и архиновую народную  поговорочку: "Лучше быть богатым и
здоровым, чем  бедным и больным"? Потому что  нет у  нас бедных? Даже  слово
такое вытравлено. "Ученье в счастье украшает, а в несчастье утешает". Это вы
сами  придумали?  Не   посоветовавшись  с  Эразмом  Роттердамским?   "Отсюда
пословица: "Ученье образует ум, а  воспитание нравы"".  Это народ  так
по-херасковски  выражается? "Ключом  к  знаниям народ полагает язык, который
служит мощным орудием познания". Эх, взять бы этот ключ (а еще лучше орудие)
да ка-ак треснуть  по твоему кандидатскому мусоропроводу! Недаром же  народ,
современный, так и говорит: "Жизнь бьет ключом, и все по голове".
     В выходной день мы в последний  раз увидели,  какая была у нас девочка.
Два Сергея, большой да маленький, пололи картошку. Ты пошла к ним. И увидел:
посмеиваясь,  перебрасывали друг  другу  твой красный  берет.  "Ну, отдай...
Сере-ожка..." -  так мило, так женственно. "Достань... Ну? Вот..." -- высоко
поднимал старший, стройный,  красивый. А я думал:  ветер, надует.  Но стоял,
глядел, как порывами шевелит  каштанные волосы.  "Сережа, я папе скажу".  --
"Говори..." -- ласково.
     Надо бы крикнуть им,  да не  мог: так  светилась, растерянно  радостно,
женственно. Хоть эти уважили, не прошли мимо. Ведь на днях  подошла ко  мне:
"Папа, почему Оля не  хочет  со  мной  играть? Говорит, что  у  меня изо рта
пахнет.  Папа, это  правда?" -  "Нет", --  сказал, а  была  правда. Появился
какой-то запах.
     "1963, 3 октября. Лерка получила массу впечатлений и сильно  развилась,
-- заносила в дневник Тамара, --  именно благодаря тому, что  там жило много
народу, дачников, все со своими делами, разговорами".
     Я тогда  работал сторожем  в цехе  литографии и разок,  другой приносил
бракованные картинки. "Папа, у вас есть на  работе художник?"  -- "Есть". --
"А он иногда уходит?" -- "Да". -- "Папа, а у вас есть на работе дверь?.."
     Двадцать первого июля выпало воскресенье. А для нас, отпускных, все дни
праздничные. Ночь тяжелая -- беспокоилась, плакала, трудно дышала. Глаз  все
так же  туманно мерцал.  Утром  потянулась Тамара,  включила  печурку,  чтоб
теплее вставать, оделась, вышла в сени. Ты лежала тихо. Не спала,  ничего не
просила.  Уже  булькало что-то  там,  за дверью,  на  плитке.  И  за  окнами
слышалось: "Леша, не ходи туда к ним, Леша! -- это к нам. -- Ваня, почему ты
не следишь, что он после завтрака бегает?" Я  глядел на тугоумного  Ваню: ен
очки сседлал с хрящеватого носа, из газетного разворота носяру ту выпростал,
поглядел удивленно. Сперва туда, где на табуретках сидели разведенная Лешина
мама с  молодым  своим  другом,  а потом туда,  к внуку покорно  оборотился.
Встал, пошел,  терпеливо,  по-козлиному  приговаривая: "Леша, Ле-ша,  пойдем
рыбку ловить". -- "А как овить? а как овить?.."
     А  какая ты была  в его  зрелые годы? "1963. -- Папа, ты  скоро выйдешь
гулять? -- Да, только пол подмету и поем . -- О, это много делов! Папа, купи
мне гошок игушечный.  -- Их не  делают. -- Как не делают --  ведь Катя хочет
покакать!  И бъитвы игушечные  не делают? И газеты? И  выключатели?  --  Ешь
скорей! - Папа, у меня же живот наелся. -- Ешь. - А  у меня там есть место в
животике, ты не знаешь? Папа,
     ты чего мне моковный сок не тъешь? -- Потому что ты его не пьешь, вот я
и обиделся: папе тяжело тереть. - А я буду  тебе  помогать. -- Как? --Я буду
стоять и смотъеть.
     Часто сочиняет: "Совсем  ослик к мальчику пъеклонился. Однажды ослик ко
мне подошел и меня нюхал. Тоже мне еще! А я его гладила".
     Вот так, Лешенька, было. Внесла  Тамара из сеней тарелки, достала хлеб,
посмотрела на тебя, проглотила вздох -- на первое блюдо, и ушла за чайником.
     --  Папа... -- негромко, спокойно раздалось. Обернулся: такая ты тихая,
бледная, грустная.  Все утро. --  Папа,  посмотри, что у меня такое...--  (И
упало оно, мое сердце, под ноги. По нему подошел к тебе, заметил то, что уже
видел, да не хотел видеть -- смуглым пальцем щупала кос, щеку). -- Вот... --
мизинцем осторожно потыкала в ноздрю, левую.
     Неужели?!  -- раскаленно сверкнуло  весеннее. То, что Лина мне привезла
из Москвы: "Они мне сказали:  еще бы  немного,  и  это  вылезло бы из носа".
Присел у кроватки, пальцем тронул, наткнулся. На сосульку.  Твердую, мокрую.
Красным сосочком выглядывает.
     -- Папа, что это? Шишка, да? --  И вошедшей Тамаре: -- Мама, это шишка?
-- все толкала ее, трогала пальцем.
     -- Да... --  разогнулась Тамара. И  вышла за мной: -- Надо  уезжать. Ты
возьмешь вещи... в чемодане. А мы потом приедем. И сразу же туда позвони.
     - Сегодня воскресенье, завтра. Пойду к хозяину, скажу.
     Да вот и сам он навстречу: "Здорово,  Саша. Покурим? А ты  чего хмурый?
Шли бы погулять,  вон люди..." -- "Послушай, Коля, мы уезжаем. Совсем. Дочка
у  нас заболела. Наверно, в больницу придется. За нами  еще восемьдесят пять
рублей. И  за клубнику два" -- "Да брось ты..." -- "Не брось... Вещи я  пока
оставляю. Денег у меня сейчас нет. Может, удастся холодильник продать, тогда
отдам. И так тоже. Приеду, повешу  объявление,  а ты, если  придут, покажешь
его. Он почти новый". - "М-да... -- пробасил сочувственно. -- Вон как вышло"

     Чемодан уже  вспрыгнул  на  табуретку  в  сенях,  жадно  раззявил  свою
бегемотью пасть. У него тоже  судьба. Желтый, фибровый,  он пришел к нам еще
до тебя. Он и после,  что тоже не диво, жизнь оседлую вел,  антресольную, по
командировкам  не шастал.  А на дачи брали. Сперва желтомордому, импортному,
срамно ему было  средь обшарпанных сотоварищей, потом ничего, от такой жизни
сам пооблез, поржавели и зубы никелированные. Вещи  тоже, как люди: одних мы
переживаем, другие  нас.  В сенях быстро перешушукались:  "Не  говорить, что
едем?" -- "Пока  нет". --  "Ты вымой там все, приготовь". -- "Хорошо,  давай
мне все, чтобы вам  налегке. Может, и Лерочку нести придется".  -- "Мама..."
--  "Иду-у!.."  -- бодро.  "Мама...-- одетая, ты лежала, облокотясь на нашем
матрасе.-- Мы что, уезжаем?" --  "Лерочка, надо", -- выложил я. "В больницу?
--  горько выгнулись губы. --  Не хочу-у... --  головой  замотала,  забилась
бессильно, -- не хочу, ма-мочка... папочка, не  хочу уезжать  с дачи", --  и
текли на подушку слезы, прожигали ее. Кулачком колотила по подушке отчаянно.
     "23 авг.63 г.Разговаривают соседи: -- Вы когда уезжаете с дачи, 31- го?
А Лерка гордо: -- А мы тридцать седьмого!" . .
     Равнодушно,  молча встречала квартира. Лишь в десятом часу  задребезжал
телефон:  "Саша...  --  почему-то  из  дальнего  далека долетало,  --  мы на
Финляндском. Выходи к метро. Лерочка очень устала. Может, нести придется".
     Вышли. Села ты на скамейку, сгорбясь, локти  в колени. Бледно-синяя,  с
темными,  как осенние тучи, подглазьями. И сейчас,  всякий раз проходя  мимо
этой пустынной скамейки -- снег ли там или капли сочатся слезами, пыль сухая
лежит на сухом, шелушится нестерто, --  я глаза твои  вижу, такие печальные,
обведенные черно. И такую  усталость, недетскую муку. "Лерочка, папа тебя на
руках  понесет". --  "Не хочу!"  --  "Да я на закорках.  И  никто  ничего не
подумает -- (нечто вроде далекой улыбки  прошло: бывало,  любила так  на мне
ездить).-- Подсажу на спину, а ты знай погоняй: но!.. Добежим, не заметишь".
     Тихо  в доме, никто не звонит, видно, за  лето телефон наш мохом порос,
приржавел в чужой памяти.
     --  Папа, вы меня  сегодня... -- губы  привычно горько  сыграли,  -- не
будете от... отправлять в больницу?  А завтра?.. А вы со мной будете? Рыжка,
наверно,  выросла. -- Нет,  Лерочка,  она  уж, наверное, старая.  --  Старая
Чернулька! -- сердито отрезала. -- А Рыжечка молодая. Мне дяденька говорил.
     Пошел  день, разрешили  ложиться  нам  вечером.  И  настала  минута  --
сказать. Плакала, но тихонько,  сил  не  было. "В  педиатрический?  Мама,  а
девочки там  знакомые  будут?  --  сидела,  по-старушечьи  сгорбясь.  Тамара
осторожно натягивала чулки  и  рукой проводила по  голени затаенно  ласково.
Обернулась ко мне -- взгляд горящий, рыдающий, опустила  голову, нахлобучила
темные волосы. Чтобы ты не увидела.  "Мама,  а  какие  девочки? Таня  будет?
Света? -- Не дождавшись, сама же отрешенно ответила: -- Света поправилась...
все  поправились...---  помолчала. --  Мама,  а Андрюша,  правда,  не  умер?
Правда,  что его увезли?" -- "Увезли... правда", -- сказал я. И ведь правда:
в гробу.
     И вошли мы под сень вековых тополей, в перешепот их и в молчание.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
     "Но продуман распорядок  действий".  Шли,  держа  тебя за  руки,  вдоль
забора, облезлого, старого. Тополя  высоченные глухо роптали. А пчу грачи не
вьют  гнезда здесь? А пчу,  скажите, не нравятся им эти исполинские  дерева?
Все тут  есть: дымы  городские, бачки выгребные, медицинская помощь. Нет, не
вьют,  не  галдят,  не детятся. Насмотрелись,  что ли? Или всюду  царит  он,
всеобщий закон, и никто не в силах быть умнее своей судьбы? И когда родилась
ты,  мне казалось,  что, ежели не  в  писаниях, то  в тебе обманул я судьбу.
Слишком сильно, бывало,  я думал:  когда  становилось тошно, что  ничего  не
выходит, забивался под твое неоперенное  крылышко -- пусть уж так, зато ты у
меня,  ты,  и хватит. Но когда мы  ловчим с  судьбой, то  труда себе не даем
замечать этого. Живем, и вся недолга. Когда же она поступает с нами, говорим
обиженно:  как  жестоко  нас  обманула судьба.  Это  так,  это  нам  не дано
поступать с нею. Разве что в поговорочке: "Человек хозяин своей судьбы".  Но
сие  из газет, для газет. Даже грустное: "Если  бы молодость знала, если  бы
старость могла", --  толкует совсем о другом.  О том, что сложить  бы иначе,
по-новому. Но,  скажу вам,  печь  голландскую, в  кафеле  или русскую с сыто
гудящим челом,  и лежанку нехитрую,  или  вовсе  мангалку  из  двух кирпичей
сложить можно. Но судьба --  про другое.  Не про то, что "написано" на роду,
не про то, что станется, а  то, что случилось, сложилось. И чего уж иначе не
вывернешь. Потому  что не  властен.  Нет,  не Рок  -- но  Постфантом. Сперва
случится, сложится,  потом  скажут:  на роду было  написано. Хорошо, а ежели
глянуть иначе:  отойти назад и вперед посмотреть. Вот  тогда получится  Рок,
предопределенность.
     Никакой не писатель, никакой не служака и уж вовсе не чивый кормилец, я
отнять от  себя  даже  сам одного не смогу: что отцом  был. Далеко-далеко не
предельным: свое личное  вовсе не  меньше любил.  И представить себя лишь "в
кругу семьи", среди множества чад -- и помыслить не  мог.  Нет, увольте. Да,
сидел  месяцами  на  дачах, да,  готовил,  гулял,  постирывал,  но  все  это
вынужденно, спихнуть не  на кого было. Это как -- нормально? Да, считаю, что
да. Ненормально стало, когда в тебя вцепилась болезнь.
     Но  каким-то отцом  и я был. А  теперь и того более. Вот недавно, когда
мороз  завернул под  двадцать, напялил  подштанники; собираясь  после  суток
домой,  вышел из душа и, как  водится, тупо задумался.  Будто  со стороны на
себя  глянул   ,  прошептал,  чтобы  Гоша  внизу  не  расслышал:  "Ниобея  в
кальсонах".
     Положили  тебя не в  твою, не  в Андрюшину -- в  Витину келью, и оттуда
всплывало весеннее, жалобное: "Дя-енька, по-цитай книзецьку... дяенька, хоцю
ябъяцька..." Вот,  лежал  он,  сердечник,  не двигался, а Салунин  скакал на
пружинах:  ма-каенов, макаенов! А потом встал Витенька, такой шустрый гамен,
забегал, заголосил на всю клинику. Да, по-живому умирать можно и по-мертвому
выздоравливать.
     На смену я с утра заступил.
     -- Папа, а у меня уже мазки брали. -- Хорошо, гулять разрешат. -- А как
мы гулять будем? -- Раскладушку вынесу. -- Здравствуйте, я ваш лечащий
     врач,  --  поклонилась  худощавая незнакомая  женщина,  показала  умной
улыбкой,  сколь  приятно  такое  знакомство. -- Ну, давай, Лерочка, посмотрю
тебя. Сегодня укол сделаем.
     Подкатила  сестричка  к  нашему  боксу  кресло-коляску,  Андрюшину,  и,
взглянув на нее, вздохнул: "Лерочка, может, дойдем?"  -- "Давай... только ты
меня  подержишь?  Папа...  -- обернулась в дверях процедурной, --  ты...  ты
здесь будешь?"
     Увели. Заплакала.  Ничего,  ничего, только бы  помогло.  Кричит! Стекла
нижние были закрашены, на носки привстал, увидел. Только ноги твои, худые, с
коленками  острыми.  Как давил  на них кто-то. Остальные...  трое?  четверо?
заслоняли, склоняясь. Они были люди, хорошие люди, столько делавшие для нас!
Вот сейчас,  на особицу, сострадающе, и единственно  лишь  от  них  могли мы
ждать помощи, лишь от них, от них! но они  для меня в ту минуту  были  белые
грифы. Над тобой.  Отошел  к  окну, заплакал. Замечал, как шли мимо,  ну,  и
ладно,  смотрите.  Рукавом  утерся,  заготовил  тебе  улыбку.  "Папа...   --
протянула неколотую ручонку, --  а когда мама придет?  Она знает, что мне...
делали?" -- "Конечно, ты  же видишь,  как у тебя носик болит, надо же что-то
делать".
     От  натяга уже  начинала  лосниться  воспаленная кожа.  Что  же  будет,
если... "Опять тошнить будет. -- Помолчала. -- Ночью. А мамы не будет".
     Когда собрался  уходить, сестра подошла  к  боксу:  вас там просят. Это
Лина была. "А я могу посмотреть?  У меня и халат есть". -- "Нет, не стоит, и
так мы торчим. К окну подойди".  - "Теть Ли-ин..." -- приподнялась, руками в
подушку уперлась. "Гулечка!., маманька моя!.. я тебе куколку принесла,
     вот... " -- отошла, зарывшись в платок, показывала, что дождется меня.
     Ну, и шли. Молча. Значит, худо,  если Лина -- ни  слова. "Ну, что?"  --
все же спросил. "Ой, Сашка!.." -- заплакала, так хорошо, по-родному.

     Утром я приехал по дворницкой рани: голяками  они доскребали дорожки. И
в дверях  бокса  молчаливо  встречали меня глаза  твои  карие,  словно  кофе
бессонный.  "Папа, а  меня рвало,-- безразлично  проговорила  и все трогала,
щупала нос.-- А я делала, как ты учил... вот  так, на грудь ложилась.  А что
мама делает?"
     Есть  теперь  и для  нас,  доченька,  безутешное  утешение  --  что  не
мучаешься,  что уже никому никогда  не  достать тебя ни иглой, ни  ножом, ни
ядом.
     Днем,  наверное,  жарко  будет:  свет тягучий, матовый,  и  закат вчера
отливал апельсинно-дымным, опаловым. Но  пока еще зной не выдышал лиственную
ночную свежесть. Завтрак мимо проехал. Даже чаю не стала. Раскладушку вынес,
поставил. Потом тебя.  "Папа, а наши цветочки не  выросли?  Ведь мы с  мамой
сажали, --  глядела  в комковатую  землю.  Да,  не сочли они нужным вырасти,
другое  взялось.  --  Папа,  а  знаешь,  какие  это  цветы? --  показала  на
колокольчатые, бледно-лиловые, на высоких, клонящихся стеблях.  Не  единожды
виденные, но, как в сито  входили, и из сита высеивались, из моей головы. --
Эх, ты-ы, это водосбор. Ну, читай..."
     Все готов, но читать вслух не  люблю.  И опять меня относило к  общему.
Вот  пройдет этот день и другой, другие... Не хочу о них думать, не могу, но
ведь  ничего не останется, ничего.  Пробегая  с драной портфелью в публичку,
сколько раз с  удивлением  я  посматривал на трехъярусный памятник Екатерине
второй.  Как  жеманно,  величавая и надменная,  простирает  она  скипетр над
париками трубецких-репниных к гастроному  No 1, бывшему Елисееву. Не обидели
ее  формами ни  скульптор, ни Бог. И  пускай  Толстой злобно морщился  (мол,
смердило от  подола великой распутницы)  --  ничего, ничего, стоят вельможи,
как под вечевым колоколом, под юбкой ее и не морщатся, улыбаются, очень даже
гордые  и довольные. Даже сам  ершистый  воитель Суворов. И пускай  говорят:
крепостница, тиранша, все равно,  не  шелохнувшись,  стоит.  Прошмыгнем, как
серые мыши,  истаем  в бесследной дали,  а она навсегда.  А спросите  любого
историка  нашего,  для чего  проливалась безбрежная  кровь, как не для того,
чтобы вознести над царицей любого из нас -- мыша.
     Утром снова ты  не  спала:  эндоксан.  И  пошел-покатился  день,  будто
детский  мяч,  надувной, бело-зеленый. И  для нас  тоже чем-то белый:  тьфу,
тьфу, лучше.  Не  щупаешь нос.  И  лоснится  не так.  "Там гормон у  вас, не
забудьте",  --   остановилась  в   проходе   сестра.  "Хорошо,  Валечка,  не
забудем..." -- а "выбросить"
     проглотил. "Да, вам мочу еще сегодня сдавать".
     Вот тогда-то в  первый раз  и заметил: будто темное пиво. Пригляделся к
тебе.  Кожа вроде желтит. Неужели дошло уж до  этого? Знал: очень  часто при
этой болезни -- горчишность.
     Анна Львовна загорелась новым -- алаперой. Это шло из журнала "Юность",
где  рассказывалось о суденышке "Щелья",  о путешествии автора  по ледовитым
морям. Были там раздумья писателя над белужьим стадом. И припомнил он давнюю
историю об  одном человеке. Который болел, а потом вылечился. <Нет, Саша,
вы послушайте, -- терпеливо убеждала меня Ильина. -- Я не сомневаюсь, чем он
болел. Тут,  правда, ничего  не сказано прямо,  но  и так  ясно: почти все в
палате умерли. А не сказано,  чтобы не вызывать  ажиотажа, сенсации.  Им  же
тогда  редакцию  разнесут.   Я   постараюсь  связаться,  узнать.  Только  бы
где-нибудь ловили  белуху". У  нее  не  только  доброе  сердце,  но железные
организаторские   способности,  не  совсем  отдавленные  за  долгую   жизнь.
Разыскала  автора  (подтвердил,  что  именно  эта  болезнь),  созвонилась  с
обкомом, газетами,  с промысловым колхозом. А белуха не  ловится,  не сезон.
Вот весной  бы иль поздней осенью.  Пока  же, где-то  за  Мезенью, на складе
тухнет соленая.  А  доставить  как? Но  и  это  уже  предусмотрено  Ильиной:
созвонилась с аэрофлотом, и дано указание всем начальникам перевозки грузить
в  отлетающий самолет. Все я выслушал  и бежал к тебе, доченька,  с  глазами
промоклыми.  От  того, что столько  людей  уже  втянуто,  готовых на  всякие
неудобства.
     Отпуск кончился, но работать и думать не мог.  Надо новенькую кочегаршу
просить, Зину Лядову, ту, что вместо Павла теперь.
     Не узнал я своего логова -- потолки белены, трубы  крашены, подоконники
оторочены белой  плиткой. Все чужое. Да и сам я чужой. Столковались  быстро,
глаза-пуговки засветились: "Только как вы рассчитываться со мной будете?" --
"Очень просто: получу и отдам".
     Вечером   междугородно  задергался   телефон:  ответьте   Архангельску!
Потянулась  шуршащая  пауза; серебристая млечная пыль, как в песочных часах,
морозно позванивала. Кто бы это? Это был Юрий Дмитрич, собкор ТАСС. Доложил:
свежей алаперы нет,  но везде ищут. А пока высылают соленую. Говорил он  без
газетной запарки,  и слезу из голоса не выцеживал, но зато что-то было в нем
необманное, доброе. Ведь по-разному можно протянуть руку утопающему -- можно
с берега, из воды тоже можно, войдя  по грудь.  Все  смешалось в душе: стыд,
что тревожим  чужих,  благодарность,  тоска, безнадежность. Чем  ответить  с
тобою нам, доченька? Тут бы надо -- спасением.
     А  назавтра  нашли у тебя  дифтерийную  палочку.  И пожалуйте, милые, в
карантинную клинику.  Эта  клиника простая была,  как кирпич: без колен, без
архитектурных  рулад. Посреди коридор,  разделенный стеклянной стеной на два
отделения,  а налево-направо  боксы. Да такие, что с  иную палату -- прадеды
строили. "Правила у  нас такие... -- неслышно встала  за моей спиной старшая
сестра,  пожилая властная  дама. Матово неживая  седина переходила  в  белый
колпак.  Алюминиевый взгляд, скулы с плавным румянцем, широкая ротовая щель,
задрапированная твердыми  мужскими  губами. --  Для того чтобы выйти отсюда,
нужно снять халат -- второй халат,  вот он, вымыть руки с хлорамином и тогда
выйти.  А когда  входите,  надеваете второй  халат",  -- взялась за  стертую
медную ручку  дверей, тускло  поблескивающую. Со времен прадедов. И наверно,
от  тех  же  времен  шло  то,  о  чем поведала  в тот же день, придя к нам в
больницу, Анна Львовна: "Мне  тут Нина  рассказывала  о собачьей слюне. Нет,
зря  вы так,  Саша,  --  заметив усмешку,  вздохнула. -- Горцы издавна лечат
опухоли собачьей слюной. И один человек вылечился. У него тоже было в носу".
Слушал, отстукивалось: