и светлы. Круглый
купол синевато-зеленого неба отсвечивал золотом меж черных
стволов и в темно-лиловой дали. Зеленый светящийся сумрак
быстро сгущался, и на небе проступали редкие кристаллики
звезд. Последний луч солнца мерцал, как золото, на вершинах
холмов, венчавших излюбленное лондонцами место, что зовется
Долиной Здоровья. Праздные горожане еще не совсем
разбрелись - на скамейках темнели расплывчатые силуэты пар,
а где-то вдалеке вскрикивали на качелях девицы. Величие
небес осеняло густеющей синью величие человеческой пошлости.
И, глядя сверху на Луг, Валантэн увидел наконец то, что
искал.
   Вдалеке чернели и расставались пары; одна из них была
чернее всех и держалась вместе. Два человека в черных
сутанах уходили вдаль. Они были не крупнее жуков; но
Валантэн увидел, что один много ниже другого. Высокий шел
смиренно и чинно, как подобает ученому клирику, но было
видно, что в нем больше шести футов. Валантэн сжал зубы и
ринулся вниз, рьяно вращая тростью. Когда расстояние
сократилось и двое в черном стали видны четко, как в
микроскоп, он заметив еще одну странность, которая и удивила
его и не удивила. Кем бы ни был высокий, маленького
Валантэн узнал: то был его попутчик по купе, неуклюжий
священник из Эссекса, которому он посоветовал смотреть
получше за своими свертками.
   Пока что все сходилось. Сыщику сказали, что некий Браун
из Эссекса везет в Лондон серебряный, украшенный сапфирами
крест, - драгоценную реликвию, которую покажут иностранному
клиру. Это и была, конечно, "серебряная вещь с камушками",
а Браун, без сомнения, был тот растяпа из поезда. То, что
узнал Валантэн, прекрасно мог узнать и Фламбо - Фламбо обо
всем узнавал. Конечно, пронюхав про крест, Фламбо захотел
украсть его - это проще простого. И уж совсем естественно,
что Фламбо легко обвел вокруг пальца священника со свертками
и зонтиком. Такую овцу кто угодно мог бы затащить хоть на
Северный полюс, так что Фламбо - блестящему актеру - ничего
не стоило затащить его на этот Луг. Покуда все было ясно.
Сыщик пожалел беспомощного патера и чуть не запрезирал
Фламбо, опустившегося до такой доверчивой жертвы. Но что
означали странные события, приведшие к победе его самого?
Как ни думал он, как ни бился - смысла в них не было. Где
связь между кражей креста и пятном супа на обоях?
Перепутанными ярлычками? Платой вперед за разбитое окно?
Он пришел к концу пути, но упустил середину. Иногда, хотя и
редко, Валантэн упускал преступника; но ключ находил всегда.
Сейчас он настиг преступника, но ключа у него не было.
   Священники ползли по зеленому склону холма, как черные
мухи. Судя по всему, они беседовали и не замечали, куда
идут; но шли они в самый дикий и тихий угол Луга.
Преследователям пришлось принимать те недостойные позы,
которые принимает охотник, выслеживающий дичь: они
перебегали от дерева к дереву, крались и даже ползли по
густой траве. Благодаря этим неуклюжим маневрам, охотники
подошли совсем близко к дичи и слышали уже голоса, но слов
не разбирали, кроме слова "разум", которое повторял то и
дело высокий детский голос. Вдруг путь им преградили
заросли над обрывом; сыщики потеряли след и плутали минут
десять, пока, обогнув гребень круглого, как купол, холма, не
увидели в лучах заката прелестную и тихую картину. Под
деревом стояла ветхая скамья; на ней сидели, серьезно
беседуя, священники. Зелень и золото еще сверкали у
темнеющего горизонта, сине-зеленый купол неба становился
зелено-синим, и звезды сверкали ярко, как крупные
бриллианты. Валантэн сделал знак своим помощникам,
подкрался к большому ветвистому дереву и, стоя там в полной
тишине, услышал наконец, о чем говорили странные
священнослужители.
   Он слушал минуту-другую, и бес сомнения обуял его. А
что, если он зря затащил английских полисменов в дальний
угол темнеющего парка? Священники беседовали именно так,
как должны беседовать священники, - благочестиво, степенно,
учено о самых бестелесных тайнах богословия. Маленький
патер из Эссекса говорил проще, обратив круглое лицо к
разгорающимся звездам. Высокий сидел, опустив голову,
словно считал, что недостоин на них взглянуть. Беседа их
была невинней невинного; ничего более возвышенного не
услышишь в белой итальянской обители или в черном испанском
соборе.
   Первым донесся конец фразы отца Брауна:
   - ...то, что имели в виду средневековые схоласты, когда
говорили о несокрушимости небес.
   Высокий священник кивнул склоненной головой.
   - Да, - сказал он, - безбожники взывают теперь к разуму.
Но кто, глядя на эти мириады миров, не почувствует, что там,
над нами, могут быть Вселенные, где разум неразумен?
   - Нет, - сказал отец Браун, - разум разумен везде.
   Высокий поднял суровое лицо к усеянному звездами небу.
   - Кто может знать, есть ли в безграничной Вселенной... -
снова начал он.
   - У нее нет пространственных границ, - сказал маленький и
резко повернулся к нему, - но за границы нравственных
законов она не выходит.
   Валантэн сидел за деревом и молча грыз ногти. Ему
казалось, что английские сыщики хихикают над ним - ведь это
он затащил их в такую даль, чтобы послушать философскую чушь
двух тихих пожилых священников. От злости он пропустил
ответ высокого и услышал только отца Брауна.
   - Истина и разум царят на самой далекой, самой пустынной
звезде. Посмотрите на звезды. Правда, они как алмазы и
сапфиры? Так вот, представьте себе любые растения и камни.
Представьте алмазные леса с бриллиантовыми листьями.
Представьте, что луна - синяя, сплошной огромный сапфир. Но
не думайте, что все это хоть на йоту изменит закон разума и
справедливости. На опаловых равнинах, среди жемчужных
утесов вы найдете все ту же заповедь: "Не укради"
   Валантэн собрался было встать - у него затекло все тело -
и уйти потише, в первый раз за свою жизнь он сморозил такую
глупость. Но высокий молчал как-то странно, и сыщик
прислушался. Наконец тот сказал совсем просто, еще ниже
опустив голову и сложив руки на коленях:
   - А все же я думаю, что другие миры могут подняться выше
нашего разума. Неисповедима тайна небес, и я склоняю
голову. - И, не поднимая головы, не меняя интонации,
прибавил: - Давайте-ка сюда этот крест. Мы тут одни, и я
вас могу распотрошить, как чучело.
   Оттого что он не менял ни позы, ни тона, эти слова
прозвучали еще страшнее. Но хранитель святыни почти не
шевельнулся; его глуповатое лицо было обращено к звездам.
Может быть, он не понял или окаменел от страха.
   - Да, - все так же тихо сказал высокий, - да, я Фламбо.
- Помолчал и прибавил: - Ну, отдадите вы крест?
   - Нет, - сказал Браун, и односложное это слово странно
прозвенело в тишине.
   И тут с Фламбо слетело напускное смирение. Великий вор
откинулся на спинку скамьи и засмеялся негромко, но грубо.
   - Не отдадите! - сказал он. - Еще бы вы отдали! Еще бы
вы мне его отдали, простак-холостяк! А знаете почему?
Потому что он у меня в кармане.
   Маленький сельский священник повернул к нему лицо - даже
в сумерках было видно, как он растерян, - и спросил
взволнованно и робко, словно подчиненный:
   - Вы... вы уверены?
   Фламбо взвыл от восторга.
   - Ну, с вами театра не надо, - закричал он. - Да,
достопочтенная брюква, уверен! Я догадался сделать
фальшивый пакет. Так что теперь у вас бумага, а у меня -
камешки. Старый прием, отец Браун, очень старый прием.
   - Да, - сказал отец Браун и все так же странно, несмело
пригладил волосы, - я о нем слышал.
   Король преступников наклонился к нему с внезапным
интересом.
   - Кто? Вы? - спросил он. - От кого ж это вы могли
слышать?
   - Я не вправе назвать вам его имя, - просто сказал Браун.
- Понимаете, он каялся. Он жил этим лет двадцать -
подменивал свертки и пакеты. И вот, когда я вас заподозрил,
я вспомнил про него, беднягу.
   - Заподозрили? - повторил преступник. - Вы что,
действительно догадались, что я вас не зря тащу в такую
глушь?
   - Ну да, - виновато сказал Браун. - Я вас сразу
заподозрил. Понимаете, у вас запястье изуродовано, это от
наручников.
   - А, черт! - заорал Фламбо. - Вы-то откуда знаете про
наручники?
   - От прихожан, - ответил Браун, кротко поднимая брови. -
Когда я служил в Хартлпуле, там у двоих были такие руки.
Вот я вас и заподозрил и решил, понимаете, спасти крест. Вы
уж простите, я за вами следил. В конце концов я заметил,
что вы подменили пакет. Ну, а я подменил его снова и
настоящий отослал.
   - Отослали? - повторил Фламбо, и в первый раз его голос
звучал не только победой.
   - Да, отослал, - спокойно продолжал священник. - Я
вернулся в лавку и спросил, не оставлял ли я пакета. И дал
им адрес, куда его послать, если он найдется. Конечно,
сначала я его не оставлял, а потом оставил. А она не
побежала за мной и послала его прямо в Вестминстер, моему
другу. Этому я тоже научился от того бедняги. Он так делал
с сумками, которые крал на вокзалах. Сейчас он в монастыре.
Знаете, в жизни многому научишься, - закончил он, виновато
почесывая за ухом. - Что ж нам, священникам, делать?
Приходят, рассказывают...
   Фламбо уже выхватил пакет из внутреннего кармана и рвал
его в клочья. Там не было ничего, кроме бумаги и кусочков
свинца. Потом он вскочил, взмахнув огромной рукой, и
заорал:
   - Не верю! Я не верю, что такая тыква может все это
обстряпать! Крест у вас! Не дадите - отберу. Мы одни.
   - Нет, - просто сказал отец Браун и тоже встал. - Вы его
не отберете. Во-первых, его действительно нет. А
во-вторых, мы не одни.
   Фламбо замер на месте.
   - За этим деревом, - сказал отец Браун, - два сильных
полисмена и лучший в мире сыщик. Вы спросите, зачем они
сюда пришли? Я их привел. Как? Что ж, я скажу, если
хотите. Господи, когда работаешь в трущобах, приходится
знать много таких штук! Понимаете, я не был уверен, что вы
вор, и не хотел оскорблять своего брата священника. Вот я и
стал вас испытывать. Когда человеку дадут соленый кофе, он
обычно сердится. Если же он стерпит, значит, он боится себя
выдать. Я насыпал в сахарницу соль, а в солонку - сахар, и
вы стерпели. Когда счет гораздо больше, чем надо, это,
конечно, вызывает недоумение. Если человек по нему платит,
значит, он хочет избежать скандала. Я приписал единицу, и
вы заплатили.
   Казалось, Фламбо вот-вот кинется на него словно тигр. Но
вор стоял как зачарованный - он хотел понять.
   - Ну вот, - с тяжеловесной дотошностью объяснял отец
Браун. - Вы не оставляли следов - кому-то надо же было их
оставлять. Всюду, куда мы заходили, я делал что-нибудь
такое, чтобы о нас толковали весь день. Я не причинял
большого вреда - облил супом стену, рассыпал яблоки, разбил
окно, - но крест я спас. Сейчас он в Вестминстере.
Странно, что вы не пустили в ход ослиный свисток.
   - Чего я не сделал?
   - Как хорошо, что вы о нем не слышали! - просиял
священник. - Это плохая штука. Я знал, что вы не
опуститесь так низко. Тут бы мне не помогли даже пятна - я
слабоват в коленках.
   - Что вы несете? - спросил Фламбо.
   - Ну уж про пятна-то, я думал, вы знаете, - обрадовался
Браун. - Значит, вы еще не очень испорчены.
   - А вы-то откуда знаете всю эту гадость? - воскликнул
Фламбо.
   - Наверное, потому, что я простак-холостяк, - сказал
Браун. - Вы никогда не думали, что человек, который все
время слушает о грехах, должен хоть немного знать мирское
зло? Правда, не только практика, но и теория моего дела
помогла мне понять, что вы не священник.
   - Какая еще теория? - спросил изнемогающий Фламбо.
   - Вы нападали на разум, - ответил Браун. - У священников
это не принято.
   Он повернулся, чтобы взять свои вещи, и три человека
вышли в сумерках из-за деревьев. Фламбо был талантлив и
знал законы игры: он отступил назад и низко поклонился
Валантэну.
   - Не мне кланяйтесь, mon ami (3), - сказал Валантэн
серебряно-звонким голосом. - Поклонимся оба тому, кто нас
превзошел.
   И они стояли, обнажив головы, пока маленький сельский
священник шарил в темноте, пытаясь найти зонтик.

------------------------------------------------------

   1) - Хук ван Холланд - аванпорт голландского города
        Роттердама, связанный с ним каналом.
   2) - 1 м 93 см
   3) - Мой друг



   Г.К. Честертон
   Странные шаги

   Перевод И. Стрешнева

   Если вы встретите члена привилегированного клуба
"Двенадцать верных рыболовов", входящего в Вернон-отель на
свой ежегодный обед, то, когда он снимет пальто, вы
заметите, что на нем не черный, а зеленый фрак.
Предположим, у вас хватит дерзости обратиться к нему, и вы
спросите его, чем вызвана эта причуда. Тогда, возможно он
ответит вам, что одевается так, чтобы его не приняли за
лакея. Вы отойдете уничтоженный оставляя неразгаданной
тайну, достойную того, чтобы о ней рассказать.
   Если (продолжая наши неправдоподобные предположения) вам
случится встретить скромного труженика, маленького
священника, по имени Браун, и вы спросите, что он считает
величайшей удачей своей жизни, он, по всей вероятности,
ответит вам, что самым удачным был случай в Вернон-отеле,
где он предотвратил преступление, а возможно, и спас грешную
душу только тем, что прислушался к шагам в коридоре. Может
быть, он даже слегка гордится своей удивительной
догадливостью и, скорее всего, сошлется именно на нее. Но
так как вам, конечно, не удастся достигнуть такого положения
в высшем свете, чтобы встретиться с кем-либо из "Двенадцати
верных рыболовов" или опуститься до мира трущоб и
преступлений, чтобы встретить там отца Брауна, то боюсь, вы
никогда не услышите этой истории, если я вам ее не расскажу.
   Вернон-отель, в котором "Двенадцать верных рыболовов"
обычно устраивали свои ежегодные обеды, принадлежал к тем
заведениям, которые могут существовать лишь в олигархическом
обществе, где здравый смысл заменен требованиями хорошего
тона. Он был - как это ни абсурдно - "единственным в своем
роде", то есть давал прибыль, не привлекая, а, скорее,
отпугивая публику. В обществе, подпавшем под власть
богачей, торгаши проявили должную смекалку и перехитрили
свою клиентуру Они создали множество препон, чтобы богатые и
пресыщенные завсегдатаи могли тратить деньги и время на их
преодоление. Если бы существовал в Лондоне такой
фешенебельный отель, куда не впускали бы ни одного человека
ростом ниже шести футов, высшее общество стало бы покорно
устраивать там обеды, собирая на них исключительно
великанов. Если бы существовал дорогой ресторан, который,
по капризу своего хозяина, был бы открыт только во вторник
вечером, каждый вторник он ломился бы от посетителей.
Вернон-отель незаметно притулился на углу площади в
Бельгравии (1). Он был не велик и не очень комфортабелен,
но самое его неудобство рассматривалось как достоинство,
ограждающее избранных посетителей. Из всех неудобств
особенно ценилось одно: в отеле одновременно могло обедать
не более двадцати четырех человек. Единственный обеденный
стол стоял под открытым небом, на веранде, выходившей в один
из красивейших старых садов Лондона. Таким образом, даже
этими двадцатью четырьмя местами можно было пользоваться
только в хорошую погоду, что, еще более затрудняя получение
удовольствия, делало его тем более желанным Владелец отеля,
по имени Левер, заработал почти миллион именно тем, что
сделал доступ в него крайне затруднительным. Понятно, он
умело соединил недоступность своего заведения с самой
тщательной заботой о его изысканности. Вина и кухня были
поистине европейскими, а прислуга была вышколена в точном
соответствии с требованиями английского высшего света.
Хозяин знал лакеев как свои пять пальцев. Их было всего
пятнадцать. Гораздо легче было стать членом парламента, чем
лакеем в этом отеле. Каждый из них прошел курс молчания и
исполнительности и был вышколен не хуже, чем личный
камердинер истого джентльмена. Обычно на каждого обедающего
приходилось по одному лакею.
   Клуб "Двенадцать верных рыболовов" не согласился бы
обедать ни в каком другом месте, так как он требовал полного
уединения, и все его члены были бы крайне взволнованы при
одной мысли, что другой клуб в тот же день обедает в том же
здании. Во время своего ежегодного обеда рыболовы привыкли
выставлять все свои сокровища, словно они обедали в частном
доме; особенно выделялся знаменитый прибор из рыбных ножей и
вилок, своего рода реликвия клуба. Серебряные ножи и вилки
были отлиты в форме рыб, и ручки их украшали массивные
жемчужины. Прибор этот подавали к рыбной перемене, а рыбное
блюдо было самым торжественным моментом торжественного пира.
Общество соблюдало целый ряд церемоний и ритуалов, но не
имело ни цели, ни истории, в чем и заключалась высшая
степень его аристократизма. Для того чтобы стать одним из
двенадцати рыболовов, особых заслуг не требовалось; но если
человек не принадлежал к определенному кругу, он никогда и
не услыхал бы об этом клубе. Клуб существовал уже целых
двенадцать лет. Президентом его был мистер Одли.
Вице-президентом - герцог Честерский.
   Если я хоть отчасти сумел передать атмосферу
неприступного отеля, читатель, естественно, может
поинтересоваться, откуда же я знаю все это и каким образом
такая заурядная личность, как мой друг - отец Браун,
оказалась в столь избранной компании. Ответ мой будет прост
и даже банален. В мире есть очень древний мятежник и
демагог, который врывается в самые сокровенные убежища с
ужасным сообщением, что все люди братья, и где бы ни
появился этот всадник на коне бледном, дело отца Брауна -
следовать за ним. Одного из лакеев, итальянца, хватил
паралич в самый день обеда, и хозяин, исполняя волю
умирающего, велел послать за католическим священником.
Умирающий просил исполнить свою последнюю волю озаботиться
немедленной отправкой письма, которое заключало, должно
быть, какое-то признание или заглаживало причиненное кому-то
зло. Как бы то ни было, отец Браун - с кроткой
настойчивостью, которую, впрочем, он проявил бы и в самом
Букингемском дворце, - попросил, чтобы ему отвели комнату и
дали письменные принадлежности. Мистер Левер раздирался
надвое. Он был мягок, но обладал и оборотной стороной этого
качества - терпеть не мог всяких сцен и затруднений. А в
тот вечер присутствие постороннего было подобно грязному
пятну на только что отполированном серебре. В Вернон-отеле
не было ни смежных, ни запасных помещений, ни дожидающихся в
холле посетителей или случайных клиентов. Было пятнадцать
лакеев. И двенадцать гостей. Встретить в тот вечер чужого
было бы не менее потрясающе, чем познакомиться за семейным
завтраком со своим собственным братом. К тому же наружность
у священника была слишком заурядна, одежда слишком
потрепана; один вид его, просто мимолетный взгляд на него,
мог привести отель к полному краху. Наконец мистер Левер
нашел выход, который если и не уничтожал, то, по крайней
мере, прикрывал позор. Если вы проникнете в Вернон-отель
(что, впрочем, вам никогда не удастся), сперва вам придется
пройти короткий коридор, увешанный потемневшими, но, надо
полагать, ценными картинами, затем - главный вестибюль,
откуда один проход ведет направо, в гостиные, а другой -
налево, в контору и кухню. Тут же, у левой стены вестибюля,
стоит углом большая стеклянная будка, как бы дом в доме:
вероятно, раньше в ней находился бар. Теперь тут контора,
где сидит помощник Левера (в этом отеле никто никогда не
попадается на глаза без особой нужды); а позади, по дороге к
помещению прислуги, находится мужская гардеробная, последняя
граница господских владений. Но между конторой и
гардеробной есть еще одна маленькая комнатка, без выхода в
коридор, которой хозяин иногда пользуется для щекотливых и
важных дел, - например, дает в долг какому-нибудь герцогу
тысячу фунтов или отказывается одолжить ему шесть пенсов.
Мистер Левер выказал высшую терпимость, позволив простому
священнику осквернить это священное место и написать там
письмо. То, что писал отец Браун, было, вероятно, много
интереснее моего рассказа, но никогда не увидит света. Я
могу лишь отметить, что тот рассказ был не короче моег