-- товарищу  нашему,  самому  верному.  -- Анна  Львовна,  не  разбудил?  Мы
забираем Лерочку.
     Как... забираете? Куда? Домой?
     Позже  скажет,  что голос  решительный был.  Да, единственное,  что  не
мучит, что могу вспоминать без боли, единственное, что сделали для тебя, моя
доченька -- только это. И представить себе  не могу, если б струсил, не внял
той мольбе.
     Теперь -- матери. И опять я услышал: нельзя. Но тут проще: "Ладно, все.
Приезжай  часов  в  пять,  в  шесть.  Ничего  не  надо,  сам  куплю".  Снова
возвращался в  нашу  семью  хозяйственный смысл.  Надо было убрать квартиру,
надо  было  купить съестного. Но только для нас  с мамой. Надо  было собрать
вещи. Твои и мамины. Да, твои. То, о чем и мечтать не мечтали.
     -- Саша,  ты  меня  слышишь?.. --  далекий голос Тамары. -- Ну, вот,  я
сказала. Дадут. Но только часов в шесть.


     Рано!..
     Тогда позвони ей сам. Вот что, запиши, что нам надо.
     Нет, он не  был длинен, этот списочек. Ни табуреток, ни ванны, ни тазов
в  нем, ни кукол. Коротенький,  как  твоя  жизнь.  Но  безмерно  длиннее уже
остававшегося.  Закрутилось.  Так,  что спицы слились  в металлический диск:
плюнь  --  отскочит. Одного лишь хотел я во всем этом -- чтоб никто,  никто,
кроме нас с мамой, не  видел тебя. Когда повезем Если б  мог  -- на руках бы
снес.
     Это было  21  сентября. В дневнике нашем  я  нашел запись. Карандашную,
наспех: "21  сент.  64. Пожелание, сидючи на  горшке:  "Папа, сойди  с
ума".  И всего  лишь  четыре года,  день  в  день,  мне понадобилось,  чтобы
выполнить твою просьбу. Да и то не совсем. Совсем не  выполнить. Никогда еще
не было в том котелке так прозрачно, как в тот сонный осенний день.
     Теперь звонить  этой.  Изложил  просьбу. Просьбы тоже  --  замечено  --
подчиняются  основному закону  сопромата:  на сие  действие  получил  равное
противодействие:
     -- Я говорила  вашей  жене:  нельзя  этого делать,  но  она настаивает.
Поймите: это же безрассудно. Мы ведь вас не примем назад. А все может  быть.
Поговорите с вашей женой.
     Мы говорили. Мы понимаем. Думаю, вы не станете возражать? -- обнаглел.
     Я не стану, потому что в конце концов это ваше право...
     Ну,  вот  напросился  на  удар  в  поддыхало:  наше  право  --  забрать
полумертвую, наше право убить, наше право обречь тебя  на боль -- без укола,
без  помощи.  Наше  право... "Но  я бы лично не стала  этого делать. Хорошо,
документы  мы вам приготовим". И  на этом права  наши кончились  и  -- как в
старые добрые времена,-- начал канючить. Чтоб машину дали попозже. И пошел у
нас новгородский торг.
     --  Я  не  понимаю, для чего  это  вам  все надо? --Мы не хотим,  чтобы
видели...  во дворе.  -- Гм1 странный  вы человек, все равно вы от  этого не
уйдете. У нас ведь тоже работа, люди. Я не могу держать сестру до ночи.
     -- Какую сестру? Дежурную? Суточную? -- Ну, знаете ли, это уж наше дело
и  вам незачем вмешиваться!.. На девять устроит? --Да, спасибо. --У вас все?
-- положила трубку.
     Как все? А -- проклясть?  Как  хотела Тамара?  Да  уж  просто  сказать?
Телевизору можно, но человеку, если он не  товарищ,  но лицо официальное  --
невозможно трудно в лицо.
     Заходясь, заливались звонки.  И  как  в светлые  дни, ползал  по полу с
тряпкой, посудой  вызванивал.  И  какие-то тоненькие колесики,  в  зубчиках,
золоченые,  древние,  ровно-ровно  отсчитывали:   "В  последний   путь...  в
последний  путь...  нет,  еще  не  в  последний, по-живому  в  последний..."
Позвонили в дверь.  Мать,  и за нею в  церковном свете  лестничной  "клетки"
безмятежно  светилась голая черепушка неродного нашего деда. Целых семьдесят
лет время, почти  что не подпуская  женщин, вылизывало ее замшевым языком, и
стала  она  до того нежная,  что  нигде,  ни  в  одном месте  даже  у  самой
королевской или рокфеллерной женщины нет  шевро такой выделки. Но  то ли еще
будет: дядя Яша дал миру обет: "Человек должен жить девяносто лет. Гм, а что
ты  смеешься?  Так надо. А  как  иначе?" - "Кому  надо?"  -  "Ну!..-- качнул
выделкой.-- Надо. А что, разве это не так?" - "Тольки так!"
     Не тогда, а позднее мы говорили. И вот уже восемьдесят. И  дай  бог все
сто!  Но чем  были  все  эти  25000  дней? А тем:  отправлением естественных
потребностей --  ел, пил (чай, молоко, компот),  спал, просто спал. Но  даже
теперь я не отдал бы ни единого своего дня за этот  утысячеренный четвертак.
Покопаешься, чтоб худое отковырять в  нем. А хорошее  на виду. И такое,  что
иное худое не хуже такого хорошего. Не любил, не страдал, не рвался, не лез,
не  срывался  --  полз.  Где  другие  звенели   копытом,  ржали,  запаленно,
подстреленно  бились  -- он улиткой степенной,  разумной  протек.  И  другие
сгорели,  а он  --  вот он, тут.  "Существователь",  --  однажды  добродушно
усмехнулась  Тамара.  "17 мая 62  г. Когда  второго мая  ехали к бабушке,  я
приучал Лерку к деду. Говорил,  что г а в а в а у него  лысая, голая. - Яся,
Яся, --  усваивала новое имя. И вот в воскресенье,  позавчера, идем с ней по
мосту и  вдруг  слышу: -- Яся... - Где? -- Вон она... -- на велосипеде  ехал
лысый
     дядька".
     Молча прошли. Осуждающе. Что ж, не смогла ты, мама,  научить меня жить,
так сегодня  уж не  научишь. Порошку  зубного навел.  Из того,  что тебе уже
никогда  не  дочистить.  Тряпку  взял,  начал  замазывать  стекла:  зеркало,
балконные двери (если  мама  туда поднесет  подышать).  И текла по  стеклу с
мокрой  тряпки  беловатая  кашица.  Со  слезами  непролитыми,  с проталинами
"раздумий"  -- если  в доме  покойник,  зеркала  завешивают.  "Зачем  ты это
делаешь? -- возмущенно крякнула мать.  -- Как хочешь, но люди..." -- "Так не
делают, да?" -- "Да!.."  -- корундово уставилась на меня. "Люди!.. почему же
они не делают?  Разве это  так скучно? Кто же это все делает, кто?!" -- "Это
суждено". -- "Ах, суждено!.. Кем, кому? Ну, все. Молчи. Я пошел".
     Моросило. Лужи вздрагивали. Вот он день запланированного проклятия. Что
же скажем им? Я сказал уже  в  трубку: спасибо. И Тамара  не сможет. Не дано
нам,  людям. Вошел. Поманила  пальцем:  "Папочка, скажи  Лерочке, что мы  ее
берем домой". Взяла мою руку:
     П...Р...А...
     -- Правда, правда, доченька!
     В  семь часов я дрожал,  что прикатят. А там, во дворе и на лестнице --
всюду. С работы, из детских садов. В восемь просто боялся. В восемь тридцать
почти перестал. "Уснула. Ну, неси вещи.  Давай  побыстрей, они  ведь могут в
любую   минуту".   Уложились.  Украли  десяток  пеленок.  Показались   вдали
золотисто-паучьи глаза: наша. "Постойте, -- сказала  сестра. --  Я дежурному
врачу позвоню. Он должен  осмотреть". А в сенях  грохотали, проталкивая чрез
двери  носилки,  фельдшер да санитар, усталые,  навидавшиеся всего на  своем
долгом  медбратском веку.  В боксе  мама,  оглядываясь  на двери,  осторожно
будила  тебя:  "Лерочка...  доченька, мы  домой едем, домой...  Ну, никак не
проснуться?" -- засмеялась нежно.
     Но  молчала ты. Ни радости, ни удивления. Только стылая  мука. От того,
что вернули оттуда, где единственно и  была для тебя жизнь. Врач вошел. И за
ним мотопехота.
     В вестибюле  утоптал чемодан,  и,  когда  подошел к  боксу,  уж носилки
разлеглись  на  полу, и  мама  надевала на тебя  кофточку. Обвились  ручонки
вокруг шеи.  Положила.  Укутала.  Отпечаталось,  как  застыли  на  миг  все.
Надолбами. А ты...  на земле. Насмотрелись на всякое скоропомощники, но лицо
твое и на их навидавшихся отразилось: бережно взяли, тронулись.  "Осторожно,
Вася... двери, двери там подержите!.." Пять шагов  по вольному воздуху.  Под
вечерним  ослепшим небом. Тронулись. Эх, худая телега попалась,  трясучая, и
возница неопытная -- на асфальте и то подбирала все кочки.
     -- Молодая она у нас, я скажу, -- санитар потянулся к глазку: -- Нинка,
черт, аккуратнее! Что ты... не дрова везешь.
     Ветер,  дождь, тьма -- хорошо! Въехали, встали. "Я возьму...-- протянул
к тебе  руки  и -- Тамаре:  -- Ты лифт.  Спасибо вам,  спасибо!.." --  кивал
санитарам, которые,  молча понурясь, не торопились уехать, глядели на нас. В
лифте  так  развернулся,  чтоб была  ты  спиной  к  зеркалу.  Мать без  слов
озабоченно распахнула дверь. Вот и дома мы, Лерочка, дома. И, ополоснув руки
(все же!) кинулась мама укладывать, раздевать.  А моя --  прощаться.  Первый
раз после лета увидала тебя. Но  -- характер -- ничего на  ее лице от твоего
не отразилось.
     И пошла  наша  первая домашняя ночь. И, должно быть, поэтому тоже спал.
Вприсядку, урывками.  Караулил.  И  осталось мне  болью укорной такое: среди
ночи,  откинув  с  груди одеяло,  рвешь  с себя  ослабевшими  пальцами тугую
пижаму. Душно --  ведь телом дышала больше, чем... Распахнул балконную дверь
-- полилось,  полегчало.  И  уже  не  ложился. Утром подозвала меня,  начала
водить на ладони:
     П-о-ч-е-м-у з-е-р-к...
     --  Зеркало,  доченька?  Замазано?  Протекло с потолка, а  я  не  успел
вымыть.
     Подняла  к  нему глазик. Ничего  не сказала:  чист он был  --  простыня
простыней.  А Тамара  ходила по  квартире  и накалялась:  "Грязь!..  Неужели
нельзя было убрать?"  -- "Я убирал".  -- "А это?.. А это?.. " -- остервенело
мыла, терла,
     скребла. Горько стало,  обидно,  но  молчал, понимая: так всегда у  нее
прорывалось отчаяние -- ухватиться с ненавистью за что-то хозяйственное. Вот
на днях рассказала:  "Ты и не знаешь, сколько я там головой билась". Ну, так
это, если не видит никто. И, когда  поутихло немножко, подошла,  ткнулась  в
плечо, заплакала:
     --  Прости  меня,  папочка... Иду-у, доченька!.. --  на  стук  в стену,
отделявшую кухню  от  вашей  спаленки.  Теперь только так говорим. --  Саша,
Лерочка хочет  в большую комнату.-- Взглянула: можно  ли? Что  ж, зеркал там
нет, стекла  книжных шкафчиков в стороне.  --  Ну, вот  здесь доченьке будет
хорошо. Окно откроем. Что? Напиши. Шкафчик? Да, шкафчик твой.
     Не сердись. Открыть? Сейчас, сейчас.
     Пошла, стиснув зубы.  И взглянули они на тебя со всех полок  -- книжки,
куклы,  учебники,  счетные палочки,  обезьянки, рыжий лис,  три  цыпленка на
жердочке, пушистых,  раскрывших  красные  клювики.  Так  глядели вы друг  на
друга. Безучастно они, горько-горько, прощально ты. "Что, доченька? Закрыть?
Закрой, папочка".
     Наверно,  впервые  в  тот  день,  22  сентября,  а  потом  все  больнее
чувствовал,  а, почувствовав,  понял: через все он проходит, человек, должен
пройти. Пока сам не  провалится.  На сегодня  ему  уготовано это. И пройдет.
Если  ж нет  меж  стеснившихся скал ни  тропки, ни лаза -- на  четвереньках,
ползком, но пройдет. Только надо стерпеть. Вот когда хорошо, не замечаешь --
несет. И уже проходя через что-то, знал, что завтра пройдем сквозь другое, а
спустя  день -- через третье. Знал: не  станет тебя,  и на этом не кончится.
Надо  гроб.  Документы. Место.  Могилу.  Везти.  Зарывать.  Возвращаться.  А
потом... а потом было пусто и голо. Как на белом листе. На котором все равно
нарисуется что-то.
     Мы стояли на кухне, и вдруг... звук какой-то, знакомый до дрожи и дикий
-- ножонки по полу... Тамара метнулась и в дверях:
     --  Лера!!!  --  (у  окна,  возле  кресла...  стояла).  -- Лерочка!  --
подхватила. -- Что ты, доченька?! Больно? Саша, скорей!..
     По дивану металась.  Анальгин... вода, шприц для питья. Подал, выдернул
шнур, перенес телефон  в спальню, чтоб  не слышала (не забыл  это  сделать),
позвонил в неотложку. Как же больно тебе, если силы нашлись встать,  пройти,
не упасть.  Что  же делать? Тянем,  тянем, и  вот,  начинается.  "Звоните  в
детскую поликлинику, -- сказали  из неотложки. -- Мы только  вечером.  Туда,
туда. -- И  оттуда ответили: -- Хорошо, ждите. Я сейчас же доложу врачу. Ах,
вот,  мне подсказывают: уже знают.  Нам звонили из вашей больницы. У нас все
будет наготове". Сообщили, побеспокоились. Или так положено?
     -- Ну, вот, Лерочке легче, да, доченька? Гуленька ты моя,  ну, зачем же
ты встала?  Постучала бы в стенку --  я бы  прибежала. Не будем укол делать,
нет? Так прошло?
     Да,  прошло. Да, пришла медсестра. Постояла в передней:  "Завтра врач к
вам придет. Зачем? Ну, мало ли, так надо".
     Утром неожиданно  попросила лимонаду.  А в больницах ни разу, хотя  так
любила его. В этот день, двадцать третьего, мама спрашивала тебя:  "Лерочка,
ты  не сердишься на  нас с папой?  Нет? Ни  за что?" П-о-ч-е-м-у т-ы  с-п...
"Почему спрашиваю?"  Потому  что было:  "Загубили вы меня". Я на  кухне был,
когда:
     --  Саша...--  (Вздрогнул: снова  тем  взывающим  голосом).--  Саша,  я
чистила Лерочке ротик, и ватка соскочила с палочки... не могу найти.
     Не глядел я туда с самого лета, боялся. А тут... нет, не дай бог никому
никогда увидеть такое! Не открыть тебе было уж рта. Лишь немножко. И увидел:
только сбоку была еще узкая щелочка. Как в стене, бугристой, изъеденной. Еще
день,  два,  и  задушит. На глазах. Если же  туда,  в щелочку, попадет  этот
ватный комочек...  "Ну,  что?..  Нет?.." --  "Не  вижу..." -- "Как же  быть?
Лерочка, тебе не мешает?  Нет?.."  И  оставили мы тебя.  Чтоб  не мучить.  А
потом, на кухне:
     --  Если  не  сделаем,  то... --  Морфий? --  взглянула Тамара. -- Нет.
Цикуту. Сократ... корень...
     Лишь  позднее  прочел  у Платона, что совсем не корень  давали они,  но
отвар из листьев, стеблей. И отнюдь не мучительная, но охлаждающая  (начиная
от ног) приходила она.
     -- В Разливе есть. Там, где жили. Мы с Гуленькой все ее вырывали. Чтобы
дети... -- опустила глаза.
     Знаю. И на островке.
     Дождик  только... --  взглянула  в  окно. Он  с  утра сеялся. -- Что ты
наденешь, сапог нет.
     Ботинки. А как дать?
     Натрем... на терке. И -- сок.
     Я попробую на себе.
     Ты совсем спятил! Ну, попробуешь, и что?
     Не знаю... немножко... А если?..
     --  Если  --  тогда  вообще  нечего.  Сколько  детей  травится...только
погрызут.
     Да, там,  на Серафимовском  кладбище,  три  могилки. Трех мальчиков. От
нее, от цикуты. Так их вместе и положили.
     -- Надо ехать. Стемнеет... -- встал.
     Мы похоронили тебя по-интеллигентски. Не голосили, не рвали  волосы, не
посыпали головы  пеплом. Утром  позвонила  Лина:  "Ну,  как?"  -  еще что-то
недожеванное дотаивало  в  ее  горячем  рту:  как всегда  на бегу.  "Лерочка
умерла". Позже скажет,  что ее  поразило, как  спокойно сказал.  И  добавил:
"Никому не говори". Не хотел я, чтоб знали. Не хотел, чтобы видели. Не хотел
никого приглашать.  Только  мы,  Анна Львовна  да мать. Только.  Но  и здесь
неуклонно,  неумолимо  заставляли пройти нас, как всех.  Снова брали тебя на
учет, крепко-накрепко, чтобы вычеркнуть навсегда. И частенько меня подмывало
аукнуться в адресный стол. "Как фамилия?" -- "Ваеия Лобанова Алесановна". --
"Год рождения? Где родилась? Нет, такая не проживает".
     Нет, нельзя отказать даже тем, кто  б и рад отказаться, да не скажет ни
нам,  ни  себе.  Все за нас  друзья  сделали. Чтобы нам с  тобой  напоследок
побыть. Еще день. Еще ночь. Последняя ночь. Еще с тобой и уже...
     Утром,  в десять,  встречали гостей. Никогда их не было столько.  Если,
брякнув, срывали с этажа  лифт, мог  загадывать хоть на  жизнь, что из  всех
семи этажей изберет он наш, пятый. Я встречал их на лестнице, и лицо было --
само благолепие, сама благодарность. Даже некоторым из них  улыбался, просил
извинения,  что  пришлось  вот  приехать.  Хоть совсем не  просили. И  когда
подвели  нам оседланные автобусы, целых два, и когда наши двери,  прощаясь с
тобой,  широко  распахнули  руки,  и   когда   понуро   толпясь,   двинулись
провожающие, и когда поплыл на  руках  гроб, -- уже  не  боялся, что  кто-то
увидит.  Только  где-то  в  сторонке,  прислонясь к  стене,  молча, печально
глядела на  нас эта мысль. А другая отплясывала: вот уносим, уходим, и люди,
люди  вот эти,  чужие  и близкие, и  те,  что там где-то увидят  нас, -- все
уйдут, все, мы --  останемся. С пустотой. И кому это надо  было --  увидели.
Потому что когда  сердобольная бабушка из  родительского комитета принесла в
день похорон вашу классную фотографию и никого не застала -- ей сказали. Про
все. И про то, от чего: "Белокровие". Вам всегда виднее, соседи.
     По-соседски же, но в  автобусе, в кучки  свалявшись, всю дорогу крошили
посторонний, пыльный, слезами несмоченый разговор. Да и мы с Тамарою тоже --
ради тех, что ехали с нами. Возле гроба, вкруг него да над ним.  Даже  здесь
обязанными себя чувствовали -- занимать  гостей. Ох, и добрый же был я в тот
день -- целовался, благодарил, жал руки.
     Замерли  автобусы  возле  резной  деревянной  церквушки,  так сусально,
приторно  похожей  на  башенки  торта.  С  христовыми ликами,  сделанными из
жирного бело-розового  крема. Дальше не было ходу  транспорту,  хотя  дорога
была.  Дальше  приглашай  лошадь.  Или  так,  на  руках. Горлов был назначен
казначеем-распорядителем. Подошел он к лошади, белой, шелковистой. Мы теперь
с ней чаще встречаемся, нежели с Горловым.  И раскланиваемся, правда, молча.
Ну,  она, видать,  из  деревни -- всем и каждому на  ходу  кланяется, каждой
могиле. Знает, знает: если  глянуть с мафусаиловых  высот, все  едины они --
те, что ходят, те,  что лежат. Подошел он, Горлов, к лошади по старой памяти
председателем большого колхоза, а от возчика отошел, как от... председателя.
Как от него самого, Горлова, отходили некогда: "М-да, ап-петиты, скажу  вам,
тут... -- и огласил округу былым хозяйским рыком: -- На р-руках, товар-рищи,
на руках!"
     Как все ясно виделось в этом  ясном осеннем дне: бирюзово-высокое небо,
на котором створожились облачка. Березы с  первыми желтыми прядями.  Дорога,
по  которой,  скособочась, несли.  И  могилы,  могилы,  умиротворенные  этим
солнечным, вянущим днем. Тихим, свежим, шелестящим. Под такими же кронами мы
гуляли  на Каменном  острове. Столько раз. Столько лет. А теперь, ухмыляясь,
сошлось:  25  сентября  --  день рождения твоей  бабушки. День  рождения,  в
который, откладывая  из году в год, все хотел ей  сделать  хороший  подарок.
Наконец-то! И ни разу (из-за тебя) потом не отметил.
     Встали те, что шли впереди.  Встали, смотрят. И отрытая яма смотрит. Не
черно,  не  заплаканно -- как халва, желтеет  сухой суглинок.  И могильщики,
двое,  стоят, опершись на лопаты. Мать -- моя -- подошла к раковине, потерла
дощечку, прочла, шевеля губами:
     -- Богданова Мария Васильевна 31 декабря 1899 -- 18 марта 1944.
     "1966, март. Продолжается забавное словотворчество. На  днях спрашивает
что-то  про мою маму, свою бабушку: "Та  бабушка, которая умертая, да,
мама"".
     Мы похоронили  тебя  по-интеллигентски.  Даже бабушка,  что вчера целый
час, оставшись  наедине с тобой,  убивалась так громко,  так горестно, что с
трудом  выдержали,  даже  бабушка,  оглушенная  успокаивающими  пилюлями  да
избранным  обществом,  не  смогла  ничего.  И  теперь  не   могу  без  тоски
вспоминать,  что  в последний  и  страшный раз  не припал к тебе с тем,  что
рыдало в душе -- пусть чужая,  ты и не ты, но -- ты, ты была  еще здесь. Ты,
явившаяся к нам из ничего и ушедшая молча в ничто.
     Эти  люди, стоявшие  поодаль  (пусть  друзья, пусть  вернейшие) --  как
мешали они! Тем  мешали, что чувствовал их.  И  сквозь  них (как  стеклянный
колпак)  --  тебя.  Все живое уйдет,  растечется по городу.  Но уйдешь ты из
жизни  их,  как уходит из нас все чужое,  отторгнутое. Как уходит даже свое.
Даже  собственная драгоценная  жизнь.  Все  мешали  мне,  все.  И теперь  мы
приходим к тебе даже с мамою  порознь. Как  о самом постыдном пишу:  виноват
пред тобою,  что были они.  Что к  тебе  подошел, наклонился (а  чувствую --
смотрят, не  могу  не чувствовать,  и  звенит  где-то:  это в  последний,  в
последний раз, но надо держаться, надо. И  -- прилично ли мне целовать тебя?
Может, этим  кого-то  обяжешь?  Ну,  и черт с  ними.  Никто вас не просит, а
это... это уж наше  с мамою право). Наклонилс