впечатление южного пейзажа. Ярко-зеленые колышущиеся лавры,
глубокая, отливающая пурпуром синева небес, луна, как
огромный волшебный кристалл, - это была картина, полная
легкомысленной романтики. А вверху, по веткам деревьев,
карабкается какая-то странная фигура, имеющая вид не столько
романтический, сколько неправдоподобный. Человек этот весь
искрится, как будто облаченный в костюм из десяти миллионов
лун; при каждом его движении свет настоящей луны загорается
на нем новыми вспышками голубого пламени. Но, сверкающий и
дерзкий, он ловко перебирается с маленького деревца в этом
саду на высокое развесистое дерево в соседнем и
задерживается там только потому, что чья-то тень скользнула
в это время под маленькое дерево и чей-то голос окликнул его
снизу.
   - Ну, что ж, Фламбо, - произносит голос, - вы
действительно похожи на летучую звезду, но ведь звезда
летучая в конце концов всегда становится падучей звездой.
   Наверху в ветвях лавра искрящаяся серебром фигура
наклоняется вперед и, чувствуя себя в безопасности,
прислушивается к словам маленького человека.
   - Это - самая виртуозная из всех ваших проделок, Фламбо.
Приехать из Канады (с билетом из Парижа, надо полагать)
через неделю после смерти миссис Адамс, когда никто не
расположен задавать вопросы, - ничего не скажешь, ловко
придумано. Еще того ловчей вы сумели выследить "летучие
звезды" и разведать день приезда Фишера. Но в том, что за
этим последовало, чувствуется уже не ловкость, а подлинный
гений. Выкрасть камни для вас, конечно, не составляло
труда. При вашей ловкости рук вы могли бы и не привешивать
ослиный хвост к фалдам фишеровского фрака. Но в остальном
вы затмили самого себя.
   Серебристая фигура в зеленой листве медлит, точно
загипнотизированная, хотя путь к бегству открыт; человек на
дереве внимательно смотрит на человека внизу.
   - Да, да, - говорит человек внизу, - я знаю все. Я знаю,
что вы не просто навязали всем эту пантомиму, но сумели
извлечь из нее двойную пользу. Сначала вы собирались
украсть эти камни без лишнего шума, но тут один из
сообщников известил вас о том, что вас выследили и опытный
сыщик должен сегодня застать вас на месте преступления.
Заурядный вор сказал бы спасибо за предупреждение и скрылся.
Но вы - поэт. Вам тотчас же пришла в голову остроумная
мысль спрятать бриллианты среди блеска бутафорских
драгоценностей. И вы решили, что если на вас будет
блестящий наряд Арлекина, то появление полисмена покажется
вполне естественным. Достойный сыщик вышел из полицейского
участка в Путни, намереваясь поймать вас, и сам угодил в
ловушку, хитрее которой еще никто не придумывал. Когда
отворились двери дома, он вошел и попал прямо на сцену, где
разыгрывалась рождественская пантомима и где пляшущий
Арлекин мог его толкать, колотить ногами, кулаками и
дубинкой, оглушить и усыпить под дружный хохот самых
респектабельных жителей Путни. Да, лучше этого вам никогда
ничего не придумать. А сейчас, кстати говоря, вы можете
отдать мне эти бриллианты.
   Зеленая ветка, на которой покачивается сверкающая фигура,
шелестит, словно от изумления, но голос продолжает:
   - Я хочу, чтобы вы их отдали, Фламбо, и я хочу, чтобы вы
покончили с такой жизнью. У вас еще есть молодость, и
честь, и юмор, но при вашей профессии надолго их недостанет.
Можно держаться на одном и том же уровне добра, но никому
никогда не удавалось удержаться на одном уровне зла. Этот
путь ведет под гору. Добрый человек пьет и становится
жестоким; правдивый человек убивает и потом должен лгать.
Много я знавал людей, которые начинали, как вы, благородными
разбойниками, веселыми грабителями богатых и кончали в
мерзости и грязи. Морис Блюм начинал как анархист по
убеждению, отец бедняков, а кончил грязным шпионом и
доносчиком, которого обе стороны эксплуатировали и
презирали. Гарри Бэрк, организатор движения "Деньги для
всех", был искренне увлечен своей идеей, - теперь он живет
на содержании полуголодной сестры и пропивает ее последние
гроши. Лорд Эмбер первоначально очутился на дне в роли
эдакого странствующего рыцаря, теперь же самые подлые
лондонские подонки шантажируют его, и он им платит. А
капитан Барийон, некогда знаменитый джентльмен-апаш, умер в
сумасшедшем доме, помешавшись от страха перед сыщиками и
скупщиками краденого, которые его предали и затравили.
   - Я знаю, у вас за спиной вольный лес, и он очень
заманчив, Фламбо. Я знаю, что в одно мгновение вы можете
исчезнуть там, как обезьяна. Но когда-нибудь вы станете
старой седой обезьяной, Фламбо. Вы будете сидеть в вашем
вольном лесу, и на душе у вас будет холод, и смерть ваша
будет близко, и верхушки деревьев будут совсем голыми.
   Наверху было по-прежнему тихо; казалось, маленький
человек под деревом держит своего собеседника на длинной
невидимой привязи. И он продолжал:
   - Вы уже сделали первые шаги под гору. Раньше вы
хвастались, что никогда не поступаете низко, но сегодня вы
совершили низкий поступок. Из-за вас подозрение пало на
честного юношу, против которого и без того восстановлены все
эти люди. Вы разлучаете его с девушкой, которую он любит и
которая любит его. Но вы еще не такие низости совершите,
прежде чем умереть.
   Три сверкающих бриллианта упали с дерева на землю.
Маленький человек нагнулся, чтобы подобрать их, а когда он
снова глянул наверх - зеленая древесная клетка была пуста:
серебряная птица упорхнула.
   Бурным ликованием было встречено известие о том, что
бриллианты случайно подобраны в саду. И подумать, что на
них наткнулся именно отец Браун. А сэр Леопольд с высоты
своего благоволения даже сказал священнику, что, хотя сам он
и придерживается более широких взглядов, но готов уважать
тех, кому убеждения предписывают затворничество и неведение
дел мирских.

-------------------------------------------------------

   1) - Милле Жан-Франсуа (1814-1875) - французский художник



   Г.К. Честертон
   Человек в проулке

   Перевод Р. Облонской

   В узкий проулок, идущий вдоль театра "Аполлон" в районе
Адельфи, одновременно вступили два человека. Предвечерние
улицы щедро заливал мягкий невесомый свет заходящего солнца.
Проулок был довольно длинный и темный, и в противоположном
конце каждый различал лишь темный силуэт другого. Но и по
этому черному контуру они сразу друг друга узнали, ибо
наружность у обоих была весьма приметная и притом они люто
ненавидели друг друга.
   Узкий проулок соединял одну из крутых улиц Адельфи с
бульваром над рекой, отражающей все краски закатного неба.
Одну сторону проулка образовала глухая стена - в доме этом
помещался старый захудалый ресторан при театре, в этот час
закрытый. По другую сторону в проулок в разных его концах
выходили две двери. Ни та, ни другая не были обычным
служебным входом в театр, то были особые двери, для
избранных исполнителей, и теперь ими пользовались актер и
актриса, игравшие главные роли в шекспировском спектакле.
Такие персоны любят, когда у них есть свой отдельный вход и
выход, - чтобы принимать или избегать друзей.
   Двое мужчин, о которых идет речь, несомненно, были из
числа таких друзей, дверь в начале проулка была им хорошо
знакома, и оба рассчитывали, что она не заперта, ибо подошли
к ней каждый со своей стороны равно спокойные и уверенные.
Однако тот, что шел с дальнего конца проулка, шагал быстрее,
и заветной двери оба достигли в один и тот же миг. Они
обменялись учтивым поклоном, чуть помедлили, и наконец тот,
кто шел быстрее и, видно, вообще отличался менее терпеливым
нравом, постучал.
   В этом, и во всем прочем тоже, они были полной
противоположностью друг другу, но ни об одном нельзя было
сказать, что он в чем-либо уступает другому. Если говорить
об их личных достоинствах, оба были хороши собой, отнюдь не
бездарны и пользовались известностью. Если говорить об их
положении в обществе, оба находились на высшей его ступени.
Но все в них от славы и до наружности было несравнимо и
несхоже.
   Сэр Уилсон Сеймор принадлежал к числу тех важных лиц, чей
вес в обществе прекрасно известен всем посвященным. Чем
глубже вы проникаете в круг адвокатов, врачей, а также тех,
кто вершит дела государственной важности, и людей любой
свободной профессии, тем чаще встречаете сэра Уилсона
Сеймора. Он единственный толковый человек во множестве
бестолковых комиссий, которые разрабатывают самые
разнообразные проекты - от преобразования Королевской
академии наук до введения биметаллизма для вящего
процветания процветающей Британии. Во всем же, что касалось
искусства, могущество его не знало границ. Его положение
было столь исключительно, что никто не мог понять, то ли он
именитый аристократ, который покровительствует искусству, то
ли именитый художник, которому покровительствуют
аристократы. Но стоило поговорить с ним пять минут, и вы
понимали, что, в сущности, он повелевал вами всю вашу жизнь.
   Наружность у него тоже была выдающаяся, - словно бы и
обычная и все же исключительная. К его шелковому цилиндру
не мог бы придраться и самый строгий знаток моды, и, однако,
цилиндр этот был не такой, как у всех, - быть может, чуть
повыше, и еще немного прибавлял ему роста. Высокий и
стройный, он слегка сутулился и, однако, вовсе не казался
хилым, - совсем напротив. Серебристо-седые волосы отнюдь не
делали его стариком, он носил их несколько длиннее, чем
принято, но оттого не казался женственным, они были
волнистые, но не казались завитыми. Подчеркнуто
остроконечная бородка прибавляла его облику мужественности,
совсем как адмиралам на сумрачных портретах кисти Веласкеса,
которыми увешан был его дом. Его серые перчатки чуть больше
отдавали голубизной, а трость с серебряным набалдашником
была чуть длиннее десятков подобных тростей, которыми
помахивали и щеголяли в театрах и ресторанах.
   Второй мужчина был не так высок, однако никто не назвал
бы его малорослым, зато всякий бы заметил, что он крепкого
сложения и хорош собой. Волосы и у него были вьющиеся, но
светлые, коротко стриженные; а голова крепкая, массивная -
такой в самый раз прошибать дверь, как сказал Чосер про
своего мельника. Военного образца усы и разворот плеч
выдавали в нем солдата, хотя такой открытый пронзительный
взгляд голубых глаз скорее присущ морякам. Лицо у него было
почти квадратное, и подбородок квадратный, и плечи
квадратные, даже сюртук и тот квадратный. И, уж разумеется,
сумасбродная школа карикатуристов той поры не упустила
случая, - и мистер Макс Бирбом изобразил его в виде
геометрической фигуры из четвертой книги Евклида.
   Ибо он тоже был заметной личностью, хотя успех его был
совсем иного рода. Чтобы прослышать про капитана Катлера,
про осаду Гонконга и знаменитый китайский поход, вовсе не
требовалось принадлежать к высшему свету. О нем говорили
все и всюду, портрет его печатался на почтовых открытках,
картами и схемами его сражений пестрели иллюстрированные
журналы, песни, сложенные в его честь, исполнялись чуть не в
каждой программе мюзик-холла и чуть не на каждой шарманке.
Слава его, быть может, не столь долговечная, как у сэра
Уилсона, была куда шире, общедоступней и безыскусственней.
В тысячах английских семей его ставили столь же высоко, как
Нельсона. И, однако, сэр Уилсон Сеймор был неизмеримо
влиятельней.
   Дверь им отворил старый слуга или костюмер, его
болезненная внешность и темный поношенный сюртук и брюки
странно не вязались со сверкающим убранством театральной
уборной великой актрисы. Помещение это было сплошь увешано
и уставлено множеством зеркал под самыми разными углами,
можно было принять их за несчетные грани одного огромного
бриллианта - если б только кто-то сумел забраться в самую
его середину. И когда слуга, шаркая по комнате, откидывал
створку или плотней прислонял к стене то одно зеркало, то
другое, прочие признаки роскоши, разбросанные там и сям, -
цветы, разноцветные подушки, театральные костюмы -
бесконечно множились, точно в сказке, непрестанно плясали и
менялись местами, так что голова шла кругом.
   Оба гостя заговорили с неказисто одетым слугой, как со
старым знакомым, называя его Паркинсоном, и осведомились о
его госпоже, мисс Авроре Роум. Паркинсон сказал, что она в
другой комнате, но он тотчас ей доложит. По лицу обоих
посетителей прошла тень - ведь вторая комната принадлежала
знаменитому артисту, партнеру мисс Авроры, а она была из тех
женщин, которыми нельзя пылко восхищаться, не пылая при этом
ревностью. Однако внутренняя дверь тотчас распахнулась, и
мисс Аврора появилась, как появлялась всегда не только на
сцене, но и в жизни: сама тишина, казалось, загремела
аплодисментами, притом вполне заслуженными. Причудливое
шелковое одеяние цвета павлиньего пера мерцало переливами
синего и зеленого - цветами, какие всегда так восхищают
детей и эстетов, а ее тяжелые ярко-каштановые волосы
обрамляли одно из тех волшебных лиц, что опасны для всех
мужчин, особенно же - для юных и стареющих. Вместе со своим
партнером, знаменитым американским актером Изидором Бруно,
она создала необычайно поэтичную и фантастичную трактовку
"Сна в летнюю ночь", оттенила значительность Оберона и
Титании, иными словами, Бруно и свою. Среди изысканных
призрачных декораций, в таинственных танцах ее зеленый
костюм, напоминающий полированные крылья стрекозы,
превосходно передавал непостижимую ускользающую сущность
королевы эльфов. Однако, столкнувшись с ней при свете дня,
даже и угасающего, любой мужчина уже не видел ничего, кроме
ее лица.
   Она одарила обоих своей лучезарной загадочной улыбкой,
что держала столь многих мужчин на одном и том же весьма
опасном расстоянии от нее. Она приняла от Катлера цветы,
тропические и дорогие, как его победы, и совсем иное
подношение от сэра Уилсона Сеймора, врученное позднее и
небрежней. Воспитание не позволяло ему выказывать излишнее
рвение, а условная чуждость условностям не позволяла делать
подарки столь банальные, как цветы.
   Ему попалась одна безделица, сказал он, старинная вещица:
греческий кинжал эпохи крито-микенской культуры, его вполне
могли носить во времена Тезея и Ипполита. Как все оружие
тех легендарных героев, он медный, но, представьте, еще
достаточно остер и может пронзить кого угодно. Кинжал
привлек его своей формой - он напоминает лист и прекрасен,
как греческая ваза. Если эта игрушка понравится мисс Роум
или как-то пригодится для пьесы, он надеется, что она...
   Тут распахнулась дверь в соседнюю комнату, и на пороге
возник высокий человек, еще большая противоположность
увлекшемуся объяснениями Сеймору, чем даже капитан Катлер.
Шести с половиной футов ростом, могучий, сплошь выставленные
напоказ мышцы, в великолепной леопардовой шкуре и
золотисто-коричневом одеянии Оберона, Изидор Бруно казался
поистине языческим богом. Он оперся о подобие охотничьего
копья - со сцены оно казалось легким серебристым жезлом, а в
маленькой, набитой людьми комнате производило впечатление
настоящего и по-настоящему грозного оружия. Живые черные
глаза Бруно неистово сверкали, а красивое бронзово-смуглое
лицо с выступающими скулами и ослепительно белыми зубами
приводило на память высказывавшиеся в Америке догадки, будто
он родом с плантаций Юга.
   - Аврора, - начал он глубоким и звучным, как бой
барабана, исполненным страсти голосом, который столько раз
потрясал театральный зал, - вы не могли бы...
   Тут он в нерешительности замолк, ибо в дверях вдруг
появился еще один человек, фигура до того здесь неуместная,
что впору было рассмеяться. Коротышка, в черной сутане
католического священника, он казался (особенно рядом с Бруно
и Авророй) грубо вырезанным из дерева Ноем с игрушечного
ковчега. Впрочем, сам он, видно, не ощутил всю
несообразность своего появления здесь и с нудной учтивостью
произнес:
   - Мисс Роум как будто хотела меня видеть.
   Проницательный наблюдатель заметил бы, что от этого
бесстрастного вторжения страсти только еще больше
накалились. Отрешенность священника, связанного обетом
безбрачия, вдруг открыла остальным, что они обступили Аврору
кольцом влюбленных соперников; так, когда входит человек в
заиндевелом пальто, все замечают, что в комнате можно
задохнуться от жары. Стоило появиться священнику, который
не питал к мисс Роум никаких чувств, и она еще острей
ощутила, что все остальные в нее влюблены, причем каждый на
свой опасный лад: актер - с жадностью дикаря избалованного
ребенка; солдат - с откровенным эгоизмом натуры, привыкшей
не столько размышлять, сколько действовать; сэр Уилсон - с
той день ото дня растущей поглощенностью, с какой гедонисты
предаются своему любимому увлечению; и даже это ничтожество
Паркинсон, который знал ее еще до того, как она
прославилась, - даже он следил за ней собачьим обожающим
взглядом или следовал по пятам.
   Проницательный наблюдатель заметил бы и нечто еще более
странное. И человечек, похожий на черного деревянного Ноя
(а он не лишен был проницательности), заметил это с
изрядным, но сдержанным удовольствием. Прекрасная Аврора,
которой отнюдь не безразлично было почитание другой половины
рода человеческого, явно желала отделаться от всех своих
почитателей и остаться наедине с тем, кто не был ее
почитателем, во всяком случае, почитателем в том смысле, как
все прочие; ибо маленький священник на свой лад, безусловно,
почитал ее и даже восхищался той решительной, чисто женской
ловкостью, с какой она приступила к делу. Лишь в одном,
пожалуй, Аврора действительно знала толк - в другой половине
рода человеческого. Как за наполеоновской кампанией, следил
маленький священник за тем, с какой стремительной
безошибочностью она избавилась ото всех, никого при этом не
выгнав. Знаменитый актер Бруно был так ребячлив, что ей
ничего не стоило его разобидеть, и он ушел, хлопнув дверью.
Катлер, британский офицер, был толстокож и не слишком
сообразителен, но в поведении безупречен. Он не воспринял
бы никаких намеков, но скорей бы умер, чем не исполнил
поручение дамы. Что же до самого Сеймора, с ним следовало
обращаться иначе, его следовало отослать после всех.
Подействовать на него можно было только одним способом:
обратиться к нему доверительно, как к старому другу,
посвятить его в суть дела. Священник и вправду был восхищен
тем, как искусно, одним ловким маневром мисс Роум
выпроводила всех троих.
   Она подошла к капитану Катлеру и премило с ним
заговорила:
   - Мне дороги эти цветы, ведь они, наверно, ваши любимые.
Но знаете, букет не полон, пока в нем нет и моих любимых
цветов. Прошу вас, пойдите в магазин за углом и принесите
ландышей, вот тогда будет совсем прелестно.
   Первая цель ее дипломатии была достигнута - взбешенный
Бруно сейчас же удалился. Он успел уже величественно, точно
скипетр, вручить свое копье жалкому Паркинсону и как раз
собирался расположиться в кресле, точно на троне. Но при
столь явном предпочтении, отданном сопернику, в
непроницаемых глазах его вспыхнуло высокомерие скорого на
обиду раба, огромные смуглые кулаки сжались, он кинулся к
двери, распахнул ее и скрылся в своих апартаментах. А меж
тем привести в движение британскую армию оказалось не так
просто, как представлялось мисс Авроре. Катлер, разумеется,
тотчас решительно поднялся и, как был, с непокрытой головой,
словно по команде, зашагал к двери. Но что-то, быть может,
какое-то нарочитое изящество в позе Сеймора, который лениво
прислонился к одному из зеркал, вдруг остановило Катлера уже
на пороге, и он, точно озадаченный бульдог, беспокойно
завертел головой.
   - Надо показать этому тупице, куда идти, - шепнула Аврора
Сеймору и поспешила к двери - поторопить уходящего гостя.
   Не меняя изящной и словно бы непринужденной позы, Сеймор,
казалось, прислушивался; вот Аврора крикнула вслед Катлеру
последние наставления, потом круто обернулась и, смеясь,
побежала в другой конец проулка, выходящий к улице над
Темзой, - Сеймор вздохнул с облегчением, но уже в следующее
мгновенье лицо его снова омрачилось. Ведь у него столько
соперников, а дверь в том конце проулка ведет в комн