Видите  ли, м-м...  раз она  так себя повела,  значит..." Жалко,
конечно,  "такая прелестная девочка",  да что ж  делать,  если  перст  божий
указал на  нее. Отдай  и не греши. Я  могу,  могу  вам отдать  дочь,  но ЕЕ,
Лерочку -- не могу. Слышите -- не могу!! Она мне не дочь, она -- Лерочка. Та
трехлетняя  бронзовая, которой,  рассердившись,  однажды  пообещал: "Я  тебя
сейчас  так вздую,  что  от тебя  перья полетят!"  Помолчала,  насупилась  и
сказала обиженно: "А у меня и
     перов-то нету". Вот это я уже отдал -- времени, возрасту, прошлому, так
надо, так  у  всех, но  вот эту,  эту, бледную,  замученную,  неведующую, уж
эту-то нам оставьте!
     -- Доктора Горбатова кто ждет?
     Прозевал.  И  не мудрено:  я  пытался  узнать его по  московским  своим
впечатлениям, но на нем пальтецо, повидавшее не один снег, не одну морось, а
шляпа -- что ноябрьская нива.  Все  опрятно,  да  бедно. Но  лицо,  хоть  не
теплое, зато умное, выдержанное. Я не знаю, каков он в своем черепном  деле,
но повеяло:  не  консервная банка,  плохо  вылизанная, --  человек. "Давайте
снимки,  бумаги,   я  отнесу  это  профессору  Невской,  заведующей  детским
отделением". Ох, забыл, забыл, что и  здесь  уже есть такое.  И  вам теперь,
бедные крошки, в  самых злачных  местах отведены покои. Только  в  ресторане
"Нева" еще не додумались: взять еще с вас, кроме жизни, нечего.
     Вчера говорил  с Евой.  Серый,  неумелый, я  боюсь технарей,  но  когда
сквозь  шуршание  в  трубке  раздается: "Говорите... Нью-Йорк..." --  чем-то
странным,  восторженным  вдруг проносит  вас. А в трубке  шуршало, слышалась
англосаксонская  тарабарщина,  и вдруг: "Саша-а?  Ой,  здравствуй!.. --  Она
обещала.  В аптеке покупать дорого, муж попробует раздобыть у оптовиков, это
вдвое дешевле. -- Сашенька, я сделаю все, что могу. Не волнуйся!"
     --  Вы давно  ждете?  --  женщина в белом  подошла к  женщине в  сером.
Женщине   с  девочкой.   --Нет...   --  умоляюще  и  растоптанно  вскинулись
материнские глаза. И свои я прикрыл:  понял. -- Ну, я обо всем договорилась.
Можно  ложиться... --  улыбается  врач, сверху  вниз  весело поглядывает  на
девочку.
     Так и есть!  Ее!.. И теперь  замечаю, что такой умненький,  высокий лоб
выдался  гладким бугром.  Над правой бровью. Боже мой,  девочка... такая же,
как ты, доченька, лет  семи, восьми. Милое, смышленое  личико. "Ведите ее  в
парикмахерскую. Наголо...  -- еще  теплей  улыбнулась женщина в  белом. "Да,
да... да,  да..." --  оглушенно кивала мать. А девочка, услышав  это,  вдруг
прижалась больным  лбом, обхватила  мать,  кротко, с  мольбой подняла  лицо:
"Мамочка, милая... не хочу".
     Вот и  все,  что  случилось. Остальное вы знаете. Мамочка!.. Вот сейчас
парикмахер, весело приговаривая да удивляясь (не мальчишка ведь  -- девочка)
отчекрыжит темнорусые локоны, и уже никогда, никогда  никто не увидит  их на
этой  головке, такой умной, такой  послушной и славной. Ох, как  долго глаза
мои   вымораживало,  сколько  видели  они  ребятишек,  замученных,  отданных
медициной Ей -- попенно, на сруб, но тебя вижу, Девочка, безымянная.
     -- Ну, вот... -- очутился вдруг надо мной Горбатов. Очень
     доброжелательный, неподпускающий. -- Я все-таки надеялся,
     что Антонина Михайловна улучит минутку, но... Она просила
     вас прийти с девочкой послезавтра в одинннадцать. -- пожал
     руку, и там, на самом донышке его глаз, глубоко-глубоко, как
     если  б  смотреть  в  удаляющие  стекла  бинокля,  остро  и  сожалеюще,
кончиками   гвоздей  торчало  всеведение:  глупый,  ты  все  еще  на  что-то
надеешься.
     И не я  понес мимо  щуплой  привратницы прохладное пожатие горбатовской
твердой  ладони;   и  не  я  пропустил  в  голову  сквозь  глаза   коловерть
расплывшихся  лиц;  и  не я  выудил  номерок,  сунул его  вкупе с гривеником
гардеробщику; и не я успел разглядеть его красно-пористый пемзо-нос; и не  я
влез  в  пальто,  а  потом  подкатил  к  щелочке  автомата  монетку;  и не я
докладывал твоей маме, а потом принял от нее заказ на манговый сок для тебя;
и  не  я вышел на  улицу в сверкающий, по-котовски ярящийся  март.  Это  все
проделал кто-то, чей-то отец. Но не я, не Саша Лобанов. Ну, а он-то где был,
этот "папа Лобанов" -- как уж стали звать его по больницам?  Далеко.  Где-то
там,  где  ни  разу  еще не был.  И  ни  разу  не  видел, даже в кино --  на
стеклянном горбу водопада.  Рядом  с  вами. И несло  нас,  вот  этих, троих,
плавно, мощно. И баграми упирались в пучину, проворачивали их вхолостую, без
опоры.  Нарастало, ревело.  Видел: там, внизу,  клокоча,  пенится яма, черно
скалятся изъеденные клыки. И ни влево, ни вправо,  ни вверх,  ни  назад. Это
было отчетливо. Только как это будет? И когда?

     Добыть винкристин -- лишь полдела,  он может там и остаться,  в Штатах.
По телефону не переправишь. Посылкой? Лекарства не принимают.
     "Саша!.. -- бодро  встряхивает мембрану Анна Львовна.-- Дайте мне адрес
Евы. И телефон. Я договорилась с нашим правдистом Геной, а он разговаривал с
Москвой,  с заведующим корпунктами Ратиани. Да, они обещали  позвонить своим
собкорам в Нью-Йорк, и, как только Ева достанет, они постараются переправить
лекарство.  Как? Ну, пусть  это  вас не беспокоит. Есть  много способов". --
"Удобно ли,  Анна Львовна?" --  ежась и млея:  неужели сами  правдисты могут
заняться этим?  Невероятно! Дел у  них,  что  ли,  мало.  В  этом  мире, где
ежедневно только в междоусобицах гибнут  тысячи. "Удобно. Я тоже спрашивала.
Гена говорит, что Ратиани  очень милый человек, очень  обязательный, и, если
он обещал, значит, сделает. Он сегодня же будет
     связываться с  Нью-Йорком. Диктуйте". --  так  всегда: она фокусируется
лазером в самой нужной точке, прожигая преграды.
     Надо  ехать  в  Москву, срочно.  Без  слов  так решаем,  потому  что  в
Нейрохирургическом ничем не  смогли нам помочь -- бетатрон  на  ремонте. Вот
теперь уж не только те, которые в зале, но и мы здесь, на сцене,  видим, для
чего же меняли тогда декорации.
     А билетов, разумеется,  нет. Сколько поколений в землю легло,  а все то
же и то же: вездесущий, всеобъемлющий Дефицит. Не было, чтоб купить билет --
достать надо,  даже зимой. Лина великодушно едет вместо меня. "Не дали? И по
справке? Ах,  Сашечка,  хорошо, я сейчас покормлю Толю  и  подъеду к тебе на
вокзал. Нет, справки не надо".
     Возвращаюсь домой и первое, что услышал: "Папа, ты достал билеты?"  Ах,
доченька,  и ты уже знаешь это неистребимое слово. Неужели так всегда будет?
В  последние  годы  говорила  Тамара: "Как  мы  жили бедно, просто  нище, ты
знаешь. Без отца, втроем на рабочую ставку мамы, но она верила, свято, ждала
светлого  будущего.  Умерла, не  дождавшись.  А теперь  я.  И, если  б  жила
Лерочка, она бы тоже ничего не увидела".
     День, другой, и под вечер бодрый голос Анны Львовны возвещает в трубке:
"Саша,  у  меня  для  вас приятные новости:  только что  звонили  из Москвы,
сказали, что винкристин уже в "Правде"". -- "Да что вы!.. Невероятно!"
-- "Да, да, Сашенька,-- грустно вздохнула,-- я же вам говорю: на свете очень
много хороших людей".
     Я и сам всегда верил в это, но в тот вечер я видел другое. Ту землю, те
бескрайние  воды, ту  высокую  толщу  неба,  навалившуюся  на  них,  которые
отделяли нас от Нью-Йорка.  И вот по какой-то жилочке просочился SOS. Я знал
этот текст,  составленный Анной  Львовной  Ильиной: "Умирает семилетняя дочь
ленинградской журналистки  Лера Лобанова. Для спасения девочки срочно  нужен
винкристин". Мы могли  думать  о  том,  как все будет,  мы могли знать, чего
стоит  твоя болезнь, но  -- в душе,  не  словами, лишь  беззвучными крыльями
летучих мышей.  Но когда  пред  тобой эти буквы,  когда звучат и звучат  эти
самые страшные, немыслимые слова: умирает Лера Лобанова... И глядел я вдаль,
через воды,  земли, версты,  и одно оседало в душе -- безысходность, боль. И
обида. За тебя:  что все это о  тебе. И что  все,  даже самые лучшие  в мире
люди, смеют  так о  тебе. Вот куда-то спешит на  оптовый аптечный склад Евин
муж,  вот и Гена Орлов, правдист, отсылает кошмарную нашу депешу в Москву. И
сам  Ратиани, окончив деловой  разговор,  просит собкора. А тот, взмыленный,
быть может, чертыхнувшись в душе, обещает. И точно, кто-то едет домой к Еве.
Кто-то  будет  переправлять, везти  в  самолете, встречать,  доставлять. Так
доступно лишь  Физикам мира. Так боролись за жизнь Льва Ландау. Но  мы-то им
кто? Мы, козявки, имя которым -- миллиард.
     Взяли  у тебя биопсию --  вырезали из носа кусочек того,  что забило. И
пробирочку  эту  отнесла  в лабораторию  патанатомии  Лина.  "Если  плохо,--
говорила мне  осенью  со  слов  Жирновских соратников,--  они глушат химией,
эндоксаном". Две ампулы дала какая-то добрая тетя Инна, с которой тут же,  в
морге,  в  патанатомии,  Лина  свела  краткую,  словно   фейерверк,  дружбу,
остальное  предстояло  самим добывать.  Но  и здесь Лина  -- там, в  Москве,
достала еще несколько штучек.
     "Все на этом  свете есть либо  испытание, либо наказание, либо награда,
либо предвидение",-- говорил устами Вольтера ангел Изерад.  Наградой (вполне
бесполезной) нам был винкристин, испытанием -- твои муки, наказанием -- наши
надежды, а предвидением -- Жирнов.  Тот самый душевный Лев Адамович, который
сказал, что "симпатобластома этого не дает.-- И предрек: -- Вы увидите,  что
после двух-трех уколов опухоль почти исчезнет".
     Да, из  Москвы приходили добрые вести. Глаза  не слезились, оба, и - о,
чудо!  -  задышала правая ноздря. В общем,  долго ли, коротко  ли, но настал
день, когда и гистологи там, в Москве, должны были вырастить нашу смерть.
     "Саша,  здравствуйте... --  позвонила  Анна  Львовна, и почудилось, что
вздыхает.  --  У меня на работе Лина, только что мы разговаривали с Тамарой,
--  помолчала. -- У Лерочки ретикулез". - "Это  плохо?" - "Не знаю, вот Лина
сейчас будет звонить, узнавать".
     Ретикулез,  ретикулез -- пытался вспомнить что-то отдаленно знакомое. И
не выдержал, сам  позвонил. "Анна Львовна". -- "Да, Сашенька... вот, передаю
трубку Лине..." -- не могла говорить. "Саша, только  что я звонила Людмиле и
Зое... они говорят, плохо.  Это опухоль, которая из соединительной  ткани. И
еще она сказала, что это системное заболевание".
     Системное... как лейкоз, лимфогрануломатоз -- необратимое.
     --  А еще что?..  --  и вдруг вспомнил, заорал:  -- Нугзари!.. Нугзари!
Ретикулосаркома!.. Саркома, саркома!..


     --  Да, Саша,  да...  -- взяла  трубку  Анна  Львовна. -- Но  еще  есть
винкристин, еще... --  хлюпала рыдальческим басом. -- Тамарочка сказала, что
и вторая  ноздря дышит.  И слезок  уже  нет. Саша?.. Сашенька,  где  вы? Еще
ничего не потеряно. Мы будем узнавать, мы все сделаем. Саша, берите пример с
Тамары...
     А ей с кого брать, со смерти?
     -- Анна Львовна... -- уже спокойней, решенно. --  Даже  если эндоксан и
поможет...  --  и  вновь вскрикнул:--  Жирнов!..  Он сказал, что  это  почти
рассосется, почти!..
     Как бы худо вам ни было, как бы отвратно ни налезали на вас чужие, даже
самые разлюбезные лица  -- если вынесло  вас на люди, вы  макакой зоосадовой
вынуждены слушать их, лицезреть, как-то сноситься. Слова их и ваши, взгляды,
заботы -- мелкой  щебенкой крошатся в мазутно тяжелое лоно души. И хочешь не
хочешь, но короткий всплеск дробит горе. Вот и я брел на работу.
     Здорово, бОрода!.. ЗдОрово, гОворю, борода!.. -- еще
     громче, еще веселее нанизывает на меня Дементий Ухов, свои округлые О -
словно  колечки папиросного дыма.  Он сидит перед чашкой остывшего чая, а на
блюдце   гранено  белеет   крупичато  влажный  песок.   Сиреневая  картошина
Дементьева носа грустно растеклась на красном щекастом лице. -- Черт лысой,
     сколько ж тебя, проститутку, ждать? Ты чо, обратно в карты прОдулся? Ты
гляди -- прям, как чугрей.
     А что такое чугрей? -- машинально, против воли спросил.
     А хрен его зна-т, так гОворят. Вишь,  сижу,  чайком надрываюсь. Хошь --
пей, вон, вон песок, наведи, наведи!.. О, б!.. Дай на маленькую!.. -- просит
весело,  оттого что не  очень уверен. -- Ну, спасибо, что дал. Ты  пОсиди, я
схожу в лавку...
     Один убрел, явился  второй -- Павел. Этого  я тоже люблю слушать, но не
сейчас.
     Сколько лет уж воду городскую, хлорированную, толкут они с Дементием, а
все  не вытравится то деревенское, что всосано с молоком. Сам-то город давно
уж обезъязычил. Плоска, как газетный лист, куца, как  бульдожий хвостик, его
речь.  Город, что  нового  ты  дал языку?  "Полбанки,  суммировать,  клеить"
(женщину)  и  еще  такое  же  прошлогодне  соломенное.  Только  по  деревням
донашивают ту исконно-посконную речь, о которой  с таким небрежением принято
говорить.  И  прекрасней  которой  нет.  Но  "стираются  грани",  и  деревня
притирается к городу, да он сам тянет ее -- квартирами, автобусами, ваннами,
телефонами,  магазинами.  А до тех, кого не заглотит, сам дотянется сторуко,
стопало  газетами, радио, телевизорами, фильмами. Прошмыгнут годы, упокоятся
на погостах старики,  и тогда  не проселком душистым, не  тропинкой меж ржей
васильковых   петляя  --   утрамбованным  трактом  все  подомнет   под  себя
асфальтная,  тошнотная речь. И останется  заповедным  заказником  великий  и
вольный Далев словарь.  Да еще областные,  где радением безымянных  русистов
тоже бережно собраны невостребованные сокровища.
     Саш, а я к  тебе...  --  Павел Васильевич,  вывалив над сползшим ремнем
живот, шел по керамическим плиткам к столу. -- Никак на  работу  пришел?  --
усмехнулся,  зная  мою   привычку  опаздывать,  --  Газетку   спортивную  не
прихватил? Спасибо. Вот иди сейчас в  магазин,  там огурчики свежие дают.  И
салат. Понял?-- он еще говорил  со  мной как отец с отцом. --  Знаешь,  Саш,
веришь ай нет,  побывал я сейчас в царствии небесном.  Будто Христос босиком
по животу пробежал, - оглаживал не стыдящийся себя самого живот. -- Баба моя
     огурцов   покрошила,   салату,  лучку  зеленого  да  со  сметанкой,  со
сметанкой!.. Уж наелся -- от пуза.  Ну, до чего ж хорошо... Ну, вот, обратно
радио выключает. Ты хоть слышал -- Гагарин разбился?
     Кто?.. Как разбился?
     Так, ... мать, насмерть!..
     Да  ты что-о?..  --  и подумалось  с острой завистью:  вот бы нам  всем
вместо него. Разом!..
     Вот так, 27 марта, запомни.
     И я вспомнил: двадцать седьмое, день рождения мой.
     -- Ты придешь хоккей-то смотреть? -- взяв газетку, засобирался домой --
в подчердачную  колонию дворников, в акурат над котельной. И  уже от дверей:
-- Ты вот послушай-ка, такое, слыхал?  Бык  корову тык, корова мык: спасибо,
бык. Хвостик на бочок: пошла, бычок, ха-хе... Не знаешь?..
     Я знаю другое, Паша: "Я  знаю пять  имен девочек,  Лера -- раз, Лера --
два, Лера -- три".

     Не нужна нам стала Москва, не нужна и Морозовская больница. "Продолжать
лечение можно и в Ленинграде. У вас там, на Песочной,  очень  хорошие врачи.
Обратитесь  к Горелову".  А мы помним другое, сказанное  другими онкологами:
"Мальчишки  там,  шустряки". Но едем. Город, прижимая  нам уши, бежал слева,
справа.  Полз  во все стороны, как опара, забытая Петром I в болотистом чану
на  вулканной  плите. Подмял деревушки, бревенчатые  дома  с  палисадниками,
гонит,  гонит свои белые  пучеглазые  кубики вдаль. Вот  и  фабрика  смерти,
поблескивая  широченными  окнами,  встала   над   пригнувшимися,  притихшими
сосенками. Ну, а вам-то чего бояться, дурочки. Два редута врезаны в забор --
проходная  и  бюро пропусков.  В  том бюре, как бельмо  на глазу, мутно-бело
налеплено: "Впуск родителей два раза в месяц". Понятно вам, дети? Да не дети
уж вы  -- больные, так что будьте любезны подчиняться "правилам  внутреннего
распорядка". Будет мама при вас иль не будет, все равно одним кончится. Есть
Сиделка,  бескорыстная,  верная, не уйдет  ни  на шаг, свое  высидит. А мама
пусть под забором ходит, грызет железные прутья в отчаянии.


     Он, Горелов, невысок, рыжеват и не очень-то мне по первому взгляду.
     "Мы к вам..." -- "Ах,  от  Ниночки!.. Очень, очень рад. Кто у вас? Ага,
ага,  счас,  счас... Вы привезли? -- как о вещи спросил и  дальше  заспешил,
почему-то  проглатывая согласные буквы: -- Хоршо, хоршо, псидите, я вызву,--
кидал  в меня  козьими катышками.  И при этом  широченно улыбался губами,  а
глаза  не  участвовали -- ничего  не скажешь, онколог. -- Ага,  пжалста,  --
задрал над  столом  лобастую, цвета  свежего пива, голову, весело  гаркнул в
дверь: -- Следщий!! следущий!..  - с  гриппом так быстро  в  поликлиниках не
управляются, как  они  здесь. Эх, Горелов, Горелов,  опухоли  бы  ты  так же
быстро  рассасывал, как  очереди.  --  Сдись,  деточка.  Так,  сюда...  Лера
Лобанова? Так!.. О-у, какой страшный дягноз, ртикулосркома..."
     Что он?! -- обалдело переглянулись. И сказал я громко, зло:
     - Лера, сядь  поудобнее! -- чтоб забить его, чтоб не въелось, не запало
тебе. И подумал: что ж ты, падла, ведь ей же не три годика.
     -Тк!.. Вася...  --  на секунду обернулся к парню,  высившемуся,  словно
алебастровый вождь, у окна, но в руках, на  груди  его, почему-то  по-живому
был  вставлен  раскрашенный  журнал  "Огонек". --  Вася, вот  тьбе  пацьент.
Кстати, вот сторья блезни, взьми.
     --  А-а  кто-о  э-эта?..  -- нехотя ожила,  процедив на ленивых  низах,
статуя у окна.
     --  Витя... --  заглянул  Горелов  в  историю чьей-то  болезни,  судьбы
чьей-то неведомой. -- Витя Сергеев.
     А-а кто это-о?.. -- опустил руку с "Огоньком" Алебастр.
     Как кто?.. -- умно усмехнулся Горелов, вскинул рыжеватые брови. -- Твой
бльной.
     А-а разве их все упо-омнишь...
     Взьми,  взьми,  --  ткнул  в  него историей болезни  замзав отделением,
повернулся к тебе: -- Так вот, Лерчка, это будьт твой доктор.
     "Вот уж выкуси!" -- решил я.
     -- Ну, что у тьбя блит?
     -- Ничего... -- испуганно подалась к маме.
     -- Ниче? Молодец! Ложись, я твой животик пощупаю.
     Не ему в ноги, а тебе кинулась мама -- ботинки снимать.
     -- Ниче, ниче, на клеенку... -- и улыбнулся нам хорошо,  обнадеживающе.
-- Ну, вы нас напугали -- такой дягноз.
     "Что ты мелешь!" -- Лерочка, одевайся, одевайся! -- снова встрял я.
     -- Вась, взгляни, Лерчка, открой ротик.
     И открыла ты, глупенькая,  а  монумент-скульптура  у  окна  надломилась
немного в коленях, не сходя с места, глянула --  через пол (до стола), через
стол,  через  пол  (за  столом)  и  вернулась  в исходное  положение,  густо
пробасила:
     -- Ничего нету та-ам...
     Лерчка, выйди, посиди там. Ну, вот, эт ваш лечщий врач Василь
     Саныч Рощин, теперь ршайте, когда ложиться. Сколько вы сделали уколов в
Мскве? Два? По скольку? По четы-ыреста мильграмм? Ого!..
     Они говорят: ударные дозы.
     Хм,  ударные! Эт  палк  о  двух кнцах.  Ударные  могут  такое  дать  --
...тяжело  покачал  пивной  головой.  -- Мы  ниче не  видим,  да,  Вась?  --
обернулся к коллеге.
     У-м-м... -- густо (и  показалось мне с сытой коровьей слюной) промычало
оттудова, от окна, над лакированным "Огоньком".
     Хотите, седня лжитесь. У вас справка с эпидстанцьи есть?
     Нет... -- один глаз на Тамару, другой в карман, где,
     смирнехонькая, дремала справка. -- Скажите, а нас будут пускать к ней?
     Пскать?  Как всех. Два раза в месяц. У нас порядок  строгий, да и нужды
нет:  сестры  у  нас  хршие, врчи тоже... -- хорошо, иронически улыбнувшись,
наклонил умную голову.
     Ппереглянулись: "Нет?" -- спросила глазами Тамара. "Нет!"
     Вышли  в  коридор. "Мама,  ну, что  он сказал? Положат  меня?" -  "Нет,
Лерочка",  -- решил я. "А куда?" -- то, что  надо л о ж  и т ь с я, ты уже и
сама хорошо знала. "В Педиатрический постараемся". -- "К Зое Михайловне?
     А Веточка будет там? И Света? И  Люда? А сюда не  хотите?" "Нет, -- еще
раз представил свежеоштукатуренного  Рощина, у  которого под  сивыми бровями
холодно намалеваны два голубе