рила по-старому,
     по-родному.  --  Ты  не  сердись,   миленький,  я  завтра  выходная   и
обязательно съезжу.
     И?..
     И буду сидеть у нее на шее, пока не даст!
     Третью  ночь не спала Тамара, боялась,  что ты задохнешься. Не хотелось
мне, да пришлось позвонить Кашкаревичу.
     -- Да, да!.. отлично вас помню!  Вы меня тогда не дождались...-- слышно
было,  как прошмыгнул  немножечко виноватый  рассчитывающий на  снисхожденье
смешок.  --  Ну,  сами  понимаете:  друзья,  обстановка...  --  счел  нужным
уточнить. -- Вы хотите, чтобы я приехал?
     Я  и думать об этом не смел!  "С  удовольствием! Когда вам удобнее?" --
"Спасибо. Нам всегда. А вам?" -- "Вы знаете  что, позвоните мне  завтра.  На
отделение. Только скажите, что я с а м просил вас позвонить. Ну, что вы, что
вы, не надо, я все понимаю". -- "Они хотели вам сделать вызов, официально".
     -- "Это неважно. Ну, раз вы  настаиваете...  -- снова  будто увидел его
улыбку,  -- это  абсолютно не имеет  никакого  значения.  Я и  так езжу. Тем
более... гм, да, вот еще: я буду очень занят, вы бы не могли как-нибудь меня
доставить? Но предварительно я еще должен буду заехать в больницу Урицкого".
     И опять  я чего-то не  понимал в том зыбучем, меняющемся, что  давно уж
названо  так:  человеческая  природа.  Этот  яркий, обаятельный,  заокеански
улыбчивый человек, поигрывающий умным, хорошо поставленным баритоном, -- это
он  только что со мной  говорил?  Так приветливо, понимающе и душевно.  Сам,
сам! вызвался, словно прочел, угадал".
     В девять был у  начмеда. "Хорошо,  только если он не запишет в  историю
болезни...  Да, мы сегодня переводим Лерочку в карантинное  отделение. Когда
обещал ваш консультант? После обеда? С транспортом у нас плохо".
     А с чем когда-нибудь было у нас хорошо? Только с дефицитом.
     Побежал по знакомым аллеям. Мимо нашей Четвертой, мимо давних терзаний,
что казались теперь сказкой. Все знакомо, все памятно,  но  бегу,  чужое  уж
все, не наше. Кроме... мне навстречу шла Люся. Одна. Без Вики.  Откуда? Ведь
отправили приемную дочку Марину в Пушгоры, к бабушке.
     Вы  опять?  Я  слышала... У  нас тоже плохо.  Думаем забирать. Уедем  к
бабушке. И  там...  -- заплакала. Нет,  не стал утешать, и в великую сушь, в
пустыню, охватившую нас,  эти  капли и  на влагу не  запохаживались  -- так,
колючками пыльными падали, свертывались сукровицей. -- Я слышала, что
     у вас дифтерийную палочку...
     Люсенька, о чем вы! Они ведь заразили Лерочку желтухой.
     Что?!  --  схватила  за руку.  Отпустила: -- Да, да, это бывает. Бедные
наши дети... да, да, заразили. Как я их всех ненавижу!
     И  услышав от терпеливой, покорной  нежданные эти слова, вспомнил тенью
ту женщину, у которой девочка с каменной болезнью.  Никого не  хотелось  мне
видеть, вот  ее --  да. А теперь,  когда  это пишу -- Люсю.  Как живет она с
новой дочкой? Как ей дышится? вспоминается? как проходит сызнова по великому
и счастливому материнскому кругу? С  той ли радостью, с той ли  нежностью? И
без страха ли? Ничего, ничего, она  добрая и  устойчивая. Все наладилось, не
забылось, но все же. Даже мы  теперь... время, время --  лишь оно растворяет
нас. Все равно -- из соли мы или из сахара.
     У нее такие боли в желудке, в животе...  прежде, чем  покормить, я  даю
анальгин.
     Как же вы ее повезете? И там, в деревне?
     Как-нибудь... на  щите. Мы  уже заказали. А деревня...  что ж, я  врач.
Укол... а они что делают? Все беру. Мы решили, а то... как везти?
     "Мертвую".-- Неужели так?..
     -- Да, плохо, очень плохо. Побегу, там отец.  Она не  отпускает меня, а
ему надо  идти билеты заказывать. Мы хотим  купе взять.  Тамаре привет  и...
Лерочке.
     Привет...  какое  благоуханное слово! "Я пришел  к  тебе  с приветом  /
Рассказать, что солнце встало!" И даже привет-ствие  и даже физкульт-привет,
и даже пошловатый приветик несут в себе свежесть этого доброго слова. За ним
можно все спрятать. Что мы и сделали. Но, признаться, казалось мне странным,
что обдумано все у них загодя, деловито. Говорят и решают при Вике, при ней.
Что  ж, и  тогда, и  тогда по-живому еще, не  по-мертвому мерил.  И не знал,
что...
     Что с машиной все утряслось: редакционный фотограф Вася доставит.  Было
стыдно, неловко, говорил Анне Львовне: "Вы  же его знаете". -- "Да, знаю, но
ему  компенсируют. Поверьте,  это  уже  решено".  Вася  был журналистом, для
которого время  -- деньги и еще  раз деньги. Потому  и  машина вместе  с ним
бегала: волка колеса кормят.
     Я   звонил  диспетчеру  Ильиной,  возвращался  к  вам.  Привезли  обед.
"Лерочка, тебя покормить?" -- спросила мама. "Я сама".
     До  сих пор тебя лишь лежащую видел, а тут...  И  вот это мне почему-то
так трудно теперь вспоминать: во сто раз  чужее,  ужаснее показалась. Не ты,
не  ты... глаз затекший, как  от  удара. И губа чужая, чужая. И землистость.
Вижу,  вижу,   как  с  отвращеньем  взяла  ложку,  ковырнула  разок,  другой
красновато-бурое месиво картошки с мясом и с  брезгливостью, передернувшись,
оттолкнула,  откинулась на  подушку  с  недетским  вздохом. "Компот?  Арбуз?
Яблоко?"  --  спрашивала мама,  но глядела ты  в пустой  потолок, на котором
змеилась  черная трещинка. Я  пошел встречать  Кашкаревича  и молил  его  по
дороге "занести назначения".
     Познакомил -- представил  заведующей, пошел к вам. "Приехал?-- шепотом,
подавшись ко  мне, встречала Тамара.--  А Лерочка уснула. Жалко  будить. Так
худо спала ночью.  -- Присела на кровать, опустила нежную руку  на спину: --
Лерочка... доченька..."  Сколько раз так бывало,  что,  вернувшись с работы,
будила тебя, разоспавшуюся.  "Доченька,  посмотри, кто пришел, --  тополиным
пухом  стлалось над тобой. -- Мама... мама..." -- "Ты? Уже?" -- подбородок к
груди,  и  опять  ресницы  склеились  в  ершик.  "Никак  не проснуться,  да,
доченька? Пора... у  нас с тобой  дело есть".-- "Какое?" --  ясно, чисто, не
открывая  глаз.  "Какое?..  -- смеялась.  --  Увидишь. А  папочка может  уже
отдыхать".
     А  теперь из такого тяжелого да в такое  же возвращалась: "А?..  что?..
Мама, они  когда приедут?" --  "Сейчас..." -- обернулась к дверям. И  точно:
забелело там,  сдуло меня  в коридор.  Встал спиной к  подоконнику,  глядел,
благо стены стеклянные. И  увидел... "Горы родимые, плачьте безумно! / Лучше
б мне видеть  вас черной золой", -- почему-то вспомнились  стихи грузинского
поэта.  Кашкаревич склонился над тобой, загорелый, красивый, улыбающийся. Из
ушей опустились  две  розоватые  медицинские  змейки,  прилипли присоской  к
ребрышкам,  побежали,   приостанавливаясь.   А  потом...   что   он  делает?
Быстро-быстро общипал руку, бок. Заплакала. Шевелились губы  -- его, мамины,
а  ко мне рвался плач. Посадил тебя. И опять  лицо твое резануло. Не твое --
фантомасово. И такая мука на нем, что  завыл я, один в коридоре,  тихонечко,
под сурдинку, и не я, а кто-то подумал: этого не забуду.
     Вышли. Все. Встали. Тут же.
     --Ну, так, с анализами я познакомился. Все мы хорошо
     понимаем, что значит желтуха..
     . "Не разрешит!.." -- переглянулись с Тамарой.
     --Что же делать? Ждать? Смотреть и ждать?  Нет, я вас понимаю... -- нам
с Тамарой, -- на это смотреть невозможно!
     Кто б он ни был (а он настоящий), он для нас стал Человеком. И потом не
раз доказывал  это. Не только нам:  было  в нем желание делать добро. "Кроме
того, объективно анализы показывают, что желтуха идет
     на  убыль.  Исходя  из  этого,  я  считаю,  что  можно  начать, вернее,
возобновить  химиотерапию. Разумеется,  это  риск.  И немалый.  Выдержит  ли
организм... --  развел руки,--  никто не скажет, но родители просят, идут на
риск,--  поискал  подтверждения. Кивнули,  хоть  и екнуло холодом, -- но что
делать, ей богу, глядеть на это нельзя. Правда, ни о каких там ударных дозах
не  может быть  и  речи,  мы  еще с  вами...  --  поклонился  заведующей, --
подсчитаем, но, думаю, милиграмм семьдесят.
     Ежедневно. И  --  под строгим  контролем крови,  применяя  все защитные
средства... - тру-та-та, ра-ра-ра... -- прогремела латынь.--
     Я все это запишу потом. Разумеется, будет идти  нарастание показателей,
но, надеюсь, не очень значительно, и кто знает,  может быть...  -- улыбнулся
так просто, так славно и тотчас согнал, задумался на секунду: -- Разумеется,
никаких гарантий. Темна вода во  облацех...  Вот!.. вкратце все,  что я могу
вам сказать.
     И, заплакав, но коротко, Тамара благодарно сжала его ладонь.
     -- Ну, что вы, что вы... -- так жарко смутился. -- Я много
     хорошего  о  вас слышал. -- (От Васи, который вез). -- Мужайтесь. И  не
забывайте, хоть немножечко, о себе. До свидания...-- поклонился Тамаре.
     -  Проводи,  - шепнула  мне, когда они  неспеша удалились. --  И машину
ему!.. Слушай, пусть они сегодня же укол сделают! Здесь...
     И заведующая  ничуть не обиделась, не стала  гримасничать  -- сразу  же
согласилась.  Даже  больше: впервые увидел,  как на славном, остановленном в
вечной  грустной думе ее  лице  на миг  распустилась  нарциссом улыбка. День
удачи!  Языками багровыми  из черного  в черное  пробивалась  эта  удача, но
старались не видеть.  И  понесся к воротам -- такси бы!..  Эх,  не ездят они
здесь. А уж он идет, в сером костюме, черноволосый, красивый.
     -- Да  не беспокойтесь  вы, я прекрасно доберусь  на трамвае. Нет, нет,
Александр Михайлович, бросьте вы эти цирлих-манирлих, всего-то мне несколько
остановок. Вы напрасно благодарите, это мой долг, и я привык его  выполнять,
а вам... -- вздохнул, -- поверьте мне, если бы только что-нибудь было в моих
силах.
     Как мне выразить ему? как сказать? предложить как? -- вот что мучило по
дороге. Может, Лина сумела б, а я...
     Ефим Маркович,  вы сделали для нас так много... нет, нет! Взяли на себя
смелость..
     Да  бросьте, давайте будем говорить прямо: чем  я рискую? Своим  добрым
именем? Так  оно уже много раз в подобных же ситуациях висело на волоске. Но
глядеть  так, сложа  руки -- нет, этого я  не понимаю! Скажу вам: все  может
быть. Что же тогда, вы убьете меня? -- вжал красивую голову в плечи.
     Что бы ни было, Ефим Маркович!.. Но... я не знаю, как сказать это...
     -- Я понял... -- похолодел отстраняюще. --  И прошу вас никогда об этом
не заговаривать со мной. Ни-ког-да!.. Если хотите, чтобы мы были... чтобы  я
был вам полезен.
     Ну, не это -- но хоть что-нибудь, знак!..
     Поймите,  -- сердечно  и  просто  заглянул  мне  в лицо,-- они ведь мне
заплатят. Ну, пускай пустяки, но  много  ли мне, одному,  надо? Да если бы я
захотел!.. Вы, конечно, не сомневаетесь, что я хорошо знаю всю эту кухню. Но
я  ничего  общего  в  этом плане  не  имею  с  этой  командой.  А  поверьте,
возможностей предостаточно. Но -- не могу! Каждый выбирает то, что он хочет.
Или... -- лукаво прищурился, -- что заслужил. Я  лично нахожу  утешение не в
машине,  не  в сберкнижке, а в чем-то другом. Ну, ладно, один  пропущу... --
проводил  глазами  уже  пятый  свой  трамвай.  -- Расскажу  вам такую байку.
Пользовал я тут недавно супругу одного нашего уважаемого профессора,  умница
он удивительный, как  говорят евреи -- цадик:  мудрец, философ. И специалист
потрясающий. Но есть у него на это слабость. Мы с ним  в отличных отношениях
и,  бывало, я  спрашивал: ну,  зачем  вам  в таком  почтенном  возрасте, без
наследников? Для кого? Но, видимо, это тоже  род  недуга. Так вот,  жена его
захворала, и как-то так вышло, что двое маститых не смогли ей помочь, а мне,
дураку,  удалось.  И вот приходит  он  и...  приносит  бутылку  отличнейшего
коньяка. Тут я не удержался и захохотал: мир дрогнет -- Холдин дал взятку!
     -- А мне вы не разрешаете.
     Нет. И знаете, почему? Есть разница.
     Да, подумал  я,  и огромная. Между мной да ими -- всеми. Во всем. Это я
очень  хорошо чувствовал. Все  время.  А взятку ему  чуть позднее я все-таки
дал: прочесть взятую у кого-то рукопись  Солженицына "В круге первом". И  за
это уж он был мне весьма и весьма благодарен.
     Я  вошел,  когда  мама  уже  собирала  тебя   в  дорогу,  и  носилки  с
прислоненными  к  ним няньками дожидались вас в  коридоре. "Ну,  готовы?" --
вошли к нам. "Мама, а машина где?" --  "А машины нету, -- весело заулыбались
няньки. -- Мы  вместо нее, повезем тебя  -- не качнет,  не тряхнет"  --  "Не
хочу-у..." -- "Хорошо, доченька, -- поняла,  достала платок, --Лерочка у нас
стесняется, да? -- (Покивала ты грустно, молча). --  Мы вот та-ак сделаем...
и  вот  так..." --  поправляла,  чтоб  не  виден  был  глаз, щека,  синевато
затекшие. Да еще налепила ватку к ноздрям. Ставшим ненужными.
     Я  хотел  нести,  но углом, к коленям подмяв животы, взялись няньки  за
ручки, меня отстраняя ("Мы  сами,  сами!").  И  все  весело, так  по-доброму
скрашивая. Понесли бережно, двором,  по которому не пришлось  тебе походить,
по улице. Брел я сзади с вещами, металось: "Нет, нет, не в  последний путь".
И глазами старался туда не попасть, откуда выезжали э т и автобусы. Прохожие
(видел) оглядывались. По тенистым аллеям шли, и сирень, отцветшая, подходила
к  дорожке:  Здравствуй,  Лерочка.  Каратегуз  (что кустился  в садах  наших
давних, счастливых, зимой  --  в снегирях) удрученно кивал издали. И деревья
провожали нас  ропотом,  высоко-высоко шелестевшим  над нами.  Это  было  28
августа 1968 года.
     -- Так!..  давайте сюда.  Ну, что, опять к нам пожаловала? -- встречала
нас Старшая.  --  А вы  свое  забирайте.  Мы  тебе палатку вымыли... --  так
нежданно, так приветливо сказала тебе, доченька.
     Вышли наши милые провожатые тетушки,  потоптались (видно, хотелось им с
тобой  попрощаться),  вскинули скатанные носилки, подошли ко мне: "Всего вам
доброго". -- "Спасибо!.. -- вскочил. --  Спасибо  вам огромное от всех нас!"
--"Желаем, ото всей души вам желаем... -- а лица потухли. -- Не поминайте
     нас  лихом". --  "Что вы, что вы!.. Такие у вас  там люди!..Разве можно
сравнить". -- "Да уж... -- покосились на дверь.-- До свиданья. И жене вашей,
и  доченьке  от  нас, ото всех...  Не убивайтесь так, все  бывает, все, а вы
еще... вам еще... "
     И пошли, пошли...
     "Папочка!.. -- Тамара неожиданно появилась в окне,  выходившем во двор.
--  Ну,  устроились.  Тут  хорошо,  тихо, прохладно.  В  этом  смысле...  --
издевательски дрогнули губы,  -- тут лучше. Все врачи ушли. Спроси, можно ли
тебе к нам. У этой". - "Не  знаю, не знаю... -- величаво глянула Старшая, --
насчет вас мне никаких указаний не было". -- "Поймите, жена  уж  три ночи не
спит", -- с места в карьер начал канючить. "Мне даны указания, чтобы в боксе
с больной был кто-нибудь  один. Такой уж у  нас здесь порядок. И  везде". --
"Нет,
     не везде". -- "Ищите, где лучше".
     Подошел  к  окну, рассказал. "Сволочи, -- было спокойное резюме. -- Ох,
как  мне не хотелось сюда!.." -- "Вспомни Песочную..."  ---  "Да, понимаю...
ладно, не волнуйся, как-нибудь. Иди домой. Ах, да, ты Лину ждешь".
     И совсем уж стемнело,  когда на пустынной дорожке увидел ее. Еще издали
качала мне  укоризненно  соломенной  головой. "О-у!..  -- исторгла из  самых
глубин, устало плюхнулась  на скамью. -- А я  там вас искала... вечно ты мне
запаришь мозги". - "Извини, но я же тебе говорил". -- "Ну, я  забыла! Могу я
забыть?! У меня что?.. -- осеклась. -- Знаешь, Сашка, только  я могла из нее
выжать. Вот... --  достала из  сумочки две  бутылочки,  еще  теплые. -- Я ей
прямо  сказала,-- заулыбалась, -- как хотите, но без этого я от вас не уйду.
Вот ся-аду...--
     мило,  по-детски  и  даже  приподнялась,  чтобы снова сесть, -- и  буду
сидеть. Пока не дадите. Посмеялась и говорит: ну, раз так, придется уважить.
Ты  слышал  про амитозин?"  -  "Аминазин  больным  детям  в психиатрической,
слышал, давали".  --  "Нет,  амитозин! Про тот  я  сама  знаю". --  "И  как,
помогло?" -- "С тобой до чего  угодно можно дойти. Шучу,  шучу, миленький...
-- накренилась, погладила.

     До чего  же  быстро  она ко  мне  привыкала. "Нет,  это  совсем другое.
Понимаешь, там такой мужик симпатичный сидел. Мы разговорились с ним. У него
жена болеет. На Песочной лежала, по женским... -- брезгливо, как не женщина,
морщилась. Или как слишком здоровая женщина. -- Ей
     посоветовали этот амитозин, и она  прямо воскресла. Это новый препарат,
его делают где-то во  Львове.  Я взяла  адрес  и  телефон этого мужика, если
хочешь,  съезжу". -- "Пожалей  уж не  кошелек, так таксистов". --  "Да!.. ты
знаешь,  я тут  с таким мужиком познакомилась!" - "На остановке". -- "Как ты
угадал? Ты умничка. Нервничаю, опаздываю. Нет  и нет. И  вдруг едет машина и
останавливается возле меня. Девушка, говорит, садитесь. Ну, я подумала... --
слишком  уж пренебрежительно  выпятила губку,-- и села. Ничего... н-ну, так,
обычный. Володей его зовут".
     Это  и был  тот  самый Интерес, только  все это было  не  "на  днях", а
гораздо  раньше, да  велика ль разница, если теперь и Володи  того давно уже
нет, и других, многих,  а есть Шурик-- почти муж. И этого  тоже не станет, а
будет  муж, натуральный.  Потом  и  его  не  станет,  но  другие  же  будут?
Обязательно -- и  они, и муж. Окончательный? Не знаю.  Лишь одно мне ведомо,
как царю Соломону: все проходит. Когда-нибудь. Это для  тебя, доченька, счет
шел на дни.
     -- Молодой мужик, а такая "Волга", вся вылизанная, и  такие финтифлюшки
везде, обезьянки мохеровые. Ты ведь знаешь, как  мне важна машина, сколько я
на такси трачу.
     Вот теперь, когда у Лины давно уж машина, с которой она "не слезает" ни
зимой, ни летом, --  вот теперь-то вряд ли она  поняла бы себя, тогдашнюю. И
того Владимира тоже. Все мы так, бывает,  не можем понять, как могли мы быть
с кем-то, даже просто так -- разговаривать.
     Уже  дважды   выглядывала   Тамара,  поговорила  тихонечко   с   Линой,
благодарно,  улыбчиво. Разве скажешь, глянув, что у нее на душе. Обернулась,
спросила:  "Лерочка, тетя Лина пришла, хочешь  ее посмотреть?" Отмоталась ты
головой. Первый раз не захотела увидеть. Чтобы себя в ее глазах не  увидеть.
А  Лина  рассказывала.  "Он  мне говорит: вот  запомните,  все  равно  вы не
сорветесь с моего крючка. Честное слово -- так и сказал! -- сияла.-- Он  мне
два раза звонил в тот же день.  И потом приезжал".--  "Как он тебя энергично
на  крючок надевает".  --  "О-у, Сашечка, при желании у меня  таких было  бы
миллион!  Нет, не нравится,  скобарь,  но -- машина!  Говорит: когда и  куда
угодно. Хочешь, съезжу за амитозином?"
     Поблагодарил, и подумал,  что и  травы  эти  напрасные,  только  горечь
отравная.  А знакомому Лины по амитозину позвонил в тот же вечер. Говорил он
приветливо, при жене.  И сама подошла, голос бодрый,  приятный: "Вы  знаете,
эти уколы такие болезненные, что, боюсь,  ребенок  не выдержит. После них не
пошевелиться. Я человек привычный, сами понимаете, но это  совершенно адская
боль. Что ты  говоришь?..  -- в сторонку.-- Да,  вот муж говорит,  что  этот
изобретатель сейчас уже сделал новые, очищенные. И они уже  безболезненные".
Доложил Ильиной,  и  мгновенно: "Завтра же я узнаю у  наших правдистов,  кто
там,  во  Львове, собкором, и  буду  того просить.  Выйдет! Я  уверена,  что
выйдет. Думаю, не откажет".
     Утром,  напарив  травы, разлил  ее в  портативную тару:  теперь с этими
карантинными чекистами надо быть втройне осторожным. Начал я с прежнего -- с
приставаний, докучливых  просьб. И вот тут  бы надобно все-таки объясниться.
Мне противно  видеть нас  склочниками, но одни ли мы  виноваты пред врачами,
особенно  карантинными? Если мы  не можем выбрать себе врачей. Я  уверен: на
западе  нет того милосердия, доброты, душевности, что  дарили нам многие. Но
зато (пусть  за деньги,  пусть разорительно)  можно выбрать и место и нужную
помощь. И еще: взрослый может решить, но ребенок не может, не знает. За него
все решают врачи, а родителям не дают. Пусть не всем это нужно, все равно --
никому.
     "Что  же  вы  хотите? -- н