Нина--дочь Анны Львовны, Аня --дочь Нины, а ты, Лера,
ты-то  кто? Ромул  иль  Рэм? Волчьей слюной  тебя уже отравили, теперь  надо
собачьей.
     "Самолет вылетел, --  доложил  вечером Юрий Дмитрич.--  Запишите  рейс,
номер... Впрочем, они обещали вам позвонить". И действительно, чей-то  голос
дознался, сказал, что там-то и там-то ждет нас посылка. Еще утром пласталась
неведомая  алапера где-то у самого Ледовитого океана,  а  сейчас... словно в
сказках,  щуки-лебеди-утки, спасенные  добрым  молодцем,  достают из морских
пучин, из небесных глубин то, где прячется кащеева смерть. Никого не спасали
мы, а нас... Чьи-то добрые руки все сделали, по длиннейшей цепочке доставили
и --  придите,  возьмите.  Это  было как чудо. Уж  не  первое, не последнее,
только вот беда -- рукотворное.
     Я  нашел  эту  дверь.  Утомленный  мужчина,  небритый,  молча выслушал,
запустил  в какую-то полку  руку,  потянул пакет  в оберточной крафт-бумаге,
тяжело  шлепнул его  на обитый  линолеумом прилавок.  Я  входил и  готовился
встретить  глаза, но  вопроса не  встретил, только факт: это вы? получите. И
все же  так  благодарно захотелось  сказать  ему,  единственному увиденному,
стоящему возле  самого устья  цепочки  -- для чего это  все, для кого.  И не
смог: не нуждались


     там в этом. Спасибо, до  свиданья. Молча кивнул он в ответ лакированным
козырьком.
     Ночь садилась  на  город по позднему летнему графику,  вытолкнув из-под
брюха мягкие черные  шины шасси; ей навстречу металлически, вольтово яростно
разгорались  фонари,  и  в  аквариумах   пассажирских   салонов   шевелились
счастливые рыбки -- с  чемоданами, портфелями, ребятишками. Подошел автобус,
и  полез  в него вместе со мной  странный запах. Показалось сперва -- пахнет
аэрофлотом. Но отъехали -- он со мной. Наклонился  к пакету... Бог ты мой! И
уже натекло на сидение. Вытер, на пол спустил. И пошло,  пошло  снизу вверх,
пассажиры, косясь,  опасливо удвигались  в  сторонку. Вот  тебе,  бабушка, и
аэрофлот!  Дома развернул. Шибануло так, что отбросило к стенке. А на вид...
на что же она походила? На апельсинные корки, что зиму пролежали под снегом,
утратили  цвет, стали свиной  кожей,  но толще.  В  таз  ее,  на  балкон.  А
несколько ломтей вымыть, поджарить. Так сообщала "Юность" -- в том рассказе.
Может,  запах  убьет.  О, великая  сила  -- огонь: отшиб.  Но  какая же  это
"яичница"  (говорилось  в  меню  того же  журнала). Из  белка? Нет,  простая
подошва. В блокаду  бы мы такое, наверное, "схавали",  но  -- тебе? Надо  ее
потушить -- предложила Тамара. Потушили. Все равно подошва, лосиная. "Что же
делать?" -- "Давай попробуем на себе",  -- предложил. Ничего, живы остались.
А с балкона шло так, что пришлось закрыть дверь. Окно тоже. Интересно, зачем
они ее  держат там, в Мезени?  Белых медведей  отпугивать? Как  дать, с чем,
сколько? Он-то автор,  ел ее "противнями". И собака "жадно хватала". Собака,
если ей рассказать, что про нее в журнале напишут, и не такое схватит.
     Я  боялся придти  раньше  старших, тащился дорогой, как ледащий дневной
трамвай.  Представлял  заведующую и готовился понравиться  ей  (вот, попозже
пришел),  готовностью,  как  Рыжка,  на лету  хватать  ее указания.  А  они,
несомненно, будут, это чувствовалось по старшей сестре.
     -- Папа, ты  почему  так долго? Да, спала... мальчишка  вот этот только
все бьет по стеклу. Во, гляди...
     Сосед,  мальчонка лет  четырех,  увидел  меня и -- в  стекло  кулачком.
Улыбался, слюни  пускал.  Дебил? Лицо белое, нежно-розовое, и глазенки серые
что-то уж больно радуются чему-то неведомому. Лупит, лупит -- по  стеклу, по
губам, по слюням.  Сияет  -- неземное блаженство.  "Доченька,  он,  наверно,
больной".  --  "А  я  здоровая,  да?.."  --  задрожали  привычно  губы.  "Он
недоразвитый". -- "Зачем же он здесь лежит?"
     Вошла к нему нянька, надвинулась на мальчонку, переставила его ближе  к
себе, резко  сдернула  книзу  пижамные штанишки. Там, в пахах, пеленки  были
намотаны, темновлажные. Развязала их, лебедями  пустила на пол. И остался он
--  ровные  белые  ножки, и  в  слиянии  их  -- такое  же  безобидное, как у
Аполлона. Взяла нянька пеленку, намочила под краном,  протерла кукольные эти
места, начала наматывать  сухие пеленки. Затянула два боба да самый стручок.
Ничего, ничего, милый, как ни натуго, а придет срок (ох, придет, но зачем?),
все  раздвинет, как  землю, крохотный  этот росточек,  и восстанет  ненужным
стеблем -- протестующий перст всеблагим богам.
     Здравствуйте!.. -- бодро, молодо  прокатилось за спиной. Сестра средних
лет, не отделяясь от коридорной стены,  весело ставила  на тумбочку у дверей
еду.  -- Вот вам  каша, чай.  А лекарства  приняли? Не забудете? --Мы все не
будем пить,--  наклонился  к тебе, когда вышла  она, -- видишь, тут сколько.
Целых  четыре, -- "гормона". -- Мы их  в раковину, кран откроем -- пусть она
их запьет.  Смотри,  тут еще,  -- нашел две  увесистые, рыхло  спрессованные
облатки.  Наверно, антибиотики  от  дифтерии. -  И эти она запьет? -- повела
глазами на  раковину.  --  Ага,  вреда ей не будет. Пользы тоже.  А  каша-то
теплая, Лерочка, и чай. Уд-дивительно, -- подсел кормить. За спиной
     звук  какой-то подбросил  со стула. --  Вы кушаете? Ну, ешьте, ешьте, я
потом зайду,-- сказала заведующая.
     Ну, и  что  же  сказал он,  тот мгновенный дагерротип,  коим  заменял я
медлительное,  спотычливое сердцеведение?  Приземиста, выцветше  краснолица,
голос мягкий, придержанный, глаза осторожные, вежливость, скрытность.
     -- Ну, поели? Вас я  попрошу выйти, -- обронила  сухо, твердо. И совсем
другим, матовым, ласковым тоном: -- Как тебя зовут? Давай познакомимся.
     Притворяя  дверь,  из-за  стекол увидел,  как  склонилась  и  плавными,
бережными ладонями пошла по смуглому лону. Побежал к автомату. Он дежурил на
лестнице  больничной конторы.  Где  главврач, начмед,  секретарша и  стенная
газета. Глянцевитые фотографии, ослепительные  улыбки детей. Доложил Тамаре,
что  нос  лучше.  Точно?  Да, точно! Меньше, тише,  бледнее,  выравнивается.
Врачиха? Обыкновенная. Ну, побегу!
     Татьяна Михайловна, нам можно выходить на прогулку?
     На прогулку? -- задумалась. -- А как вы будете гулять?
     На раскладушке? Ну, что ж, я вам разрешаю.  Только никаких контактов. И
повязки марлевые. Вам и ей.
     А читали мы, как всегда, с паузами, перекурными и транзитными -- солнце
шло на  нас  сверкающим  колесом. Меняли платки, вели фотосъемку  носа  -- я
глазами,  ты пальцем. Но приятно: эта втягивалась, бледнела.  И подумывал  с
нетерпением  об  уколе,  втором. И  еще  о  чем-то  надеющемся, таком  малом
размышлял он  в настигающем реве  трамваев, а когда  стихало -- в лопочащем,
подсушенном шелесте листьев. Лишь одно не вступало ему в дуршлаковую голову:
что  стоит  на балконе,  завалясь  на перила, размоченная фанерина,  треплет
ветер  ее, то  прижмет к прутьям,  то к стене с отвращеньем отбросит, сыплет
пылью хрустящей и дождями мочится, но горит несмываемо: ДУМАЕТ ОН.
     Там, на  небе,  гелиос  катил  свое колесо, а  к нам  подкатил на малой
тележке  обед.   Все  кастюрльки,  бидончики,  как  матрешки,   в  платочках
повязанных.  Ожидала нас  царская трапеза:  витамины, антибиотики,  гормоны,
хлористый кальций,  кали ацетики, суп молочный,  котлета с пюре и бессменный
часовой -- сухофруктный компот.
     У  соседей  тоже   теплится  жизнь.  В  первом   боксе  с  утра  делали
дезинфекцию:  ждали гостей. И теперь привели девочку лет  восьми, ровесницу,
загорелую дочерна и вообще черненькую. С чем ее? -- отстраненно подумал. Еще
на  прогулке несколько раз,  жужжа, стремительно влетал в  дверь дядя-шмель,
яркий, черно-белый, мохнатый.  А теперь он  плясал, подпрыгивал  под высоким
окном, норовя  заглянуть и... врачей опасаясь. "Леночка!...  тебе хорошо? --
камушками забрасывал через  форточку. --  Леночка, что тебе покушать? Говори
папе". Интересно,  что же мог  сказать  даже  самому папе  этот выкормленный
ребенок,  если  на  тумбочке, как  у  добрых  фламандцев,  в  двух  глубоких
тарелках, переваливаясь через  край, горели  два натюрморта:  груши, яблоки,
виноград, персики, сливы. Папаша... волнуется, но, видать по всему, пустяки.
Как он  из себя прыгает. Не хуже  меня.  Только выше.  И знает, за  чем. И к
другому соседу нашему Мише (познакомились с ним внаслышку), тоже  пожаловали
родные: нянька с сестрой. Подступила она  к Мишеньке со шприцем, словно бы с
леденцом. Ну, а нянька взяла его молча, еще улыбающегося, и, как белую рюху,
слишком долго стоявшую на попа, распластала, вдавила в матрац. Вот уж тут он
зашелся, засверляя  трамваи. Но тяжелые трудовые ладони, наливаясь  венозно,
лежали чугунно. Сестрица скатила пижамку, оголила заветное место, для того и
Господом  уготованное,  мазнула ваткой  --  хоп! А-а-у-ю!..  Все до капельки
выцедила, ничего не зажилила, выдернула иглу, причмокнула ваткой, улыбнулась
добавчиво.   О-ля-ля,  что  расстраиваться,   вот  он  снова  стоит,  сияет,
распяливает  на нашем стекле ладошки  да слюни. Но пора уж и мне выметаться:
тихий  послеобеденный ангел планировал на  больничку. Все  поправил, сложил,
наклонился к тебе, постоял и пошел расставаться с намордником, с драгоценным
халатом, с  бациллами. И  услышал  дрогнувшее  в  слезах: "Папаня,  ты когда
завтра  придешь?"  Папаня...  И  потом, на другой  день: "Па,  ты тетю  Лину
видел?"  Так и  стала в  добрую  минуту звать  меня,  когда маята  чуть-чуть
отпускала. От кого, где подслушала? Или сердце само вытолкнуло.
     Снова  вышел  ко мне  Архангельск,  Юрий Дмитрич. Да, получено, большое
спасибо! Только, вот оказия, больно уж запашиста, со всего околотка навозные
мухи  сбежались,  роятся,  жужжат.  Черно-синие,  сине-зеленые.  Взял  двумя
пальцами вместе с ними миску,  на лестницу вынес, в свиное ведро. Целый день
после этого отчего-то тихо, безлюдно было во всем подъезде. И того ведра уже
нет, и свиней тех тоже, но вы, мухи, храните ли благодарную память?
     Так вы не давали? -- все же немножко расстроился милый Юрий Дмитриевич.
-- Нет,  дали  немножко. Через  мясорубку  пропустили  и в пюре, с супом, но
толку от нее, наверно, не будет.
     Да, надо  свежую.  Обещают, все  обещают, во  всех  концах.  Хорошо  бы
кому-то из вас приехать -- там, на месте, можно и подтолкнуть.
     А что, это мысль.  Мы ведь сами подумывали  к  морю; нет,  не  к самому
синему,  не к самому Черному, но к  самому Белому, к  Ледовитому  океану.  С
тобой,  доченька,  по алаперу. Анна Львовна  ГЕНШТАБ (да, в такие минуты  не
Ильина)  разработала план, подвела  под него командировочный базис. И другие
старались:  где-то там далеко,  в Даугавпилсе, изо всех сил надрывалась наша
бабушка  --  утилизировать на толкучке барахло в бумажки.  Но  кому  лететь?
Лина? Сколько ж  можно! И потом... нет,  она не поедет.  Теперь  не  поедет.
Что-то новое, кажется,  появилось у Лины, какой-то Интерес. А как звали его,
я тогда не знал. "Ладно, Линочка, спасибо тебе за все. Есть человек, который
поедет". -- "Анна Львовна..." -- усмехнулась незаменимо. "Нет, мы ее сами бы
не пустили -- Лева". -- "Это что-о?.. -- с превеликим презрением,-- это тот,
который?.. Ну-у,  Сашечка,  попроси  его, но ручаюсь,  что он не поедет!" --
"Давай поспорим", -- и при ней же набрал его номер.  Выслушал он и: "Хорошо,
Саф-ша,  я поеду". -- "Но  учти, будет  трудно. И далеко, и ходить там везде
надо".  -- "А  я  что,  не  хожу? -- рассмеялся. И уже  твердо,  решенно: --
Понимаю! Все будет в порядке. Я начну с обкома". -- "Ты всегда  знал, с чего
начинать. Адам начал с Евы, а ты..." -- "А я -- с Адама!"
     А в больничке встретила меня  лечащая: "Анализ крови у Леры плохой". --
"Что, РОЭ?.."  --  "Это  само собой. У нее...--  тяжко вздохнула, посмотрела
невесело, -- не знаю,  или это от основного диагноза или... это желтуха". --
"Как?! От ч-че-го?.." -- "Не знаю,  не  знаю,  будем советоваться, смотреть.
Если  это  болезнь  Боткина, мы должны  будем  ее перевести  в  инфекционную
клинику".  --  "А укол?.. Эндоксан?!"  -- "Не знаю,  не знаю... --  и  опять
непрямо  полоснула по  мне:  уж этот-то  всем ядам яд. --  Завтра выходит из
отпуска наша заведующая, и тогда..."
     И тогда я  остался в пустыне звенящей.  Шкафы  пялились, двери,  стены.
Старшая сестра  раза два обошла меня  молча, не  выдержала: "Мазок пришел...
третий.  Отрицательный. Ничего нет". -- "Спа-си-бо..." Распустил  тесемки на
пояснице, медленно начал стягивать халат. Пойду Тамаре звонить. А твоя мама,
Лерочка,  в это время дошивала потайной патронташ к лифчику. Где одна  грудь
--  грудь, а  вторая --  резиновая перчатка с глицерином (чтобы, если кто-то
заденет, ничего не подумал; ну, что там ничего нет, тоже упругая, мягкая). А
патронташ  она  шьет, чтобы  к тебе  на передовую  ползти  с "шарлатанскими"
снадобьями,  травяными  отварами.  В  общем,  доченька,  с  противотанковыми
гранатами. Говорят, Лерочка, царь Мидас  яды больше мороженого любил. Может,
и нам следовало сызмалу тебя приучать. Эх, на многое мы могли бы роптать, да
только не приходилось на однообразие. У людей как? На войне ли убьют, кирпич
ли там свалится, автобус задавит, зарежут -- это ужас мгновенный, внезапный.
Когда я сейчас думаю, отчего мы не в желтом доме, на  полном обеспечении, то
помимо  обычной  человечьей  дублености,  вижу  кое-что  наше,  частное.  Не
гвоздили нас  молотом в темя, не раскрыли нам горло косой, не спихнули нас в
пропасть, нет  -- набросив на  выи  удавку,  волокли волоком, шаг за  шагом.
Долог  волок,  упирались  по-бычьи,  хрипели,  скользили.  Как нам было тебя
удержать,   если  нелюдью  нас  тащило  --  сила  неведомая,  нечеловеческая
затягивала  сыромятные  петли на горле. Только дважды,  ослабив, давала  нам
время вздохнуть  да подумать. Что еще все может статься.  Но теперь потащило
неостановимо. По скользкому крутояру. Не орали мы в голос, не рвали волос  и
не падали наземь подкошенно -- не спеша, незаметно, как солнце кружится, нас
засасывал ужас трясинный. Но лицо у него было не шершавое -- тихое, буднее.
     Вот такое. Я сижу у твоей постели, считаю капли глюкозы, отзванивающие:
тинь  --  раз,  тянь -- два, тюнь -- три...  И слежу за секундной  стрелкой,
чтобы  было в  минуту шестнадцать-семнадцать  капель. Не  больше. Не  забить
вену.  Вся  наука  в  том,  чтобы медленно шло,  вымывало из крови.  Сестра,
пожилая  рыхлая  женщина,  приносит бутылку,  молча выбулькивает в  воронку,
венчающую  треногу.  "Вы  следите?  Смотрите?".  Смотрю.  На  ручонку  твою,
вывернутую  наружу  залокотной  ямкой,  приделанную  ремнями  к  колодке; на
ленточки пластыря, что придерживают впившуюся иглу, косо прильнувшую к коже.
Мне не надо тебя уговаривать, что ворочаться здесь нельзя, что пластом надо,
на спине. Ты сама у нас умная.
     -- Папаня... читай...
     Сегодня  мой день,  целый.  Тамара  не может. И  вчерашнее ходит-бродит
вокруг меня: прогулочная кроватка, на ней ты,  невесомая, слабая. Табуретка,
куст  жасмина, додержавший до  августа  еще  белые, но  повядшие, обведенные
желтизной  лепестки.  Как глаза  твои.  Мухи,  листья,  сомлевшие  травы.  И
капустницы  с  их  лохматым,  суматошным  полетом.  И  работа моя  побочная,
постоянная --  по устройству твоей судьбы. Вот, если поймаю одну,  лишь одну
бабочку, все будет хорошо, но поймать  надо, не помяв,  не убив. "Папа,  ну,
что  ты там  все ловишь?"  Вот,  поймал,  поймал  я  судьбину  за  крылышко.
Аккуратненько  так, лишь пыльцу пообтряс.  Подержал за брюшко, выпустил: ну,
лети, и чтоб нам так же. Из Ее лап.
     Миша нас одолел: молотил по стеклу кулачками. Нянька отодвинула малость
кроватку, он  по воздуху  пробовал,  не понравилось, перестал. Что-то  хочет
сказать человек, но, как все мы, лишь мычит, слюни пускает. Никого из родных
мы не видели. Говорят, есть мать, да  не ходит: "Зачем ей  такой? Рада,  что
спихнула". Каждый день его колют, дважды. Лишь тогда  и слышим невозделанные
словами звуки.
     И другое соседство  уже  для нас не секрет. Положили твою сверстницу  с
аппендиксом, вырезали, да нагрянула другая беда -- чесотка. Эту девочку тоже
уколами потчуют.  Сносит гладко,  подставляя крепкую  загорелую  тыквинку. И
когда сестры вытаскивают жало, лица  у них человеческие -- сотворили  благо.
Понимаю их и завидую. Кому же охота входить к обреченным. А сегодня устроили
девочке  баню.  Притащили  свинцовую  ванну,  налили  живой  воды,  искупали
ласково, весело. И полеживала, разрумяненная, в платочке, очень хорошенькая.
Погрызет яблоко,  задумчиво  полистает книжку, из  бутылки пригубит. А ты...
едкой щелочью жгло душу: за что же тебе, доченька?
     Изначально в  крови нашей бьется  желание жаждное справедливости. Чтобы
было так, как положено, как заслужено. И хотя все-все, божье и человеческое,
временами вопиет о другом (что убийцы здравствуют, что  овец стригут и режут
их волки, и что нет  его,  нет -- воздаяния!), --  все равно, ослепленно ли,
зряче ли, тянемся к справедливости. И отнять  такого  нельзя. Уберите -- что
останется? Милосердие, доброта, дружба, преданность, жертвенность -- все они
из нее  же, из  справедливости. Уберите,  и падет он сразу же на четыре лапы
свои, человек.  И  оскалится,  и зрачки его по-болотному  вспыхнут  в вечной
ночи. Пусть химера, но должна она, должна быть -- справедливость.
     Нет  у  нас  теперь  в  обиходе  таких  обветшалых  слов:  сострадание,
милосердие,  благотворительность.  Подменили  их  формулами,  удобными,   да
казенными. Нет в "общественной  жизни"  и другого слова, даже понятия: грех.
Но  она, справедливость, сильнее всего  подпиралась боязнью  греха. Тот, кто
выбил сей  клин из-под нравственности,  поторопился. Ну, понятно,  ничего не
стоило и прежде занести  топор  либо ногу, чтобы  переступить  все. Но была,
была и -- невидимая, нетянущая, но все же где-то жала под мышками да в пахах
узда. Неощущаемо ощущалась. Пусть не всех, но держала многих.
     В  коридоре  зашевелилось.  Оглянулся:  метельно  мело   --   консилиум
шествовал.  "Здравствуйте..."  --  смущенно  улыбнулась   невысокая  пожилая
женщина,  видимо, главная.  И вот ведь  --  хватануло меня благодарностью по
самое горло,  и  ничего  уж  не надо  было  мне  от нее,  ведь сказала  все:
простите, что беспокоим, что ничем не  сможем помочь  вам,  что  всей  душой
сострадаем и -- если б могла!!
     Показательно насандаливая под краном свои  заразные руки,  увидел,  как
та, главная,  подошла к тебе. Не  ошибся в  ней: ласково, даже любяще как-то
присела и поведала тебе что-то доброе, заголила животик, начала прощупывать.
Я побрел  коридором, во  двор.  Влип  на скамейке,  ни  на что не загадывал.
Просвистел  с авоськой  чесоточный  шмель,  смуглый,  румяный,  посоленный в
черных  висках. И обратно (наверное, натолкнувшись в окне на врачей) куда-то
быстро умчал. И  обратно летит, но уже с врачом,  высоченным, решительным. С
хирургии. Этот длинный одним шагом целых два у чесоточного заглатывает. "Да,
да, вы подождите",-- кинул хирург у крыльца, по-хозяйски взлетел, исчез,  но
спустя немного уж стоял на асфальте:
     Ну, все в порядке! -- Скажите, а?.. -- дрожащее беспокойство  задралось
к  нему. --  Я думаю  так... -- подбросил длинный волнами  к своему  колпаку
четыре добротных морщины, --  дня  через два выпишетесь. Шов прекрасный!..--
ухмыльнулся умно, скромненько: мол, не  я виноват, само у нас шьется-порется
так. - Спасибо!.. -- выбросил папа ладонь.
     В лапу-то наверняка дал -- гадко подумал тот лысоватый, что затравленно
сидел на скамье  неподалеку  от  них.  "Ну, что-о вы..."  -- целиком спрятал
хирург  в  своей  мясницко-ухватистой  пятерне  плоскую  лапку.  Подержались
секунду, улетел Долгий. Вот оно,  торжество  медицины!  Всесильной, сияющей!
Как  прекрасен сей  длинный бог,  как  уверен, покоен и царски  небрежлив  в
даянии. Но, скажи мне, кудесник, с какой посрамленной будкой ты  отходишь от
вспорот