т какое, - сказал Браун. -
На шпаге остались следы пальцев. На полированной
поверхности, на стекле или на стали, их можно обнаружить
долго спустя. Эти следы отпечатались на полированной
поверхности. Как раз на середине клинка. Чьи они, понятия
не имею, но кто и почему станет держать шпагу за середину
клинка? Шпага длинная, но длинная шпага тем и хороша, ею
удобней поразить врага. По крайней мере, почти всякого
врага. Всех врагов, кроме одного.
   - Кроме одного! - повторила миссис Боулнойз.
   - Только одного-единственного врага легче убить кинжалом,
чем шпагой, - сказал отец Браун.
   - Знаю, - сказала она. - Себя.
   Оба долго молчали, потом негромко, но резко священник
спросил:
   - Значит, я прав? Сэр Клод сам себя убил?
   - Да, - ответила она; и лицо ее оставалось холодно и
неподвижно. - Я видела это собственными глазами.
   - Он умер от любви к вам? - спросил отец Браун.
   Поразительное выражение мелькнуло на бледном лице
женщины, отнюдь не жалость, не скромность, не раскаяние;
совсем не то, чего мог бы ожидать собеседник; и она вдруг
сказала громко, с большой силой:
   - Ничуть он меня не любил, не верю я в это. Он ненавидел
моего мужа.
   - Почему? - спросил Браун и повернулся к ней - до этой
минуты круглое лицо его было обращено к небу.
   - Он ненавидел моего мужа, потому что... это так
необычно, я просто даже не знаю, как сказать... потому
что...
   - Да? - терпеливо промолвил Браун.
   - Потому что мой муж его не ненавидел. Отец Браун лишь
кивнул и, казалось, все еще слушал; одна малость отличала
его почти от всех детективов, какие существуют в жизни или
на страницах романов, - когда он ясно понимал, в чем дело,
он не притворялся, будто не понимает.
   Миссис Боулнойз подошла еще на шаг ближе к нему, лицо ее
освещала все та же сдержанная уверенность.
   - Мой муж - великий человек, - сказала она. - А сэр Клод
Чэмпион не был великим, он был человек знаменитый и
преуспевающий; мой муж никогда не был ни знаменитым, ни
преуспевающим. И поверьте - ни о чем таком он вовсе не
мечтал, - это чистая правда. Он не ждет, что его мысли
принесут ему славу, все равно как не рассчитывает
прославиться оттого, что курит сигары. В этом отношении он
чудесно бестолков. Он так и не стал взрослым. Он все еще
любит Чэмпиона, как любил его в школьные годы, восхищается
им, как восхищался бы, если бы кто-нибудь за обедом проделал
ловкий фокус. Но ничто не могло пробудить в нем зависть к
Чэмпиону. А Чэмпион жаждал, чтобы ему завидовали. На этом
он совсем помешался, из-за этого покончил с собой.
   - Да, мне кажется, я начинаю понимать, - сказал отец
Браун.
   - Ну, неужели вы не видите? - воскликнула она. - Все
рассчитано на это... и место нарочно для этого выбрано.
Чэмпион поселил Джона в домике у самого своего порога, точно
нахлебника... чтобы Джон почувствовал себя неудачником. А
Джон ничего такого не чувствовал. Он ни о чем таком и не
думает, все равно как... ну, как рассеянный лев. Чэмпион
вечно врывался к Джону в самую неподходящую пору или во
время самого скромного обеда и старался изумить каким-нибудь
роскошным подарком или праздничным известием или соблазнял
интересной поездкой, точно Гарун аль-Рашид, а Джон очень
мило принимал его дар или не принимал, без особого волнения,
словно один ленивый школьник соглашался или не соглашался с
другим. Так прошло пять лет, и Джон ни разу бровью не
повел, а сэр Клод Чэмпион на этом помешался.
   - И рассказывал Аман, как возвеличил его царь, - произнес
отец Браун. - И он сказал:
   "Но всего этого не довольно для меня, доколе я вижу
Мардохея Иудеянина сидящим у ворот царских".
   - Буря разразилась, когда я уговорила Джона разрешить мне
отослать в журнал некоторые его гипотезы, - продолжала
миссис Боулнойз. - Ими заинтересовались, особенно в
Америке, и одна газета пожелала взять у Джона интервью. У
Чэмпиона интервью брали чуть не каждый день, но когда он
узнал, что его сопернику, не ведавшему об их соперничестве,
досталась еще и эта кроха успеха, лопнуло последнее звено,
которое сдерживало его бесовскую ненависть. И тогда он
начал ту безрассудную осаду моей любви и чести, что стала
притчей во языцех. Вы спросите меня, почему я принимала
столь гнусное ухаживание. Я отвечу: отклонить его я могла
лишь одним способом, - объяснив все мужу, но есть на свете
такое, что душе нашей не дано, как телу не дано летать.
Никто не мог бы объяснить это моему мужу. Не сможет и
сейчас. Если вы всеми словами скажете ему: "Чэмпион хочет
украсть у тебя жену", - он сочтет, что шутка грубовата, а
что это отнюдь не шутка - такая мысль не найдет доступа в
его замечательную голову. И вот сегодня вечером Джон должен
был прийти посмотреть наш спектакль, но когда мы уже
собрались уходить, он сказал, что не пойдет: у него есть
интересная книга и сигара. Я передала его слова сэру Клоду,
и для него это был смертельный удар. Маньяк вдруг потерял
всякую надежду. Он закололся с воплем, что его убийца
Боулнойз. Он лежит там в парке, он погиб от зависти и
оттого, что не сумел возбудить зависть, а Джон сидит в
столовой и читает книгу.
   Снова наступило молчание, потом маленький священник
сказал:
   - В вашем весьма убедительном рассказе есть одно слабое
место, миссис Боулнойз. Ваш муж не сидит сейчас в столовой
и не читает книгу. Тот самый американский репортер сказал
мне, что был у вас дома и ваш дворецкий объяснил ему, что
мистер Боулнойз все-таки отправился в Пендрегон-парк.
   Блестящие глаза миссис Боулнойз раскрылись во всю ширь и
вспыхнули еще ярче, но то было скорее недоумение, нежели
растерянность или страх.
   - Как? Что вы хотите сказать? - воскликнула она. -
Слуг никого не было дома, они все смотрели представление. И
мы, слава богу, не держим дворецкого!
   Отец Браун вздрогнул и круто повернулся на одном месте,
словно какой-то нелепый волчок.
   - Что? Что? - закричал он, словно подброшенный
электрическим током. - Послушайте... скажите... ваш муж
услышит, если я позвоню в дверь?
   - Но теперь уже вернулись слуги, - озадаченно сказала
миссис Боулнойз.
   - Верно, верно! - живо согласился священник и резво
зашагал по тропинке к воротам. Только раз он обернулся и
сказал: - Найдите-ка этого янки, не то "Преступление Джона
Боулнойза" будет завтра красоваться большими буквами во всех
американских газетах.
   - Вы не понимаете, - сказала миссис Боулнойз. - Джона
это ничуть не взволнует. По-моему, Америка для него пустой
звук.
   Когда отец Браун подошел к дому с ульем и сонным псом,
чистенькая служанка ввела его в столовую, где мистер
Боулнойз сидел и читал у лампы под абажуром, - в точности
так, как говорила его жена. Тут же стоял графин с
портвейном и бокал; и уже с порога священник заметил длинный
столбик пепла на его сигаре.
   "Он сидит так по меньшей мере полчаса", - подумал отец
Браун. По правде говоря, вид у Боулнойза был такой, словно
он сидел не шевелясь с тех самых пор, как со стола убрали
обеденную посуду.
   - Не вставайте, мистер Боулнойз, - как всегда приветливо
и обыденно сказал священник. - Я вас не задержу. Боюсь, я
помешал вашим ученым занятиям.
   - Нет, - сказал Боулнойз, - я читал "Кровавый палец".
   При этих словах он не нахмурился и не улыбнулся, и гость
ощутил в нем глубокое и зрелое бесстрастие, которое жена его
назвала величием.
   Он отложил кровожадный роман в желтой обложке, совсем не
думая, как неуместно в его руках бульварное чтиво, даже не
пошутил по этому поводу. Джон Боулнойз был рослый,
медлительный в движениях, с большой седой, лысеющей головой
и крупными, грубоватыми чертами лица. На нем был поношенный
и очень старомодный фрак, который открывал лишь узкий
треугольник крахмальной рубашки: в этот вечер он явно
собирался смотреть свою жену в роли Джульетты.
   - Я не стану надолго отрывать вас от "Кровавого пальца"
или от иных потрясающих событий, - с улыбкой произнес отец
Браун. - Я пришел только спросить вас о преступлении,
которое вы совершили сегодня вечером.
   Боулнойз смотрел на него спокойно и прямо, но его большой
лоб стал наливаться краской; казалось, он впервые в жизни
почувствовал замешательство.
   - Я знаю, это было странное преступление, - негромко
сказал Браун. - Возможно, более странное, чем убийство...
для вас. В маленьких грехах иной раз трудней признаться,
чем в больших... но потому-то так важно в них признаваться.
Преступление, которое вы совершили, любая светская дама
совершает шесть раз в неделю, и, однако, слова не идут у вас
с языка, словно вина ваша чудовищна.
   - Чувствуешь себя последним дураком, - медленно выговорил
философ.
   - Знаю, - согласился его собеседник, - но нам часто
приходится выбирать: или чувствовать себя последним
дураком, или уж быть им на самом деле.
   - Не понимаю толком, почему я так поступил, - продолжал
Боулнойз, - но я сидел тут и читал и был счастлив, как
школьник в день, свободный от уроков. Так было беззаботно,
блаженна... даже не могу передать... сигары под боком...
спички под боком... впереди еще четыре выпуска этого самого
"Пальца".. это был не просто покой, а совершенное
довольство. И вдруг звонок в дверь, и долгую, бесконечно
тягостную минуту мне казалось - я не смогу подняться с
кресла... буквально физически, мышцы не сработают. Потом с
неимоверным усилием я встал, потому что знал - слуги все
ушли. Отворил парадное и вижу: стоит человечек и уже
раскрыл рот - сейчас заговорит, и блокнот раскрыл - сейчас
примется записывать. Тут я понял, что это газетчик-янки, я
про него совсем забыл. Волосы у него были расчесаны на
пробор, и, поверьте, я готов был его убить...
   - Понимаю, - сказал отец Браун. - Я его видел.
   - Я не стал убийцей, - мягко продолжал автор теории
катастроф, - только лжесвидетелем. Я сказал, что я ушел в
Пендрегон-парк, и захлопнул дверь у него перед носом. Это и
есть мое преступление, отец Браун, и уж не знаю, какое
наказание вы на меня наложите.
   - Я не стану требовать от вас покаяния, - почти весело
сказал священник, явно очень довольный, и взялся за шляпу и
зонтик. - Совсем наоборот. Я пришел как раз для того,
чтобы избавить вас от небольшого наказания, которое, в
противном случае, последовало бы за вашим небольшим
проступком.
   - Какого же небольшого наказания мне с вашей помощью
удалось избежать? - с улыбкой спросил Боулнойз.
   - Виселицы, - ответил отец Браун.

-------------------------------------------------------

   1) - Джеймс Уильям (1842-1910) - американский психолог и
        философ



   Г.К. Честертон
   Небесная стрела

   Перевод Е. Коротковой


   Боюсь, не меньше ста детективных историй начинаются с
того, что кто-то обнаружил труп убитого американского
миллионера, - обстоятельство, которое почему-то повергает
всех в невероятное волнение. Счастлив, кстати, сообщить,
что и наша история начинается с убитого миллионера, а если
говорить точнее, с целых трех, что даже можно счесть
embarras de richesse (1). Но именно это совпадение или,
может быть, постоянство в выборе объекта и выделили дело из
разряда банальных уголовных случаев, превратив в проблему
чрезвычайной сложности.
   Не вдаваясь в подробности, молва утверждала, что все трое
пали жертвой проклятия, тяготеющего над владельцами некой
ценной исторической реликвии, ценность которой была,
впрочем, не только исторической. Реликвия эта представляла
собой нечто вроде украшенного драгоценными камнями кубка,
известного под названием "коптская чаша". Никто не знал,
как она оказалась в Америке, но полагали, что прежде она
принадлежала к церковной утвари Кое-кто приписывал судьбу ее
владельцев фанатизму какого-то восточного христианина,
удрученного тем, что священная чаша попала в столь
материалистические руки. О таинственном убийце, который,
возможно, был совсем даже и не фанатик, ходило много слухов
и часто писали газеты. Безымянное это создание обзавелось
именем, вернее, кличкой. Впрочем, мы начнем рассказ лишь с
третьего убийства, так как лишь тогда на сцене появился
некий Священник Браун, герой этих очерков
   Сойдя с палубы атлантического лайнера и ступив на
американскую землю, отец Браун, как многие англичане,
приезжавшие в Штаты, с удивлением обнаружил, что он
знаменитость. Его малорослую фигуру, его малопримечательное
близорукое лицо, его порядком порыжевшую сутану на родине
никто бы не назвал необычными, разве что необычайно
заурядными. Но в Америке умеют создать человеку славу;
участие Брауна в распутывании двух-трех любопытных уголовных
дел и его старинное знакомство с экс-преступником и сыщиком
Фламбо создали ему в Америке известность, в то время как в
Англии о нем лишь просто кое-кто слыхал. С недоумением
смотрел он на репортеров, которые, будто разбойники, напали
на него со всех сторон уже на пристани и стали задавать ему
вопросы о вещах, в которых он никак не мог считать себя
авторитетом, например, о дамских модах и о статистике
преступлений в стране, где он еще и нескольких шагов не
сделал. Возможно, по контрасту с черным, плотно
сомкнувшимся вокруг него кольцом репортеров, отцу Брауну
бросилась в глаза стоявшая чуть поодаль фигура, которая
также выделялась своей чернотой на нарядной, освещенной
ярким летним солнцем набережной, но пребывала в полном
одиночестве, - высокий, с желтоватым лицом человек в больших
диковинных очках. Дождавшись, когда репортеры отпустили
отца Брауна, он жестом остановил его и сказал:
  - Простите, не ищете ли вы капитана Уэйна?
   Отец Браун заслуживал некоторого извинения, тем более что
сам он остро чувствовал свою вину. Вспомним:  он впервые
увидел Америку, главное же - впервые видел такие очки, ибо
мода на очки в массивной черепаховой оправе еще не дошла до
Англии. В первый момент у него возникло ощущение, будто он
смотрит на пучеглазое морское чудище, чья голова чем-то
напоминает водолазный шлем. Вообще же незнакомец одет был
щегольски, и простодушный Браун подивился, как мог такой
щеголь изуродовать себя нелепыми огромными очками. Это было
все равно, как если бы какой-то денди для большей
элегантности привинтил себе деревянную ногу. Поставил его в
тупик и предложенный незнакомцем вопрос. В длинном списке
лиц, которых Браун надеялся повидать в Америке, и в самом
деле значился некий Уэйн, американский авиатор, друг живущих
во Франции друзей отца Брауна; но он никак не ожидал, что
этот Уэйн встретится ему так скоро.
   - Прошу прощения, - сказал он неуверенно, - так это вы
капитан Уэйн? Вы... вы его знаете?
   - Что я не капитан Уэйн, я могу утверждать довольно
смело, - невозмутимо отозвался человек в очках. - Я почти
не сомневался в этом, оставляя его в автомобиле, где он
сейчас вас дожидается. На ваш второй вопрос ответить
сложнее. Я полагаю, что я знаю Уэйна, его дядюшку и, кроме
того, старика Мертона. Я старика Мертона знаю, но старик
Мертон не знает меня. Он видит в этом свое преимущество, я
же полагаю, что преимущество - за мной. Вы поняли меня?
   Отец Браун понял его не совсем. Он, помаргивая, глянул
на сверкающую гладь моря, на верхушки небоскребов, затем
перевел взгляд на незнакомца. Нет, не только потому, что он
прятал глаза за очками, лицо его выглядело столь
непроницаемым. Было в этом желтоватом лице что-то
азиатское, даже монгольское; смысл его речей, казалось,
наглухо был скрыт за сплошными пластами иронии. Среди
общительных и добродушных жителей этой страны нет-нет да
встретится подобный тип - непроницаемый американец.
   - Мое имя - Дрейдж, - сказал он, - Норман Дрейдж, и я
американский гражданин, что все объясняет. По крайней мере,
остальное, я надеюсь, объяснит мой друг Уэйн, так что не
будем нынче праздновать четвертое июля (2).
   Ошеломленный, Браун позволил новому знакомцу увлечь себя
к находившемуся неподалеку автомобилю, где сидел молодой
человек с желтыми всклокоченными волосами и встревоженным
осунувшимся лицом. Он издали приветствовал отца Брауна и
представился:  Питер Уэйн. Браун не успел опомниться, как
его втолкнули в автомобиль, который, быстро промчавшись по
улицам, выехал за город. Не привыкший к стремительной
деловитости американцев, Браун чувствовал себя примерно так,
словно его влекли в волшебную страну в запряженной драконами
колеснице. И как ни трудно ему было сосредоточиться, именно
здесь ему пришлось впервые выслушать в пространном изложении
Уэйна, которое Дрейдж иногда прерывал отрывистыми фразами,
историю о коптской чаше и о связанных с ней двух убийствах.
   Как он понял, дядя Уэйна, некто Крейк, имел компаньона по
фамилии Мертон, и этот Мертон был третьим по счету богатым
дельцом, в чьи руки попала коптская чаша. Когда-то первый
из них, Титус П. Трэнт, медный король, стал получать
угрожающие письма от неизвестного, подписывавшегося Дэниел
Рок. Имя, несомненно, было вымышленным, но его носитель
быстро прославился, хотя доброй славы и не приобрел. Робин
Гуд и Джек Потрошитель вместе не были бы более знамениты,
чем этот автор угрожающих писем, не собиравшийся, как вскоре
стало ясно, ограничиться угрозами. Все закончилось тем, что
однажды утром старика Трэнта нашли в его парке у пруда,
головой в воде, а убийца бесследно исчез. По счастью, чаша
хранилась в сейфе банка и вместе с прочим имуществом перешла
к кузену покойного, Брайану Хордеру, тоже очень богатому
человеку, также вскоре подвергшемуся угрозам безымянного
врага. Труп Брайана Хордера нашли у подножья скалы,
неподалеку от его приморской виллы, дом же был ограблен, и
на сей раз - очень основательно. И хотя чаша не досталась
грабителю, он похитил у Хордера столько ценных бумаг, что
дела последнего оказались в самом плачевном состоянии.
   - Вдове Брайана Хордера, - рассказывал дальше Уэйн, -
пришлось продать почти все ценности. Наверно, именно тогда
Брандер Мертон и приобрел знаменитую чашу. Во всяком
случае, когда мы познакомились, она уже находилась у него.
Но, как вы сами понимаете, быть ее владельцем довольно
обременительная привилегия.
   - Мистер Мертон тоже получает угрожающие письма? -
спросил отец Браун, помолчав.
   - Думаю, что да, - сказал мистер Дрейдж, и что-то в его
голосе заставило священника взглянуть на него
повнимательнее:  Дрейдж беззвучно смеялся, да так, что у
священника побежали по коже мурашки.
   - Я почти не сомневаюсь, что он получал такие письма, -
нахмурившись, сказал Питер Уэйн. - Я сам их не читал: его
почту просматривает только секретарь, и то не полностью,
поскольку Мертон, как все богачи, привык держать свои дела в
секрете. Но я видел, как он однажды рассердился и
огорчился, получив какие-то письма; он, кстати, сразу же
порвал их, так что и секретарь их не видел. Секретарь тоже
обеспокоен; по его словам, старика кто-то преследует.
Короче, мы будем очень признательны тому, кто хоть немного
нам поможет во всем этом разобраться. А поскольку ваш
талант, отец Браун, всем известен, секретарь просил меня
безотлагательно пригласить вас в дом Мертона.
   - Ах, вот что, - сказал отец Браун, который наконец-то
начал понимать, куда и зачем его тащат. - Но я, право, не
представляю, чем могу вам помочь. Вы ведь все время здесь,
и у вас в сто раз больше данных для научного вывода, чем у
случайного посетителя.
   - Да, - сухо заметил мистер Дрейдж, - наши выводы весьма
научны, слишком научны, чтобы поверить в них. Сразить
такого человека, как Титус П. Трэнт, могла только небесная
кара, и научные объяснения тут ни при чем. Как говорится,
гром с ясного неба.
   - Неужели вы имеете в виду вмешательство потусторонних
сил! - воскликнул Уэйн.
   Но не так-то просто было угадать, что имеет в виду
Дрейдж; впрочем, если б он сказал о ком-нибудь:  "тонкая
штучка", - можно было бы почти наверняка предположить, что
это значит "дурак". Мистер Дрейдж хранил молчание,
непроницаемый и неподвижный, как истый азиат; вскоре
автомобиль остановился, видимо, прибыв к месту назначения, и
перед ними открылась странная картина. Дорога, которая до
этого шла среди редко растущих деревьев, внезапно вывела их
на широкую равнину,