Гильберт Кийт Честертон
   Избранное

И. Трауберг:  Предисловие к сборнику избранных произведений

Бездонный холодец
Битва с драконом
Борозды
Великан
Вещая собака
Высокие равнины
Двенадцать человек
Доисторический вокзал
Если бы мне дали прочитать одну-единственную проповедь
Зеркало судьи
Злой рок семьи Дарнуэй
Исчезновение Водрея.
Корни мира
Кусочек мела
Летучие звезды
Лиловый парик
Небесная стрела
Необычайная сделка жилищного агента
Несчастный случай
О вшах, волосах и власти
О чтении
ПОТРЯСАЮЩИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ МАЙОРА БРАУНА
ПРОКЛЯТАЯ КНИГА
Причуда рыболова
Розовый куст
Сапфировый крест
Сияние серого света
Скандальное происшествие с отцом Брауном
Странное преступление Джона Боулнойза
Странные шаги
Тайна Фламбо
Тайна отца Брауна
Томми и традиции
Три типа людей
Хор
Человек в проулке
Человечество
Чудо "полумесяца"


   И. Трауберг
   Предисловие к сборнику избранных произведений


    Рассказать о жизни Честертона довольно легко - много
документов, много и мифов. Однако сразу же встает проблема,
которую мы решать не станем: документы и мифы далеко не
всегда совпадают. Разница не только в том, что мифический
Честертон не всегда похож на настоящего, - об этом мы как
раз поговорим, да и что такое "настоящий"? Разница в том,
что одни и те же события происходили постепенно, если судить
по документам, и внезапно, если судить хотя бы по
свидетельству самого Честертона. Он считал, что все самое
важное происходит внезапно, и в "Автобиографии" говорил о
том, что жизнь подобна не медленной, размеренной эволюции,
"но ряду переворотов, в которых есть ужас чуда". Придется
рассказывать и так, и так, то ли подправляя одно другим, то
ли просто предоставляя читателю что-то выбрать или все
совместить, как, видимо, в жизни и бывает - хотя бы в такой
жизни, какой ее видел Честертон.
    Родился он 29 мая 1874 года в семье потомственного
дельца, который не столько занимался делами, сколько
рисовал, издавал домашние книги, мастерил для детей
кукольный театр. Эдвард Честертон был хорошим и умным
человеком, Мэри, его жена - живой, практичной и довольно
властной. У нее были шотландские и швейцарские предки, у
него - только английские. Старший их сын, Гилберт, жил в
детстве очень счастливо. На миниатюре тех лет он - поистине
маленький лорд Фаунтлерой; первые главы его "Автобиографии"
повествуют о детском рае. Говорить он начал поздно, хорошо
говорить - к пяти годам, когда родился его брат Сесил (тот
научился говорить рано, и с тех пор они непрестанно
спорили). В одном из поздних трактатов Честертон писал:
"...чем выше существо, тем длиннее его детство" и называл
это "всем известной истиной". Если истина к тому же верна,
придется признать, что он был очень "высоким существом".
Юность его в узком смысле слова тоже запоздала, а в широком
- началась рано, зато кончилась только тогда, когда
сменилась "вторым детством". Он часто называл себя
отсталым, себя в отрочестве - тупицей, но передать трудно,
какие хорошие статьи, письма, стихи этот тупица писал. Он
был особенным - и намного сильнее, и намного слабее других.
    Детство свое он любил, отрочество - нет. Казалось бы,
такая хорошая школа, основанная в XVI веке, такой занятный
директор, чья внешность подсказала облик Воскресенья из
"Человека, который был Четвергом", клуб дебатов, прекрасные
друзья, с которыми Честертон дружил до самой смерти. Однако
детство для него - рай, светлый и уютный, отрочество - едва
ли не ад, во всяком случае - место темное и неприютное.
Учился он и хорошо, и плохо. Он получил премию за стихи
вместе с теми, кто был на два класса старше (секретарь его,
мисс Коллинз, говорит, что "получил" - это сильно сказано,
потому что он вышел, постоял и вернулся, а премию оставил, и
по рассеянности, и по застенчивости). Писал он много,
иногда на удивление мудро, иногда - совсем по-детски.
Школьное эссе о драконах очень похоже на то, что мы читаем в
изданных сборниках. Средневекового дракона он сравнивает с
"упившимся крокодилом", а о новых, современных ему, говорит
так: "Когда, читатель, ты встретишь его, в какой бы личине
он ни был, взгляни на него смело и спаси хоть немногих из
темной его пещеры. Пронесем копье храбрых и чистый щит
сквозь грохочущий бой турнира жизни и сразим роковым мечом
яркий гребень обмана и неправды". Что он и делал всю жизнь.
    Кроме словесности - верней, размышлений, которые он
выражал в слове, - его не занимало ничего, и он просто не
учился. Видимо, его любили, и это ему как-то сходило. Он
утратил детское благообразие, вид у него был смешной, он
толстел (начались какие-то эндокринные неполадки), а смешней
всего было то, что он спал на ходу, спал и сидя. Главное
же, он страдал. Юного Честертона необычайно мучили и дух
"конца века" - безнадежность, безверие, беззаконие, и то,
что творилось в его собственной душе. Не мог он вытерпеть и
несправедливости. Судя по одному из писем другу, он места
себе не находил от того, что убили и арестовали нескольких
русских студентов; а в самом начале гимназических лет он
писал о том, что бедных и "простых" мальчиков непременно
надо принимать в привилегированные школы, и не из
милосердия, а по справедливости. Милосердие "сверху вниз"
он ненавидел уже тогда. Слово "филантроп" так и осталось
для него ругательством.
    Такой вот мальчик - страдающий, справедливый, нелепый, -
кончив в семнадцать лет свою привилегированную школу,
напечатал первые стихи (плохие), в университет решил не
поступать, а стал учиться живописи. Рисовал он очень
хорошо. По его словам, в училище Слейда или работали день и
ночь, или ничего не делали. Он не делал ничего, хотя тут
миф и документы расходятся - может быть, что-то и делал. Во
всяком случае, директор училища писал его родителям, что
учить его бесполезно, можно только лишить своеобразия.
    Училище он оставил через три года (1895). В середине
90-х годов он слушал от случая к случаю лекции о литературе
в Лондонском университете. Страдал он по- прежнему. Он
просто видеть не мог равнодушных и высокомерных людей, не
верящих ни во что и над всем глумящихся. Многие считают, и
сам он считал, что несколько долгих лет он бездельничал,
едва не сошел с ума, погибал. Конечно, так оно и было, хотя
от этих лет сохранились и хорошие статьи для издательств
(как бы "внутренние рецензии"), и умные, здравые письма. И
снова возникают два варианта того, что было одним из двух
главных событий его жизни (второе - переход в католичество).
Школьный друг, Люциан Олдершоу познакомил его с семьей
профессора Блогта, которая жила в Бедфорд-парке, Шафранном
парке "Четверга". В одну из трех дочерей Олдершоу был
влюблен, потом женился, а другую, Франсис, полюбил
Честертон. Согласно собственному его рассказу, он увидел
Бедфорд-парк с моста или виадука, издали, словно райское
видение, и с этой минуты тьма сменилась светом,
бесприютность - тем особым ощущением мира как уютного дома,
которое он всю оставшуюся жизнь пытался передать другим.
    Мать запретила ему жениться, пока у него не будет хотя
бы скромного дохода. Отец практичным не был, верил в его
поэтический дар и помог ему напечатать два сборника стихов.
И миф, и документы свидетельствуют о довольно обычных
полууспехах, полунеудачах; потом совершенно (и внезапно)
побеждает возвышающая истина чуда: первый сборник эссе,
"Защитник", принес ему на самой грани веков всеанглийскую
славу.
    В 1901 году Честертон женился. Жизнь свою он считал
очень радостной и изо всех сил старался открыть эту радость
читателям. Писал он много, ощущал себя журналистом, хотя
эссе собирал в книжки, а с 1904 года стал публиковать романы
и рассказы. Он действительно был профессиональным
газетчиком, а жил так, что миф создавался сам собой.
Франсис позаботилась об его внешнем виде - на нем все
торчало, все сидело криво, и она изобрела для него почти
маскарадный костюм, широкий черный плащ и широкополую черную
шляпу. Высоты и толщины он был такой, что его прозвали
человеком-горою, как лилипуты - Гулливера. У него было
детское лицо, светлые детские глаза, пенсне всегда съезжало,
он на все натыкался, писал в кофейнях, в кебе, на углу, стоя
у стены. Лет десять он почти все время пребывал на улице
газетчиков, Флит-стрит. Там он спорил, работал и много пил,
не с горя (такое питье он порицал) и даже не "от радости", а
как бы по рассеянности, для беседы. Квартиру, где они с
Франсис жили, он тем не менее очень любил, он любил все свои
дома и считал дом лучшим и священнейшим местом на свете. Из
одних окон были видны река и парк, из других - крыши, и он,
одухотворивший город, больше любил этот, второй вид.
    Издав уже два сборника эссе, напечатав много статей в
газетах, он написал свой первый роман. Ему было тридцать
лет. По довольно устойчивому преданию, как-то раз они с
Франсис обнаружили, что в доме - всего десять шиллингов. Он
отправился на Флитстрит, пообедал как можно лучше, выпил
бутылку вина и явился к издателю. Рассказав о приключениях
человека, защищающего старую маленькую улочку в далеких 80-х
годах XX века, он прибавил, что писать не станет, пока не
получит двадцать фунтов. Получил их - хотя издатель
упирался, роман написал, и не заметил, что заплатили ему
потом неправдоподобно мало.
    Первые десять лет брака и писательской славы были очень
счастливыми; так думали все, так думал он сам, он вообще
считал свою жизнь незаслуженно счастливой. Но вспоминают и
о том, что уже тогда у него было как бы два облика -
молодого, веселого человека и человека едва ли не старого,
не только из-за толщины. Уже тогда, пусть очень немногие,
заметили в нем ту глубину, благодаря которой глубочайшие
люди века намного позже увидели в нем пророка и мудреца.
    В 1909 году Франсис увезла его в селенье Биконсфилд.
Тогда же, в эссе "Тайна плюща", он писал, что теперь всегда
будет видеть только "Лондон, мощеный золотом", словно, как
Инносент Смит ("Жив-человек"), покинувший дом, чтобы больше
любить его, только для того и уехал. Это правда; но правда
и то, что Франсис боялась, как бы он не спился и вконец не
обнищал на Флит-стрит. Больше он в Лондоне не жил. Дом его
и сад в Биконсфилде очень хороши, но город он любил больше.
    Событий в его жизни мало, по мифу - исключительно мало.
О книгах скажем после, а так - он тяжело болел в начале
войны; в 20-х и 30-х годах ездил в Италию, где бывал и в
детстве, в Польшу, в Палестину, в Америку. Во Францию он
ездил часто, поехал и весной 1936 года, вернулся, слег и
понял, что умирает. Болел он недолго, смерти не боялся.
Когда Франсис и Дороти Коллинз, которую бездетные Честертоны
считали приемной дочерью, в очередной раз к нему зашли, он
очнулся от забытья, ласково с ними поздоровался и спокойно
умер.
    Было это 14 июня 1936 года. Заупокойная служба в соборе
св. Павла прошла торжественно, из Ватикана прислали
соболезнования, и будущий папа Пий XII от имени Пия XI
назвал Честертона "защитником веры". Вроде бы на свой лад
огорчились и любимые им "обычные люди". Услышав о его
смерти, парикмахер сказал:
    "Неужели наш Честертон?" - может быть, потому, что пять
лет слушал по радио его беседы. Однако посмертная его
судьба становилась все более странной; но тут нам надо
вернуться назад, к годам, когда он был сравнительно молод.
    Один исследователь заметил, что, если бы Честертон умер
сорока лет, когда тяжко болел, ничего бы не изменилось. Да,
пять романов он уже написал, вернее - пять с половиной из
шести; ранние рассказы о Брауне, особенно первый сборник -
лучшие; все, чем он хорош - рыцарственный вызов злу,
благодарная любовь к простым вещам, надежда - проповедано к
тому времени много раз. Так это или не так, но десятые годы
века, или вторая их половина, или сама болезнь стали для
него переломными; можно сказать, что он и впрямь умер.
Заметили это не сразу, многие и не поняли, но веселый
любимец Англии превратился в кого-то другого. Легендарный
"Честертон- пивная кружка" (так называли его, припоминая
старинные кружки в виде веселого толстяка) все больше
ощущается как личина, нередко - раздражающая, и все виднее
другой - разочаровавшийся в честной политике, потерявший
брата на войне, из последних сил тащивший его газету,
глубоко верующий. Мир 20-х и 30-х годов отторгает его, он -
чужой. Он не старый - пятьдесят лет, шестьдесят - но какой
старомодный! Критик Роналд Нокс писал, что в 1922 году,
став католиком, Честертон нашел приют наконец "в детской
Господа Бога". Конечно; но там, где детской этой не
замечали, он становился все более ненужным и одиноким.
Многие поняли, что он - серьезный, глубоко убежденный
человек; что он не забавляется и забавляет, а верит и
проповедует - и многим это не понравилось.
    После его смерти стало еще яснее, что этот герой
карикатур, забава англичан, Человек-гора никому не
интересен, кроме образованных католиков. Точнее, герой
карикатур исчез, а проповедник - не интересен. Был ли он
интересен тем, кого называл "молчаливым народом", узнать
нелегко - народ этот молчалив. Конечно, все не так просто,
его причисляли к классикам, но действительно нужным он
становился именно в тех ситуациях, о которых настойчиво
напоминал людям всю жизнь: когда очень плохо, надежды почти
нет, - и когда всех спасало чудо. Его стихи читали по радио
в самый темный и в самый светлый час второй мировой войны.
    Десятки лет было все так же, и трудно сказать, кончилось
ли. Критик Суиннертон полагает, что величие его поймут
через сто лет. Может быть - но с чего бы? Способен ли,
должен ли мир стать таким, чтобы Честертон совпал с ним?
Нужно ли, чтобы полубезумное рыцарство или любовь к
неприметному и забытому стали будничными, если не
принудительными? Видимо, это и невозможно. Честертон-
мыслитель слишком легок и нелеп, в нем нет ни властности, ни
многозначительной важности. Как Сайм в "Человеке, который
был Четвергом", он сохраняет свободу и одиночество изгоя.
Тому, чему учил он, учат только снизу. Теперь подумаем о
том, чему же он учил.
    Прежде всего не будем рассуждать, вправе писатель учить
или не вправе. Может быть, не вправе; может быть, он учит
всегда, хочет того или нет; может быть, надо сперва уточнить
разные значения самого слова. Как бы то ни было, Честертон
учил и учить хотел. Собственно, он не считал себя
писателем, упорно называл журналистом, а многие называют его
апологетом, моралистом, проповедником. Так что примем, что
он - не совсем или не только писатель. Тогда возможно одно
из трех: романы его и рассказы ниже литературы; или выше;
или просто это другая литература, не совсем обычная для
нашего времени.
    Легче всего поставить ниже литературы самое популярное,
что он писал, - рассказы об отце Брауне. Они признаны
классикой детектива. И верно, первый пласт - детективный:
есть преступление (далеко не всегда убийство), есть и сыщик,
в своем роде очень хороший. Честертон первым возглавил
"Клуб детективных писателей", и никто не сомневался, что
только он может быть его председателем, если члены клуба -
Агата Кристи или Дороти Сэйерс. Однако еще один член клуба
Роналд Нокс, глубоко его почитавший, писал, что рассказы о
Брауне - не детективы или хотя бы "больше, чем детективы".
    Вероятно, детектив - не ниже литературы; однако новеллы
об отце Брауне - не только больше детектива, но и меньше.
Честертон любил обыгрывать психологический закон: "люди не
видят чего-то, потому что не ждут". Так и с циклом о
Брауне. Читая детективный рассказ, тем более - признанную
классику, обычно полагаются на то, что уж с сюжетом все в
порядке. На самом деле это не так. Предложу читателю
интересную и полезную игру: поверять рассказ за рассказом
простейшей логикой. Очень часто концы с концами не
сойдутся. Вот первые, вводные рассказы - отец Браун трижды,
как в сказке, обличает и отпускает Фламбо. Они провели
целый день вместе; как же Фламбо "Летучих звезд" не узнал
своего победителя из "Сапфирового креста" или узнал и не
испугался? Чтобы не огорчаться, можно решить, что это -
параллельные зачины, и выбрать один, а другой считать
недействительным.
    Можно вглядеться и в сам "Сапфировый крест". Каждый
кусочек поразит нас - как верно! Кто бы догадался, кроме
отца Брауна? Но попробуйте соединить их и минутку подумать.
Дело не в том, что "так не может быть", - мы не знаем, чего
быть не может; дело в том, что герои, даже Браун, ведут себя
не "против правил" или "против пошлой разумности", а против
тех законов разума, которые так мудро защищает священник. К
примеру, зачем Фламбо требует пакет, когда пакет у него?
Издевки ради?
    Отменим "Сапфировый крест", примем как зачин "Летучие
звезды". Почему никого не удивило, что бриллианты валяются
в снегу? Почему никто не подумал, что вор все же есть,
кто-то их туда вынес? Почему опытный вор так уверенно
положился на то, что Крук заговорит о полисмене? Да, Фламбо
пытался навести на эту тему, но ведь могли и не заговорить,
тогда бы все провалилось.
    Словом, занятие интересное, а при чтении Честертона -
важное. Как и отец Браун, как и его создатель, оно учит
видеть и то, чего не ждешь. Свобода от предвзятых мнений
очень важна для Честертона. Почти все видят условно,
привычно, поверхностно, а он и его герой - "как есть".
Принцип этот заявлен, чаще всего - подкреплен; но не всегда.
    Возьмем только одно, самое признанное, проявление этой
мудрой непредвзятости - отец Браун исходит не из мелких
обстоятельств, а из сути человека: кто мог что- то сделать,
кто - не мог. Нередко Честертону удавалось создать
соответствующий сюжетный ход - например, в "Оке Аполлона".
Но есть и рассказы, где принцип не работает. И еще: отец
Браун, греша против логики и психологии, иногда говорит то,
что он будто бы понял, когда еще понять не мог. Это почти
незаметно, но встречается часто.
    Если мы перестанем слепо верить удачам и даже
разоблачать неудачи "психолога Честертона", "психолога
Брауна" или "психолога Гейла" ("Поэт и безумцы"), нам будет
легче заметить, что самое безупречное в рассказах -
нравственные суждения. Если бы напечатать подряд все
сборники рассказов и все романы (одних - двенадцать, других
- шесть), "мир Честертона", быть может, сложился бы сам
собой из "мудрости" отца Брауна и других героев - для тех,
конечно, кто заметит эту мудрость.
    Честертон очень хотел, чтобы ее замечали, для того и
писал, успеха почти не добился. Подскажу несколько
примеров. В рассказе "Сапфировый крест": "Разум разумен
везде" и слова о несокрушимости сообразного разуму
нравственного закона. В "Летучих звездах": "...нельзя
удержаться на одном уровне зла", и вся речь отца Брауна в
саду, которую и в тысячный раз трудно читать спокойно. В
"Оке Аполлона" - о "единственной болезни духа", о покаянии,
о стоиках. Часто мудрые речи священника связаны со всем
рассказом, но не всегда, порой они просто вкраплены.
    Как все правоверные христиане, Честертон и его герой
считали худшим из грехов гордыню. Ее обличение - и "Молот
Господень", и "Око Аполлона". Есть оно и в других рассказах
- то в сюжете, то в одних только репликах. Но уж во всех
рассказах ей противопоставлено смирение маленького патера.
Священник из "Молота" вершит суд Господень - отец Браун не
судит и не осуждает никого. Не "ничего" - зло он судит, а
"никого" - людей он милует. Это очень важно не как
"особенность сыщика" или "элемент сюжета", а как урок
нравственности, элемент притчи.
    И сам он подчеркнуто, иногда назойливо противопоставлен
гордым, важным, сильным. Он то и дело роняет пакеты,
ползает по полу, ищет зонтик, с которым потом не может
справиться. Обратите внимание и на его внешность - "детское
лицо", "большая круглая голова", "круглые глаза", "круглое
лицо", "клецка", "коротышка". Есть рассказы, где самый
сюжет словно бы создан для обыгрывания его неуклюжести или
его смирения ("Воскресение отца Брауна"). Сознательно -
патер смиренен, неосознанно - нелеп и неприметен. Разумный
и будничный отец Браун - такой же чужой в мире взросло