- Я и не стану соваться, если они помолвлены. Но
существует ли помолвка? С мисс Дарнуэй я об этом, конечно,
не говорил, но я часто вижу ее, и мне ясно, что она не
считает себя помолвленной, хотя, может, и допускает мысль,
что какой-то уговор существовал. А кузен - тот вообще
молчит и делает вид, будто ничего нет и не было. Такая
неопределенность жестоко отзывается на всех.
   - И в первую очередь на вас, - резко сказал Вуд - Но если
хотите знать, что я думаю об этом, извольте, я скажу:
по-моему, он просто боится.
   - Боится, что ему откажут? - спросил Пейн.
   - Нет, что ответят согласием, - ответил Вуд. - Да не
смотрите на меня такими страшными глазами! Я вовсе не хочу
сказать, что он боится мисс Дарнуэй, - он боится картины.
   - Картины? - переспросил Пейн.
   - Проклятия, связанного с картиной. Разве вы не помните
надпись, где говорится о роке Дарнуэев?
   - Помню, помню. Но согласитесь, даже рок Дарнуэев нельзя
толковать двояко. Сначала вы говорили, что я не вправе на
что-либо рассчитывать, потому что существует соглашение, а
теперь вы говорите, что соглашение не может быть выполнено
потому, что существует проклятие. Но если проклятие
уничтожает соглашение, то почему она связана им? Если они
боятся пожениться, значит, каждый из них свободен в своем
выборе - и дело с концом. С какой стати я должен считаться
с их семейными обычаями больше, чем они сами? Ваша позиция
кажется мне шаткой.
   - Что и говорить, тут сам черт ногу сломит, - раздраженно
сказал Вуд и снова застучал молотком по подрамнику.
   И вот однажды утром новый наследник нарушил свое долгое и
непостижимое молчание. Сделал он это несколько неожиданно,
со свойственной ему прямолинейностью, но явно из самых
честных побуждений. Он открыто попросил совета, и не у
кого-нибудь одного, как Пейн, а сразу у всех. Он обратился
ко всему обществу, словно депутат парламента к избирателям,
"раскрыл карты", как сказал он сам. К счастью, молодая
хозяйка замка при этом не присутствовала, что очень
порадовало Пейна. Впрочем, надо сказать, австралиец
действовал чистосердечно; ему казалось вполне естественным
обратиться за помощью. Он собрал нечто вроде семейного
совета и положил, вернее, швырнул свои карты на стол с
отчаянием человека, который дни и ночи напролет безуспешно
бьется над неразрешимой задачей. С тех пор как он приехал
сюда, прошло немного времени, но тени замка, низкие окна и
темные галереи странным образом изменили его - увеличили
сходство, мысль о котором не покидала всех.
   Пятеро мужчин, включая доктора, сидели вокруг стола, и
Пейн рассеянно подумал, что единственное яркое пятно в
комнате - его собственный полосатый пиджак и рыжие волосы,
ибо священник и старый слуга были в черном, а Вуд и Дарнуэй
всегда носили темно-серые, почти черные костюмы. Должно
быть, именно этот контраст и имел в виду молодой Дарнуэй,
назвав Пейна единственным в доме живым человеком. Но тут
Дарнуэй круто повернулся в кресле, заговорил - и художник
сразу понял, что речь идет о самом страшном и важном на
свете.
   - Есть ли во всем этом хоть крупица истины? - говорил
австралиец. - Вот вопрос, который я все время задаю себе,
задаю до тех пор, пока мысли не начинают мешаться у меня в
голове. Никогда я не предполагал, что смогу думать о
подобных вещах, но я думаю о портрете, и о надписи, и о
совпадении, или... называйте это как хотите - и весь
холодею. Можно ли в это верить? Существует ли рок
Дарнуэев, или все это дикая, нелепая случайность? Имею я
право жениться, или я этим навлеку на себя и еще на одного
человека что-то темное, страшное и неведомое?
   Его блуждающий взгляд скользнул по лицам и остановился на
спокойном лице священника; казалось, он теперь обращался
только к нему. Трезвого и здравого Пейна возмутило, что
человек, восставший против суеверий, просит помощи у верного
служителя суеверия. Художник сидел рядом с Дарнуэем и
вмешался, прежде чем священник успел ответить.
   - Совпадения эти, правда, удивительны, - сказал Пейн с
нарочитой небрежностью. - Но ведь все мы... - Он вдруг
остановился, словно громом пораженный.
   Услышав слова художника, Дарнуэй резко обернулся, левая
бровь у него вздернулась, и на мгновение Пейн увидел перед
собой лицо портрета; зловещее сходство было так
поразительно, что все невольно содрогнулись. У старого
слуги вырвался глухой стон.
   - Нет, это безнадежно, - хрипло сказал он. - Мы
столкнулись с чем-то слишком страшным.
   - Да, - тихо согласился священник. - Мы действительно
столкнулись с чем-то страшным, с самым страшным из всего,
что я знаю, - с глупостью.
   - Как вы сказали? - спросил Дарнуэй, не сводя с него
глаз.
   - Я сказал - с глупостью, - повторил священник. - До сих
пор я не вмешивался, потому что это не мое дело. Я тут
человек посторонний, временно заменяю священника в здешнем
приходе и в замке бывал как гость по приглашению мисс
Дарнуэй. Но если вы хотите знать мое мнение, что ж, я вам
охотно отвечу. Разумеется, никакого рока Дарнуэев нет и
ничто не мешает вам жениться по собственному выбору. Ни
одному человеку не может быть предопределено совершить даже
самый ничтожный грех, не говоря уже о таком страшном, как
убийство или самоубийство. Вас нельзя заставить поступать
против совести только потому, что ваше имя Дарнуэй. Во
всяком случае, не больше, чем меня, потому что мое - Браун.
Рок Браунов, - добавил он не без иронии, - или еще лучше:
"Зловещий рок Браунов"
   - И это вы, - изумленно воскликнул австралиец, - вы
советуете мне так думать об этом?
   - Я советую вам думать о чем-нибудь другом, - весело
отвечал священник. - Почему вы забросили молодое искусство
фотографии? Куда девался ваш аппарат? Здесь внизу,
конечно, слишком темно, но на верхнем этаже, под широкими
сводами, можно устроить отличную фотостудию. Несколько
рабочих в мгновение ока соорудят там стеклянную крышу.
   - Помилуйте, - запротестовал Вуд, - уж от вас-то я меньше
всего ожидал такого кощунства по отношению к прекрасным
готическим сводам? Они едва ли не лучшее из того, что ваша
религия дала миру. Казалось бы, вы должны с почтением
относиться к зодчеству. И я никак не пойму откуда у вас
такое пристрастие к фотографии?
   - У меня пристрастие к дневному свету, - ответил отец
Браун. - В особенности здесь, где его так мало. Фотография
же связана со светом. А если вы не понимаете, что я готов
сровнять с землей все готические своды в мире, чтобы
сохранить покой даже одной человеческой душе, то вы знаете о
моей религии еще меньше, чем вам кажется.
   Австралиец вскочил на ноги, словно почувствовал
неожиданный прилив сил.
   - Вот это я понимаю! Вот это настоящие слова! -
воскликнул он. - Хотя, признаться, я никак не ожидал
услышать их от вас. Знаете что, дорогой патер, я вот возьму
и сделаю одну штуку - докажу, что я еще не совсем потерял
присутствие духа.
   Старый слуга не сводил с него испуганного, настороженного
взгляда, словно в бунтарском порыве молодого человека
таилась гибель.
   - Боже, - пробормотал он, - что вы хотите сделать?
   - Сфотографировать портрет, - отвечал Дарнуэй.
   Не прошло, однако, и недели, а грозовые тучи катастрофы
снова нависли над замком и, затмив солнце здравомыслия, к
которому тщетно взывал священник, вновь погрузили дом в
черную тьму рока. Оборудовать студию оказалось очень
нетрудно. Она ничем не отличалась от любой другой студии -
пустая, просторная и полная дневного света. Но когда
человек попадал в нее прямо из сумрака нижних комнат, ему
начинало казаться, что он мгновенно перенесся из темного
прошлого в блистательное будущее.
   По предложению Вуда, который хорошо знал замок и уже
отказался от своих эстетических претензий, небольшую
комнату, уцелевшую среди развалин второго этажа, превратили
в темную лабораторию Дарнуэй, удалившись от дневного света,
подолгу возился здесь при свете красной лампы Вуд однажды
сказал, смеясь, что красный свет примирил его с вандализмом
- теперь эта комната с кровавыми бликами на стенах стала не
менее романтична, чем пещера алхимика.
   В день, избранный Дарнуэем для фотографирования
таинственного портрета, он встал с восходом солнца и по
единственной винтовой лестнице, соединявшей нижний этаж с
верхним, перенес портрет из библиотеки в свою студию. Там
он установил его на мольберте, а напротив водрузил штатив
фотоаппарата. Он сказал, что хочет дать снимок с портрета
одному известному антиквару, который писал когда-то о
старинных вещах в замке Дарнуэй. Но всем было ясно, что
антиквар - только предлог, за которым скрывается нечто более
серьезное. Это был своего рода духовный поединок - если не
между Дарнуэем и бесовской картиной, то, во всяком случае,
между Дарнуэем и его сомнениями Он хотел столкнуть трезвую
реальность фотографии с темной мистикой портрета и
посмотреть, не рассеет ли солнечный свет нового искусства
ночные тени старого.
   Может быть, именно потому Дарнуэй и предпочел делать все
сам, без посторонней помощи, хотя из-за этого ему пришлось
потратить гораздо больше времени. Во всяком случае, те, кто
заходил к нему в комнату, встречали не очень приветливый
прием: он суетился около своего аппарата и ни на кого не
обращал внимания. Пейн принес ему обед, поскольку Дарнуэй
отказался сойти вниз, некоторое время спустя слуга поднялся
туда и нашел тарелки пустыми, но когда он их уносил, то
вместо благодарности услышал лишь невнятное мычание. Пейн
поднялся посмотреть, как идут дела, но вскоре ушел, так как
фотограф был явно не расположен к беседе. Заглянул наверх и
отец Браун, он хотел вручить Дарнуэю письмо от антиквара,
которому предполагалось послать снимок с портрета. Но
положил письмо в пустую ванночку для проявления пластинок, а
сам спустился вниз, своими же мыслями о большой стеклянной
комнате, полной дневного света и страстного упорства - о
мире, который, в известном смысле, был создан им самим, - он
не поделился ни с кем Впрочем, вскоре ему пришлось
вспомнить, что он последним сошел по единственной в доме
лестнице, соединяющей два этажа, оставив наверху пустую
комнату и одинокого человека. Гости и домочадцы собрались в
примыкавшей к библиотеке гостиной, у массивных часов черного
дерева, похожих на гигантский гроб.
   - Ну как там Дарнуэй? - спросил Пейн немного погодя. -
Вы ведь недавно были у него?
   Священник провел рукой по лбу.
   - Со мной творится что-то неладное, - с грустной улыбкой
сказал он. - А может быть, меня ослепил яркий свет и я не
все видел как следует. Но, честное слово, в фигуре у
аппарата мне на мгновение почудилось что-то очень странное.
   - Так ведь это его хромая нога, - поспешно ответил
Барнет. - Совершенно ясно.
   - Что ясно? - спросил Пейн резко, но в то же время
понизив голос. - Мне лично далеко не все ясно. Что нам
известно? Что у него с ногой? И что было с ногой у его
предка?
   - Как раз об этом-то и говорится в книге, которую я нашел
в семейных архивах, - сказал Вуд. - Подождите, я вам сейчас
ее принесу. - И он скрылся в библиотеке.
   - Мистер Пейн, думается мне, неспроста задал этот вопрос,
- спокойно заметил отец Браун.
   - Сейчас я вам все выложу, - проговорил Пейн еще более
тихим голосом. - В конце концов ведь нет ничего на свете,
чему нельзя было бы подыскать вполне разумное объяснение,
любой человек может загримироваться под портрет. А что мы
знаем об этом Дарнуэе! Ведет он себя как-то необычно...
   Все изумленно посмотрели на него, и только священник,
казалось, был невозмутим.
   - Дело в том, что портрет никогда не фотографировали, -
сказал он. - Вот Дарнуэй и хочет это сделать. Я не вижу
тут ничего необычного.
   - Все объясняется очень просто, - сказал Вуд с улыбкой;
он только что вернулся и держал в руках книгу.
   Но не успел художник договорить, как в больших черных
часах что-то щелкнуло - один за другим последовало семь
мерных ударов. Одновременно с последним наверху раздался
грохот, потрясший дом, точно раскат грома. Отец Браун
бросился к винтовой лестнице и взбежал на первые две
ступеньки, прежде чем стих этот шум.
   - Боже мой! - невольно вырвалось у Пейна. - Он там
совсем один!
   - Да, мы найдем его там одного, - не оборачиваясь сказал
отец Браун и скрылся наверху.
   Все остальные, опомнившись после первого потрясения,
сломя голову устремились вверх по лестнице и действительно
нашли Дарнуэя одного. Он был распростерт на полу среди
обломков рухнувшего аппарата; три длинные ноги штатива
смешно и жутко торчали в разные стороны, а черная
искривленная нога самого Дарнуэя беспомощно вытянулась на
полу. На мгновение эта темная груда показалась им
чудовищным пауком, стиснувшим в своих объятиях человека.
Достаточно было одного прикосновения, чтобы убедиться:
Дарнуэй был мертв. Только портрет стоял невредимый на своем
месте, и глаза его светились зловещей улыбкой.
   Час спустя отец Браун, пытавшийся водворить порядок в
доме, наткнулся на слугу, что-то бормотавшего себе под нос
так же монотонно, как отстукивали время часы, пробившие
страшный час. Слов священник не расслышал, но он и так
знал, что повторяет старик:

          В седьмом наследнике возникну вновь
          И в семь часов исчезну без следа.

   Он хотел было сказать что-нибудь утешительное, но старый
слуга вдруг опамятовался, лицо его исказилось гневом,
бормотание перешло в крик.
   - Это все вы! - закричал он. - Вы и ваш дневной свет!
Может, вы и теперь скажете, что нет никакого рока Дарнуэев?
   - Я скажу то же, что и раньше, - мягко ответил отец
Браун. И, помолчав, добавил:  - Надеюсь, вы исполните
последнее желание бедного Дарнуэя и проследите за тем, чтобы
фотография все-таки была отправлена по назначению.
   - Фотография! - воскликнул доктор. - А что от нее
проку? Да, кстати, как ни странно, а никакой фотографии
нет. По-видимому, он так и не сделал ее, хотя целый день
провозился с аппаратом.
   Отец Браун резко обернулся.
   - Тогда сделайте ее сами, - сказал он. - Бедный Дарнуэй
был абсолютно прав:  портрет необходимо сфотографировать.
Это крайне важно.
   Когда доктор, священник и оба художника покинули дом и
мрачной процессией медленно шли через коричнево-желтые
пески, поначалу все хранили молчание, словно оглушенные
ударом. И правда, было что-то подобное грому среди ясного
неба в том, что странное пророчество свершилось именно в тот
момент, когда о нем меньше всего думали; когда доктор и
священник были преисполнены здравомыслия, а комната
фотографа наполнена дневным светом. Они могли сколько
угодно здраво мыслить и рассуждать, но седьмой наследник
вернулся средь бела дня и в семь часов средь бела дня погиб.
   - Теперь, пожалуй, никто уже не будет сомневаться в
существовании рока Дарнуэев, - сказал Мартин Вуд.
   - Я знаю одного человека, который будет, - резко ответил
доктор. - С какой стати я должен поддаваться предрассудкам,
если кому-то пришло в голову покончить с собой?
   - Так вы считаете, что Дарнуэй совершил самоубийство? -
спросил священник.
   - Я уверен в этом, - ответил доктор.
   - Возможно, что и так.
   - Он был один наверху, а рядом в темной комнате имелся
целый набор ядов. Вдобавок это свойственно Дарнуэям.
   - Значит, вы не верите в семейное проклятие?
   - Я верю только в одно семейное проклятие, - сказал
доктор, - в их наследственность. Я вам уже говорил. Они
все какие-то сумасшедшие. Иначе и быть не может:  когда у
вас от бесконечных браков внутри одного семейства кровь
застаивается в жилах, как вода в болоте, вы неизбежно
обречены на вырождение, нравится вам это или нет. Законы
наследственности неумолимы, научно доказанные истины не
могут быть опровергнуты. Рассудок Дарнуэев распадается, как
распадается их родовой замок, изъеденный морем и соленым
воздухом. Самоубийство... Разумеется, он покончил с собой.
Более того:  все в этом роду рано или поздно кончат так же.
И это еще лучшее из всего, что они могут сделать.
   Пока доктор рассуждал, в памяти Пейна с удивительной
ясностью возникло лицо дочери Дарнуэев, - выступившая из
непроницаемой тьмы маска, бледная, трагическая, но
исполненная слепящей, почти бессмертной красоты. Пейн
открыл рот, хотел что-то сказать, но почувствовал, что не
может произнести ни слова.
   - Понятно, - сказал отец Браун доктору. - Так вы,
значит, все-таки верите в предопределение?
   - То есть как это "верите в предопределение"? Я верю
только в то, что самоубийство в данном случае было неизбежно
- оно обусловлено научными факторами.
   - Признаться, я не вижу, чем ваше научное суеверие лучше
суеверия мистического, - отвечал священник. - Оба они
превращают человека в паралитика, неспособного пошевельнуть
пальцем, чтобы позаботиться о своей жизни и душе. Надпись
гласила, что Дарнуэй обречены на гибель, а ваш научный
гороскоп утверждает, что они обречены на самоубийство. И в
том и в другом случае они оказываются рабами.
   - Помнится, вы говорили, что придерживаетесь
рационального взгляда на эти вещи, - сказал доктор Барнет.
- Разве вы не верите в наследственность?
   - Я говорил, что верю в дневной свет, - ответил священник
громко и отчетливо. - И я не намерен выбирать между двумя
подземными ходами суеверия - оба они ведут во мрак. Вот вам
доказательство:  вы все даже не догадываетесь о том, что
действительно произошло в доме.
   - Вы имеете в виду самоубийство? - спросил Пейн.
   - Я имею в виду убийство, - ответил отец Браун. И хотя
он сказал это только чуть-чуть громче, голос его, казалось,
прокатился по всему берегу. - Да, это было убийство. Но
убийство, совершенное человеческой волей, которую господь
бог сделал свободной.
   Что на это ответили другие, Пейн так никогда и не узнал,
потому что слово, произнесенное священником, очень странно
подействовало на него: оно его взбудоражило, точно
призывный звук фанфар, и пригвоздило к месту. Спутники
Пейна ушли далеко вперед, а он все стоял неподвижно - один
среди песчаной равнины; кровь забурлила в его жилах, и
волосы, что называется, шевелились на голове. В то же время
его охватило необъяснимое счастье. Психологический процесс,
слишком сложный, чтобы в нем разобраться, привел его к
решению, которое еще не поддавалось анализу. Но оно несло с
собой освобождение. Постояв еще немного, он повернулся и
медленно пошел обратно, через пески, к дому Дарнуэев.
   Решительными шагами, от которых задрожал старый мост, он
пересек ров, спустился по лестнице, прошел через всю
анфиладу темных покоев и наконец достиг той комнаты, где
Аделаида Дарнуэй сидела в ореоле бледного света, падавшего
из овального окна, словно святая, всеми забытая и покинутая
в долине смерти. Она подняла на него глаза, и удивление,
засветившееся на ее лице, сделало это лицо еще более
удивительным.
   - Что случилось? - спросила она. - Почему вы вернулись?
   - Я вернулся за спящей красавицей, - ответил он, и в
голосе его послышался смех. - Этот старый замок погрузился
в сон много лет тому назад, как говорит доктор, но вам не
следует притворяться старой. Пойдемте наверх, к свету, и
вам откроется правда. Я знаю одно слово, страшное слово,
которое разрушит злые чары.
   Она ничего не поняла из того, что он сказал. Однако
встала, последовала за ним через длинный зал, поднялась по
лестнице и вышла из дома под вечернее небо. Заброшенный,
опустелый парк спускался к морю, старый фонтан с фигурой
тритона еще стоял на своем месте, но весь позеленел от
времени, и из высохшего рога в пустой бассейн давно уже не
лилась вода Пейн много раз видел этот печальный силуэт на
фоне вечернего неба, и он всегда казался ему воплощением
погибшего Счастья. Пройдет еще немного времени, думал Пейн,
и бассейн снова наполнится водой, но это будет мутно-зеленая
горькая вода моря, цветы захлебнутся в ней и погибнут среди
густых цепких водорослей. И дочь Дарнуэев обручится -
обручится со смертью и роком, глухим и безжалостным, как
море. Однако теперь Пейн смело положил большую руку на
бронзового тритона и потряс его так, словно хотел сбросить с
пьедестала злое божество м