дно лишь  мгновенье --  так, что  даже ты не
успела  заметить.  Ты, да  не  Тот. Ах, какие же умные у него глаза, добрые,
голубые,  всеведующие. Но почему  он жует? Еще  не поужинал? И  что он жует,
этот  старый Сатурн? Но  на сцене так тихо,  покойно, тепло. Да  еще,  как в
путном  современном театре,  сурдинным подтекстом дудит музыка.  Что  это их
вдруг  там,  на  радио,  потянуло  на  классику,  как  на  английскую  соль?
Чистозвонный  Моцарт --  подарочком,  и  Тамара, осторожно  оттирая  спиртом
присохший повязочный  клей, вполуха блаженно ловит  соль-минорную  симфонию,
твои нехитрые  пересуды и в глаза твои, что скользят  с испугом по марле над
швом,  льет умиротворяющий, любящий  свет. Ничего ей не надо, ни телевизора,
ни славы, ни платьев,  ни дачи, ни  мужа -- только б так  день-деньской быть
при тебе. Но помнит, ох, как помнит, что за дверью, когда ты уснешь, ждут ее
Разговоры.
     С  лиц  (как только  уснула) шелухой  облезают  улыбки,  и  по-прежнему
загнанно морщится та же мысль:  ни Людмила Петровна,  ни сами киты ничего не
смогли посоветовать.  Кроме:  надо  ехать  в Москву.  Там  живет юный пионер
химиотерапии семидесятилетний  Лактионов,  там, даст Бог, отыщутся и другие.
Это  так высоко,  что подумать  боязно, и  решается этот  папаша просить  на
подмогу Лину. Слегка поурчав, соглашается добрый наш ангел-бульдозер.
     Было рано, пасмурно и  особенно  мерзко от  гудящей вокзально-метрошной
толпы.  По-московски   скачущая,   по-московски   пружинящая,   по-московски
молчаливая, завивалась  тугим  восьмирядным  жгутом к  эскалаторам,  плавно,
проваливалась,  плавно  выныривала.  Кем-то заведенная  и потому,  наверное,
беспощадная, неостановимая, безразличная. А бывало, и  меня в ней несло,  но
теперь отбрасывало к стенкам, к углам, где высвечивали золотистые телефонные
соты. Сперва  надлежало дозвониться в Институт экспериментальной  онкологии,
где витал богоравный Лактионов.  Что бы стал я делать без Лины? Проквасил бы
время, по  инстанциям  робко  пополз,  а так  уронил  вожжи, пристроился  на
запятках -- авось,  вывезет.  И  пошло:  "Лактионов  будет? Спасибо, Сашуня,
вперед!"
     Он стоит, отступя  от  шоссе, Институт этот,  с завитушками полукруглых
подъездов,  так что человеку есть время подумать, пока не толкнет  он  (быть
может, последний раз) эти двери. Вестибюль скромный,  рациональный, как этот
недуг. Вешалки,  гардеробщики, которые  могут  даже пальто  вам  вернуть, но
понадобится ли, товарищ? Это я так тягуче, паскудно смотрю, а Лина: пальто с
плеч, клевок в зеркало, кивок мне и взлетает в лифте наверх. Нет ее,  что-то
долго для  Лины. Но вот: "Ну,  слушай!.." С секретаршей договорилась ("Очень
приятная  девушка"),  с заместителем побеседовала ("Очень знающий дядька") и
еще с несколькими. Все единодушны, как в нашем народном парламенте: говорить
надо только с Шефом, и Он -- примет. Я когда-то читал две-три  лактионовских
статьи  (непременно  в  "Правде"),  сокрушающие всесильный недуг,  и  теперь
старался  представить  его  вживе  да  въяве.  Очень  редко  имя  и  человек
совпадают, не двоятся. Почти всегда человек меньше своего знаменитого имени.
Особенно это  чувствуется  в  писателях.  Настоящий писатель всегда  меньше,
обыденнее своих книг, плохой -- умнее, значительнее.
     -- Так зачем вы пришли ко мне?  -- выслушав,  живо передислоцировался в
кожаном кресле седой, старчески одеревяневший, но даже в этой негибкости все
еще  моторный,   таранящий  академик.   --  Я  занимаюсь  разработкой  новых
препаратов...-- оскорбленно встопорщил стальные  усы. -- Вам надо обратиться
к  химиотерапевту. Есть у  нас  в  институте очень знающий человек --Карахан
Александр  Иванович. И потом к  клиницистам. В Морозовскую больницу, к  Льву
Адамовичу Жирнову.
     Коридоры,  дверь:  "Вот он,  большелобый,  тихий  химик,  перед  опытом
наморщил лоб. Книга  --  "Вся  земля" -- выискивает имя --  воскресить
кого  б?" Лицо  его изморщинилось возле умных  усталых глаз. И опять я свое:
симпатобластома,  доброкачественная.  Смотрит.  Как-то:  "Нет,  эндоксан   в
таблетках  ничего  не дает.  Вы говорите,  что радикально. Зачем  же травить
ребенка? Это  же сильный яд.  Рентген? Не знаю, это не моя епархия". -- "Но,
профессор, скажите по-человечески: что бы лично вы делали?"
     Лично? Никогда не переходите на личности, потому что лично все мы хотим
передоверить это другим.
     Лично я?.. -- горько усмехнулся.  -- Ничего... --  тихо вложил, глядя в
упор. И пророкотал умудренно и грустно: -- Положитесь на волю Божию.
     Но может же рецидив?
     Может. А может, и не будет.
     Спасибо...  большое   спасибо...  коридор,  длинный,   пустой.  Что  же
делать?..
     Сашуня, так что? -- разбудили меня.
     Тебе надо ехать домой. Спасибо за все.
     Сашка, давай к этому... ну, в Морозовскую, а?..
     Одного я хочу -- закурить, да нельзя: в ожидании гистологии дал обет --
если  доброкачественная, бросаю. Да,  нельзя,  а  вот  искать "Клинику No 3"
можно.  В  этом детском  городке.  Старинное двухэтажное  здание из красного
кирпича. В  крохотном вестибюльчике  сидя, стоя, жмется  человек шесть, ждут
чего-то.  Растерянно  останавливаюсь, но  привычным решительным  кивком Лина
тащит меня  мимо всех в дверь. Не успеваем  войти, а она уже знает,  что Лев
Адамович здесь,  только что закончил  операцию,  и леопардовое пальто ее уже
по-хозяйски  вытянулось  на служебной вешалке-стойке. "Пошли!.. --  глянув в
зеркало и подправив прическу. Но мне страшно, мне  бы лучше отпятиться туда,
на  крыльцо. -- Хорошо,  хорошо, миленький..."--  и  уходит. А я  выхожу  на
крыльцо.
     Начинался  день  серенько,  а  сейчас  небо  нежное,  акварельное.  Уже
насорило листьев на  траву,  на залатанные гудроновые дорожки.  Но еще  там,
наверху, весело дрожат зеленые, желтые, бурые, красноватые. Вечные. Отчего ж
вечные? Ведь им  умирать, этим.  Это  нам они  кажутся  вечными, потому  что
знаем: будут другие, такие же неразличимые для нас,  как и эти. А они, поди,
тоже  посматривают на  нас  да завидуют:  не один  год,  не  одно лето землю
топчем, их  топчем.  "Сашка!... ну,  где ты  там пасешься?!  Я  все  узнала!
Идем!.. Он говорит: обязательно рентген делать. Непременно!.. И тогда полная
гарантия. Такой мужик, о-у!.. Там еще  был главный рентгенолог Москвы Парин.
Ты его видел? Ну, как  же, он  только что ушел. Иван Михайлович Парин. Такой
модный,  стрижка короткая, костюм  финский,  о-у!.. Тоже профессор.  Ну,  ты
подумай -- вот мужики!.. Ну, пошли, пошли!.."
     Когда  ранней  весной  небесные дворники вытряхивают  из серых  холстин
остатки  зазимнего снега, когда крупные сумасшедшие  хлопья тяжело облепляют
деревья,   дороги  и  пешеходов,  --  белый  воздух  становится  комковатым,
свернувшимся  молоком. Так и здесь  было, в ординаторской, от халатов. "Вот,
Лев  Адамович,  это отец..."  --  уже  запросто,  будто  давнему  карточному
знакомцу представила Лина своего б р а т а. А профессора я выделил сразу: он
сидел на диване,  один, как бы  чуточку отдалясь  от  других. Моложавый (для
профессора),  скромный,  приятный.  И страшный.  "Сестра  моя  вам  уже  все
рассказала, но  я  коротко повторю..." Повторил. Симпатобластома (молчание),
доброкачественная  (двойное молчание), радикально  (оживление  в зале).  Кто
оперировал?  Малышев?  А-а...  --  с уважением.  --  Я его  знаю, прекрасный
хирург. У вас выписка из истории
     болезни есть? -- деловито, но без подхлеста. Пробежал, передал, и пошло
по рукам над столом. -- Ну,  так вот что я вам скажу...Вот Валентин Иванович
Колычев у нас как раз занимается этими болезнями. Если все убрано радикально
и провести рентгенотерапию массированными дозами, то можно гарантировать
     большие шансы на успех".
     А сколько это -- массированные? -- будто что-то соображая в них.
     Шесть тысяч рентген,-- как пирожное на прилавок, положил мне на сердце.
     Да, но сами же рентгенологи говорят: не портите ребенка.
     Это говорят те, которые с  детьми не работают. А мы имеем дело только с
детьми. Через  Валентина Ивановича прошли  десятки  детей. И,  если все было
так, как у вашей девочки, то гарантии очень большие.
     Но профессор Карахан сказал...
     Знаю!..  Но поймите меня: так  говорят люди, которые не  сталкиваются с
этим так тесно, как мы.
     Но если все убрано, то зачем же еще делать? Ведь это же вредно.
     Легкое ядовитое дуновение шевельнуло халаты.
     -- Хм!.. -- качнул темноволосой  головой  профессор: не каждый день ему
попадались такие  образованные  онкологи.  --  Вот я  только что с операции,
допустим, я  удалил  все. Радикально! Но где же уверенность, что не остались
микроскопические частицы. Мы их не видим, но они есть. А рентген убивает их.
Не  бойтесь... -- неожиданно  так мягко прорвалось у него,-- поверьте мне, я
сам отец и... хирург, я знаю: это единственное спасение.
     "Что?! Спасение?"
     Но от рентгена при трехстах, кажется, умирают.
     Поймите, не организм облучается, а только одно место. Единственное, что
может быть -- к сорока годам у нее будет легкое искривление позвоночника.
     Нет, нет, милый Лев Адамович, вы ошиблись: не было.  И  не будет. Так и
останется -- стрункой, до ста сорока.
     -- У вас  в Ленинграде, в Педиатрическом институте работает Динст. Нет,
не онколог, но старый, матерый волк,-- славно так улыбнулся. --  Опытнее его
нет ни у нас, ни у вас. Нигде.
     Ну, вот, наконец-то  я слышу нечто твердое, убежденное, обнадеживающее.
Я  для чего ехал? Чтобы меня убедили. Рентген страшен, а что делать? "Пришла
беда -- отворяй ворота",-- так, так, Лерочка, сказала твоя мама в тот первый
день, шестого сентября, только ночью, когда ты спала, когда головой билась о
стенку, но, правда, тихонько -- все же соседи.
     И опять мы  решаем вечерами с  Тамарой  неотвязное, неотступное.  "Если
ничего нет, зачем же мы будем облучать?" --  размышляю вечером вслух. "Да, и
что это даст?  Неизвестно",-- подхватывает  Тамара. Мы молчим,  и в молчании
вызревает  вывод.   Готово,   подношу   руку,  чтоб  сорвать   его:   "Давай
откажемся".-- "Давай, гуленька, давай!.. -- горячо, благодарно сияет Тамара.
-- Может, ничего и не будет". -- "Конечно, а если...ну что  ж, не прозеваем,
будем Малышеву показывать". -- "Да, да!" Ну, сорвали. В четыре руки. До чего
ж он сладок -- плод определенности. Сладок-то он сладок, да отчего ж поперек
глотки встает? И (такое уж нам вечнозеленое древо досталось) завязывается на
нем новый фрукт. "У них там много детей?"-- неожиданно спрашивает Тамара. И,
оторвавшись на миг, видит он,  что  она тоже уставилась туда  же -- где, уже
различимый  средь  голых  ветвей,  наливается,  рдеет  вызревающий плод. Оба
видят, хорошо видят, что  ядовит, не по-хорошему  ярко, мухоморно красив, но
он -- вывод, решенье.  "Детей?..  Полно. Да, с  тем  же.  Шестьдесят человек
прооперированных. И  всем  рентген,  сразу же". -- "Малышев тоже может и  не
нащупать",-- уже шевельнулась туда  же ее  рука. "Да, хорошо, если на старом
месте, а если к аорте? И так еле-еле от нее отошли".
     На  качелях: так  да этак  --  никак. Не послушался  я  мудрого  химика
Карахана, а послушался умудренного хирурга Жирнова.  Все решилось  на другой
день, вечером. Когда наконец-то отважился взглянуть на живот. От подвздошья,
от "солнечного сплетения", до пупка шел шов и  потом, словно детская птичка,
взлетал вправо, под ребра.  Красный, бугристый, с подсохшими  струпьями. Так
что же, на эту вот птичку еще одну класть? Семь раз?

     Динст  еще в отпуске,  но есть его заместитель, Семенов. Молод, мил  да
застенчив. Тем пространнее запускаю я снова  шарманку: "По  разным странам я
бродил, и мой сурок со мною. Врач радикально удалил, но сердце что-то ноет".
И этого  я  просвещаю,  что симпатобластома у нас  доброкачественная. Что ж,
слушает  он чрезвычайно заинтересованно:  сразу видно, что  такое  он слышит
впервые. Так  и должен  по моим ветхим понятиям слушать  врач. Отчего же  не
реагирует? Как положено: ступайте, не надо  ничего делать!  Напротив: так вы
приводите, посмотрим, измерим вес, размеры. Да, да, вы  сможете амбулаторно.
Как он терпелив, но ведь я еще не решил, ты еще дома, ты еще даже готовишься
снова идти в  школу.  Отчего же мама наряжает  тебя на другой день в ставший
отныне  и  во  веки  веков  присутственный  твой  наряд:  зеленая  кофточка,
коричневая  юбка  с  бретельками,  жакетик  малиновый с  белой  строчкой  по
обшлагам? И послушно, задумчиво лицо твое милое, с затаенным приглядом: куда
же еще? И  столько наивности,  той цветочной  пыльцы, что  положена детям. А
наивность-- кто ж не топчет ее. Только тот, кому лень. Иль такой же балдоня.
     В  первый  раз  мы  прокладываем свой путь -- на  метро, на трамвае. Ты
оглядываешься: незнакомое. Скоро, скоро станет постылым.  Может, нам с тобой
в  бассейн? Вот стоит на углу, громоздится. Ох, как надо сюда, ведь я  же не
доучил  тебя  плавать.  Нет, бассейн, отойди  и отстань,  нам  плескаться  в
другом,   захлебнувшись:  Ленинградский  педиатрический  институт.   Вот  он
выдвинул  на  тихую  улочку  свой  передний  желтый редут. Забор  ощетинился
пиками, и  одна глубоко, словно в  тесто,  вошла  в  накренившийся у калитки
тополь, в морщинную  крокодилью  кожу его. Да  еще у калитки улежали древние
петербургские плиты, щербатые по краям, в середке гладко обкатанные. Сколько
судеб ногами, ножищами, ножками было  выбито здесь. Стерлось все. Как и наше
теперь.
     "Папа,  а  что это  горит?  --  повела глазами  на  красный кругляш над
дверьми. --  Не  входить! Почему  там написано  так?" --  "Ну, пойдем..." --
вынес Семенов  из рентгенного мрака ободряющую улыбку. Ну, а я -- по  плечам
виновато, нежно огладил и тебя подтолкнул туда: "Дядя добрый, иди..." Может,
добрый, да только у недоброй развилки разбил свой бивак, там, где и баба-яга
не  дерзнула  б.  Вышла  скоро,  жакетик  на  плечо в  коридоре  дотягивала,
поделилась интересными впечатлениями: "Ха!.. погладил,  начертил чего-то  на
животе. На весы поставил".--  "Ну, так сразу же и начнем?" -- над нами стоял
Семенов.  Я приехал,  привез. Для того.  Но  ударило,  все не верилось,  что
решимся, начнем. Ну,  хотя б не сегодня!.. Но Семенов понял, что сдался: "Ты
иди, Лерочка, вот туда, там тетя
     Лиза, она хорошая. -- И мне: --  Я все  высчитал, будем семьдесят  пять
рад за сеанс. Сколько на рентгены? Ну, тысяч пять примерно за весь курс.  Вы
не беспокойтесь, я взял самый минимальный тубус".
     Ты сидишь на кушетке, беседуешь с сестрой, невысокой, по-девичьи легкой
женщиной. У нее живое, впалощекое, но румяное лицо с ячменными усиками. Я не
знаю,  червонно  ли  добрая, но дай  Бог, чтоб  на каждом месте,  куда  беды
сталкивают  людей,  светил такой человек.  Всех жалела, но больше всего тех,
кого пожалеть  было некому.  "Глазная? -- худенько, ровно стоит она,  прижав
трубку к  смятому уху. --  Это  с  рентгенотерапии, пришлите Воронова Сашу".
Присылают: пылающая, молочно-кисельная сестра-практикантка  вносит годовалый
сверточек.  И тетя Лиза сразу  к нему: "Пришли?..  При-ишли...  Мать от него
отказалась,  от  Сашеньки... --  роняет мне,-- ну, давай разденемся,  вот мы
какие хорошие,  во-от..." Очень,  очень  хорошие:  серый  глазик,  а  вместо
второго...  дыра.  Черно-красная. Удалена  опухоль, и  теперь облучают. Хотя
сами же говорят: еще не было случая, чтобы помогло.
     Бедные дети, страдальцы  безвинные, сколько вас  прошло  вместе с нами,
сколько вас проходит сейчас -- каждый день, каждый год. Предстоит пройти еще
скольким! Никого  я не знаю достойнее жизни, чем вы. Никого из тех, без кого
не было бы науки, святого искусства, футбола, войн. Но они  (больше, меньше)
свое прожили,  а  вы... Кто  вообще-то знает  про вас?  Виноват в этом  кто?
Родители.  Им  остается  пустота  и дубовый  крест; им  остаются  утоптанные
тропинки на кладбища, платьица недоношенные, недолинявшие; им остается и то,
о чем  сам  Александр  Сергеевич Пушкин безо  всякого  права, но, как всегда
мудро, изрек: "Воспоминания! Как острый нож оне!" Самое лучшее, что остается
им -- умереть.  Но  живут, вынуждены жить во имя  собственной жизни, во  имя
своего  страха  перед  тем,  через что  проволокли  своих детей.  Ибо  самая
неискоренимая наша привычка  -- жить. И спрошу вас, а прежде себя самого  --
чего  ради?  Разве  не  ждет нас высшее блаженство  -- там,  где нет  боли и
преходящей радости, там, где ничего  нет, кроме  покоя,  там, где  все есть,
потому что  ничего уж не  надо.  Один шаг, а  как труден. И  когда само  уже
подведет тебя к  краю  - как  начнешь ты корячиться,  изгибаться, отползать.
Вместо того, чтоб  помочь.  А ведь это, пожалуй,  единственное, что дано нам
вершить в своей жизни.
     Встречая  первый свой  Новый  год после тебя, Лерочка, выпил  я  стакан
водки  в котельной, грохнул его об стену  с тостом: "Чтобы этот год был моим
последним!" Не хотел  я жить,  просто не мог.  Не  было виноватых в том, что
случилось с тобой, не  было. Но в таком мире, где такое возможно, не видел я
для себя места. В небо глядел -- не видел. В лица, добрые, милые -- тоже  не
видел. В  хамские  -- видеть не  мог.В книги, музыку, звезды,  спорт  - нет,
ничего нет. Тебя не было, просто не стало, и смириться с этим не мог. Лишь в
одном мог найти справедливость: уйти от всего этого. Начал примериваться. Но
придумал я воскрешать тебя, в слове. Да и мама твоя да моя еще живы были.
     На другой  день толкаем уже знакомую дверь  и  видим, что к а б и н е т
сменился, и ячменные усики Елизаветы Петровны по-особенному воинственны.
     -- Ну, раздевайтесь... --  скрипит Динст. Поздоровкаться он  забыл,  но
зато берет костяной негнущейся лапой  тебя за голову  и вроде бы треплет  по
волосам.-  Ну, как  тебя  зовут? -- кровельное железо издает такие же нежные
звуки. -- Ну, пойдем, Лерочка. -- Уложив на кушетку, задирает рубашонку на
     животе,  исчерченном синими  чернилами  Семенова, и  вминает  властные,
крючковато жесткие пальцы. Да так сильно, что  ты вскрикиваешь. -- Больно-о?
-- удивляется. -- Где тебе больно? -- и мнет, мнет, будто не видя, как слезы
заполняют  глазницы,  голубовато пятнают  наволочку. Наконец распрямляется и
едва ль не брезгливо сбрасывает на живот рубашонку. -- Ну, давай, Лиза... --
говорит неожиданно  тихо,  устало  и вдруг вскидывается раздраженно: --  Что
он?..  -- смотрит  на тубус, но  видит  Семенова. -- Принеси  пятнадцать  на
двадцать.
     Приносит -- заменяет детское ведерко колодезным. Правда, маленьким. Ну.
повело,  теперь-то  он  даст,  зараза! "Папа,  а ты будешь  здесь?"  --  еще
дрожащим от  слез  голосом. "А  куда же  он денется,  твой папа",-- умягчает
веселая тетя Лиза, пока Динст когтит пальцами тубус, с силой, не сверяясь ни
с чертежами коллеги, ни с печенью, привычно вдавливает раструб в живот. "Ой,
больно!.."  Бессознательно  бросаюсь  к  тебе,  но  уже  тетя Лиза ослабила,
незаметно от шефа приподняла. Куда же он, зараза, чуть  не к горлу залез, он
же все облучит --  гляжу  я  на тубус, вставший слоновьей ногой на живот. Но
молчу. Все, кончились  наши метания. И  говорения. Теперь мы --  ваши, вы --
пропадите вы пропадом -- наши.
     Папа,  ты  там будешь? -- светят глаза из-под  ложащихся на тебя резин.
Как люблю я тебя!
     Лиза... --  он берет  свой  четырежды  воскуренный и четырежды смолкший
чинарик, сморщась,  вздувает  от спичинки  уголек,  цедит:  -- С трех  полей
будем. По пять минут.
     Сколько же это будет рад?
     Что -- рад, что рад... -- забрюзжал, не глядя на меня, жадно затянулся,
устало выдохнул: --  Сколько надо... А!.. что там раньше,-- пренебрежительно
махнул в  сторону  витающего предо мною Семенова и  философски уставившись в
стену,  пробормотал:-- Ну,  что печень? Печень... ничего ей не будет,  вашей
печени.  Меня  другое волнует. И еще: амбулаторно, как э  т  о  т, лечить не
буду. Вам надо ложиться. Лиза, я сейчас пр