беспокоить! Но  возражать не
осмеливается и, подойдя  к нужному номеру, тихо стучит. Господа,  сидящие за
прямоугольным столом  с  зеленой  скатертью, на  которой  виднеются странные
квадраты и  цифры, удивленно поднимают глаза: молодые девушки, видно,  редко
сюда вторгаются. Дядя, поначалу изумившись, смеется во весь рот:
   -  О,I  see*1,  тебя подослала  Клер!  Вот на что  она тебя  подбивает!
Господа,  это моя  племянница!  Жена  велела ей сообщить, что пора  кончать;
предлагаю (он вынимает часы) еще ровно десять минут. Ты не возражаешь?
   Кристина неуверенно улыбается.
   - Ладно, на мой страх и риск, - важно заявляет Энтони,  не желая ронять
своего авторитета. - Молчи! Садись-ка сюда  и принеси мне счастье, что-то не
везет сегодня.
   Кристина робко присаживается чуть позади него. Она ничего не понимает в
том,  что  здесь  происходит.  Один  из   игроков  держит  в  руке  какую-то
продолговатую штуку - не то  лопатку, не то совок, - берет с нее карты и при
этом  что-то  говорит;  потом круглые  целлулоидные  фишки - белые, красные,
зеленые, желтые - странствуют  по столу туда-сюда, передвигаемые  маленькими
граблями. В общем, это  скучно,  думает Кристина,  богатые, знатные  господа
играют на  какие-то кругляшки.  И все  же она  испытывает некоторую гордость
оттого,  что сидит здесь,  в широкой тени дяди,  рядом с людьми, несомненно,
могущественными,  это  видно  по их  массивным перстням  с  бриллиантами, по
золотым  карандашам,  по твердым чертам лица и энергичным движениям, да и по
кулакам тоже - чувствуется, как такой кулак может  грохнуть по столу, словно
молот;  Кристина  почтительно  оглядывает  одного  за другим,  совершенно не
обращая внимания на непонятную ей игру, и неожиданный вопрос дяди застает ее
врасплох.
   - Ну что, взять?
   Кристина успела усвоить,  что тот, которого называют банкометом, играет
один против всех,  стало быть, ведет крупную игру.  Посоветовать дяде взять?
Охотнее всего она бы прошептала: "Нет, ради бога, нет!"  -  лишь бы не брать
на  себя   ответственность.  Но   ей  стыдно  показаться  трусихой,  и   она
нерешительно лепечет:
   - Да.
   -  Ладно,  -   смеется  дядя.   -  Под  твою  ответственность.  Выигрыш
пополам.Снова начинается перебрасывание карт, она ничего не понимает, но  ей
кажется,  что  дядя выигрывает.  Его  движения становятся  живее,  из  горла
вылетают   какие-то  странные   булькающие  звуки,   он  выглядит  чертовски
довольным. Наконец, передав дальше  лопатку  с картами, он  поворачивается к
ней:
   - Ты поработала отлично. За это справедливо поделимся, вот твоя доля.
   Из своей кучки фишек он отбирает две желтые, три красные и  одну белую.
Смеясь, Кристина берет их без каких-либо размышлений.
   - Еще пять минут, - предупреждает господин, перед которым лежат часы. -
Вперед, вперед, без скидок на усталость.
   Пять минут проходят быстро, все встают, собирают фишки,  обменивают их.
Кристина,  оставив свои кругляшки на  столе,  скромно ждет у двери.  Дядя  у
стола окликает ее:
   - Ну а твои chips?*1
   ________________
   *1 Фишки (англ.).
   ________________
   Кристина подходит к нему в недоумении.
   - Обменяй же их.
   Кристина  по-прежнему  ничего  не  понимает. Тогда  дядя подводит  ее к
господину, который,  бегло  взглянув на  фишки,  говорит:  "Двести пятьдесят
пять" - и кладет перед ней две стофранковые купюры, одну пятидесятифранковую
и тяжелый  серебряный талер. Девушка  растерянно  оглядывает чужие деньги на
зеленом столе, потом с удивлением смотрит на дядю.
   -  Бери же, бери, - чуть ли не сердито говорит он, - ведь то твоя доля!
А теперь пошли, не то опоздаем.
   Кристина испуганно зажимает в  непослушных пальцах купюры и  серебряную
монету. Она  все еще не  верит.  И, придя  к себе  в номер,  снова  и  снова
разглядывает как с неба свалившиеся радужные  прямоугольные  бумажки. Двести
пятьдесят  пять  франков - это  (она быстро пересчитывает)  примерно  триста
пятьдесят  шиллингов;  четыре  месяца,  треть  года, ей надо работать, чтобы
набралась такая  огромная сумма, каждый  день торчать в конторе  с восьми до
двенадцати  и  с двух до шести, а  здесь  никакого труда,  десять  минут - и
деньги в  кармане.  Неужели это правда,  и  справедливо  ли? Непостижимо! Но
банкноты действительно хрустят в ее руках, они настоящие  и принадлежат  ей,
так сказал дядя, ей, ее новому "я",  этому непонятному  другому "я". Столько
денег  сразу в ее  распоряжении  еще не  бывало.  Чуть дрожа,  со  смешанным
чувством  -  и боязно  и приятно,  - она  прячет шуршащие бумажки в чемодан,
словно краденные. Ибо совесть  ее  не может  постигнуть  того, что  эта уйма
сомнительных  денег,  тех  самых  денег,  которые  она  дома  с  педантичной
бережливостью  откладывает по грошам,  монетку за монеткой,  достается здесь
как   бы  дуновением  ветерка.  Страх,  будто  она  совершила  святотатство,
тревожным  ознобом  пронизывает все ее существо до самых глубин подсознания,
что-то  в  ней мучительно  ищет объяснения,  но  времени на  это  нет,  пора
одеваться,  выбрать  платье, одно  из трех  роскошных, и снова  туда, в зал,
опьяняться   новыми   чувствами,  переживаниями,  с   головой  окунуться   в
жгуче-сладостный поток расточительства.
   Бывает,  что  в  фамилии заключена таинственная  сила  превращения;  на
первых  порах  она  кажется  случайной и  не  обязывающей,  подобно  кольцу,
надетому на палец, но, прежде чем сознание обнаружит ее магическое действие,
она врезается в кожу  и срастается  с духовной сущностью человека,  влияя на
его судьбу. Поначалу Кристина отзывается  на  свою  новую фамилию со скрытым
озорством ("Если  бы вы  знали, кто  я!  Нет, не узнаете!").  Она  носит  ее
легкомысленно,  как  маску  на карнавале. Но вскоре,  забыв  о  неумышленном
обмане, она  как  бы  обманывает самое  себя и становится  той,  за кого  ее
принимают. Если в первый  день она еще  испытывала неловкость, прослыв не по
своей воле богачкой с аристократической  фамилией, а на другой день это  уже
тешило ее самолюбие, то  на третий и четвертый  все воспринималось как нечто
само  собой разумеющееся. Когда кто-то спросил, как  ее имя, ей  показалось,
что Кристина  (дома  ее  звали  Кристль) не  очень  созвучно заимствованному
титулу, и она не без нахальства ответила: "Кристиана". И вот отныне за всеми
столиками,  во  всем  отеле  ее  называют  Кристианой  фон  Боолен;  так  ее
представляют, так  с  ней здороваются, она привыкла к новому имени и фамилии
без сопротивления, как привыкла к  светлой просторной комнате с полированной
мебелью, к роскоши  и легкой жизнь  в отеле,  к вполне естественному наличию
денег  и  ко всему,сложенному из  разнообразных  цветков, дурманящему букету
соблазнов.  Если  бы сейчас кто-нибудь вдруг назвал  ее "фройляйн Хофленер",
она  вздрогнула  бы  как сомнамбула  и  рухнула  с  вершины  своей  иллюзии,
настолько она сжилась  с новой фамилией  и уверовала, что она теперь другая,
уже не та, прежняя.
   Но разве она действительно не стала другой за эти несколько дней, разве
высокогорный  воздух  не  очистил, а  разнообразное  и обильное  питание  не
обогатило ее кровь  новыми,  здоровыми  клетками?  Бесспорно, Кристиана  фон
Боолен выглядит иначе,  она моложе, свежее, чем  ее сестра Золушка, почтарка
Хофленер, и вряд ли похожа теперь  на нее. Бледная, почти пепельного оттенка
кожа сделалась  под  горным солнцем  смуглой,  посадка головы горделивой,  в
новых нарядах изменилась и походка, движения стали мягче и  женственнее, шаг
свободней,  вся   осанка   исполнилась   чувства  собственного  достоинства.
Постоянные  прогулки  на  лоне природы  поразительно  освежили  тело,  танцы
сделали  его  гибким,  и  вот открылся источник  сил; внезапное  пробуждение
молодости, когда пылко бьется сердце, вздымается грудь, и в тебе все бродит,
бурлит,  пенится, и ты беспрестанно стремишься испытать себя,  вкушая еще не
изведанную, могучую  радость  жизни.  Сидеть  на месте, за покойным занятием
Кристина уже не может, ей все время хочется куда-то выезжать, резвиться, она
вихрем  носится  по  комнатам,  всегда   чем-то  увлеченная,  подстегиваемая
любопытством,  то  там,  то  здесь, то в дверь,  то  из дверей, то  вниз, то
наверх,  и  по  лестнице она  никогда не  ходит шагом,  а скачет  через  две
ступеньки, словно  боится что-то упустить, куда-то  не поспеть.  Ее руки все
время жаждут к  кому-то  или  к  чему-то  прикоснуться,  так  сильна  в  ней
потребность поиграть, приласкать,  поблагодарить: порой она  даже одергивает
себя, чтобы невзначай не вскрикнуть или не расхохотаться. И такая исходит от
нее сила молодости, что как бы волнами передается  окружающим, и любого, кто
приблизится  к ней, тут же затягивает в круговорот  веселья и озорства. Там,
где она, всегда  смех и шум,  там  тотчас начинают подзадоривать друг друга,
любой разговор  сразу  оживляется  звонкими  голосами;  едва появляется она,
всегда задорная, с  шуткой,  всегда светящаяся счастьем, то не только дядя с
тетей,  но  и  совершенно  незнакомые люди  благосклонно  поглядывают на  ее
безудержную  веселость.  В  гостиничный  холл  она  влетает  словно  камень,
разбивший  окно;  позади еще крутится  от сильного толчка вращающаяся дверь,
маленького боя, который  хотел  ее  придержать,  Кристина хлопает  по  плечу
перчаткой, в два  приема срывает с себя шапку, стаскивает  свитер, все жмет,
стесняет  ее стремительное  движение. Потом  беспечно  останавливается перед
зеркалом, поправляет платье, встряхивает взъерошенной гривой,  все готово, и
в еще довольно растрепанном виде, с пылающими от ветра щеками направляется к
какому-нибудь   столику  -  она   уже  со  всеми  перезнакомилась,  -  чтобы
рассказывать. У нее всегда есть  о чем рассказать, всегда  у нее есть  новое
приключение,  всегда все было  замечательно, чудесно,  неописуемо, всем  она
горячо восхищается,  и даже самому постороннему слушателю ясно: человек не в
силах вынести переполняющее его чувство благодарности, ели не поделится им с
другими. Она не пройдет мимо собаки,  не погладив ее, каждого малыша посадит
себе  на колени  и  приласкает, для  любой  горничной или  официанта  у  нее
найдется приветливое  слово. Если кто-нибудь  сидит хмурый или  безучастный,
она тут  же растормошит его добродушной шуткой, она любуется каждым платьем,
с восхищением разглядывает  всякое  кольцо, фотоаппарат и портсигар, смеется
над  любой  остротой, все блюда находит  превосходными,  каждого  человека -
хорошим,  кукую  угодно  беседу -  занимательной:  все,  все без  исключения
великолепно в этом высшем, в этом  бесподобном свете