она поможет.
Обязательно поможет!
     - Так что, извини, я не  знаю, сколько у нее пробуду. В прошлый раз
мы общались очень долго. Ты ведь помнишь?
     - Еще бы! Я извелась, ожидая  твоего звонка! Но как  же ты заберешь
таблетки?
     - Знаешь, я  собираюсь сегодня пораньше выехать из дому. Хочу пойти
к  Егору на кладбище. Мы поговорили  с тобой  вчера, а  потом я  подсчитала:
выходит, что сороковой день именно сегодня.
     -  Ой, действительно! Господи, надо же, я тоже подсчитала, и хотела
тебе сказать, но совершенно вылетело из головы.. Просто  удивительно! Я ведь
даже позвонила утром в  их офис,  хотела  узнать, собирается ли кто ехать на
кладбище  и когда, чтобы  тебе с ними не  пресечься. Тебе же это было бы  не
очень приятно?
     - Разумеется. И что - они?
     -  Они,  вернее новая секретарша  сказала,  что  кое-кто  из старых
сотрудников собирается, но с  утра, а  после обеда  его вдова... ой, прости.

     - Ничего страшного.
     - Ну, в общем, она устраивает поминки в каком-то ресторане. Так что
сейчас ты можешь смело ехать, они, видимо, уже начали пить.
     -  Да, наверное. Слушай, ты сказала: новая секретарша.  А - старая,
не знаешь, где?
     - Старая... - Муся делает совсем короткую паузу. Даже не пауза это,
а так, легкая заминка,  но я чувствую  отчего-то,  что сейчас она соврет.  -
Понятия не имею. -  своим тихим шелковым голосом говорит Муся,  -  Уволилась
наверное.

     "Уволили,  наверное,  -  про себя  поправляю я  Мусю,  - причем за  то,
посмела общаться со мной. Но вот как они узнали об этом? И почему лжет Муся?
Не хочет лишний раз травмировать мое самолюбие? Она и так, опростоволосилась
сейчас с  этой  " вдовой". Глупая, думает, что все это  меня  еще волнует. -
снова жалею я Мусю, но тут же одергиваю себя - А  с чего  бы -  то ей думать
иначе? " И вслух продолжаю
     - Ну да Бог с ней, просто к слову  пришлось. Значит, на кладбище я  уже
никого не встречу?
     - Нет. Можешь, быть спокойна. Я бы очень хотела поехать с тобой, но эта
внеплановая операция, как назло....
     - Ничего страшного, поедем в  другой раз. А что  касается таблеток,
то  ты положи  из  в конверт или пакетик какой - ни- будь,  и оставь у вас в
регистратуре.
     - На рецепции - машинально  поправляет  меня Муся. Конечно,  они же
какая - ни - будь районная поликлиника, а крупная клиника, известная во всем
мире.
     - Ну да, на рецепции. Я перед кладбищем заеду и заберу.
     -  Да,  пожалуй, это лучше  всего.  Я  так и  сделаю. Прости  меня,
пожалуйста, что в такой день оставляю тебя одну, но, я думаю, Дарья, не даст
тебе затосковать.
     - Конечно,  не  даст. И перестань,  Бога ради, все время извиняться
передо мной. Ты  столько  делаешь для меня, что  это  я должна извиняться  и
благодарить, извиняться и благодарить тебя, и так до бесконечности...
     - Прекрати,  я делаю то, что могу, и ты делала бы  тоже самое.  Но,
извини, мне уже нужно бежать.. В общем, конверт  для тебя будет на рецепции,
а вечером, если будут силы, все же позвони мне. скажи хоть два слова...
     - Обязательно. Не прощаюсь Пока.

     Дай  Бог  всяческого здоровья  тому  человеку,  которому  вдруг  срочно
потребовалась Муся,  иначе  этот бесконечный  поток  извинений, признаний  и
объяснений довел  бы меня до истерики, и я, не  выдержав  собственной черной
неблагодарности, в припадке раскаяния рассказала верной Мусе все!
     Теперь же, видимо, мне уже никогда не придется этого сделать.
     Время вдруг напоминает  о себе, и я отчетливо различаю громкое  тиканье
часов., практически неразличимое обычно  в  череде привычных домашних звуков
Это  не спроста:  стрелки  уже перевалили за три часа пополудни, и  если  я,
действительно, хочу успеть на кладбище до темноты, то нужно спешить.
     Егор так и не объявился, но возможно, он сделает это позже.
     Если же -  нет,  то, значит,  настал мой черед  первой  явиться на наше
новое свидание.
     Эта мысль приходит мне в голову легко и просто. Я не удивляюсь ей, и не
боюсь ее.
     Напротив, взбодренная именно ею, я, наконец, покидаю постель, и начинаю
торопливо приводить себя в порядок.




     Если  бы  кладбищенские  ворота  могли  выражать эмоции, мое  появление
встречено было бы, по меньшей мере, удивлением.
     Время,  когда  я  переступала их  порог, мало подходило  для  посещения
кладбища.
     День клонился  к  вечеру, и торопливые зимние сумерки ужи клубились под
сенью старинных аллей.
     Многочисленные  днем  цветочницы  уже  покинули свои прилавки. И только
пара грязноватых бомжей, из числа постоянных кладбищенских  обитателей,  все
еще пыталась продать подозрительно  растрепанный букет  ярких цветов. Похоже
было, что цветы только что собраны со свежей могилы,  и потому оба продавца,
чувствовали  себе  не   очень-то   уверенно,  предлагая  свой  товар  редким
посетителям.
     Собственно, посетители кладбища,  в тот момент, когда я  приблизилась к
его воротам, все, как один, двигались в обратном направлении, спеша покинуть
скорбную обитель.
     И только я одна шагала им навстречу.
     Но  мне одинокие бомжи  не  стали  предлагать свой странный букет, хотя
очевидно, что рассчитывать на других покупателей им уже не приходилось.
     Темнело быстро.
     И так  же  быстро,  словно  пытаясь  обогнать  настигающий  меня  мрак,
двигалась я уже знакомой дорогой.
     Я успела.
     И  высокий  холмик  могилы  Егора, открылся  мне меж  деревьями еще  до
наступления темноты.
     Он  был, по-прежнему, завален все еще  свежими, сочно зелеными венками.
Поверх  них  пламенели  в  сумеречном  тумане,  букеты  цветов,  принесенные
сегодня.
     Крест  возвышался над  могилою  так же  мрачно и  величественно. Черный
силуэт возносился к небу, и на густо - синем фоне выделялся как-то  особенно
заметно.  Любому  нормальному  человеку   картина   должна  была  показаться
зловещей, а то и откровенно испугать.
     Но мои эмоции молчаливы.
     Ничего, кроме удовлетворения от того, что успела  на могилу до темноты,
и твердой уверенности в том, что обязана была прийти сюда именно  сегодня, я
не чувствовала.
     Во  мне,  действительно  происходят  какие- то  странные перемены,  и в
голову то и дело приходят мысли природу которых объяснить я не в  состоянии,
но зато  уверена в их  абсолютной истинности.  Словно  кто-то щедро снабжает
меня знаниями, недоступными ранее.
     К примеру, сейчас, я точно знаю, что  мне надо как следует приглядеться
к могиле Егора. Хотя с каждой минутой это становится все труднее: под густой
сенью  кладбищенских  деревьев  сумрак сгущается  намного  быстрее и кажется
более непроглядным.
     Я подхожу к холмику совсем близко, и почти наступаю ногой на алую ленту
одного из венков, выскользнувшую из цепких хвойных лап. Словно живой ручеек,
более всего напоминающий струю  свежей  крови, пыталась  она  ускользнуть  с
могильного холма. Но силенок оказалось слишком мало, и прихваченная морозом,
придавленная чьим-то  тяжелым  каблуком, распласталась  ленточка на  мерзлой
земле, почти неразличимая на темно - лиловом снегу.
     Мне   отчего-то  становится   жаль   эту  глупую   своенравную   ленту.
Наклонившись, я хочу отряхнуть ее от грязного снега и возвратить на место.
     Теперь, когда я склоняюсь над землей совсем низко, становятся различимы
крупные неровные буквы, которыми она оказывается испещрена.
     " Странно, - думаю я, в который уже раз за сегодня произнося это слово,
-  странно. Обычно  надписи на траурных  лентах  исполнены  каллиграфически,
ровно или витиевато, но твердой  рукой художника, работающего, к тому же, по
трафарету. Здесь же вижу я нечто иное.
     " Хорошо, что ты  пришла,  -  написано  на  ленте, четким стремительным
почерком, совсем не похожим на искусную ритуальную вязь. - Я  больше не могу
общаться с тобой,  даже так, как раньше.  Но я рядом. И я не могу  без тебя.
Прости. Люблю. Гор. "
     Я осторожно пытаюсь  отделить  ленту от венка, чтобы унести с собой это
последнее послание, адресованное мне Егором, но колючие лапы упрямо тянут ее
к себе.
     Жаль, что с собою в сумке я никогда не ношу маникюрных ножниц  или хотя
бы пилочки для ногтей, сейчас бы они оказались очень кстати.
     Хотя, совершенно, непонятно,  что за необходимость уносить с собой этот
кладбищенский сувенир?
     Я снова не могу  объяснить самой себе природу своих действий и желаний,
но упорно продолжаю борьбу с колючей хвоей.
     То, что произошло нынче с Егором, мне совершенно ясно. Нет, не спроста,
которое  уже столетие подряд, люди отмечают сороковой день кончины  близких.
Видимо, самим Господом отмерен, срок этот, ровно в сорок дней.
     А минует он, и душа усопшего, покидает подлунный мир уже навеки.
     Если, конечно, ниспослана ей эта милость.
     Ну а  если  оказывается душа мятежной  и гордой,  сама  решает искупить
земной грех, сама обрекает себя на тяжкие блуждания во тьме, на границе двух
миров, то, что же остается ей, кроме как писать  горькие напоминания о  себе
на лентах венков, застилающих собственную могилу?
     Нет, что там  не  произойдет  со мной сегодня ночью, а  это  гордое, но
одновременно жалкое до слез послание Егора, я унесу сейчас с собой.
     Что есть силы дергаю я за мокрую, оттаявшую в ладонях ленту, и с ужасом
чувствую,  что  вся  тяжелая  хвойная   масса  венков,  покрывающих  могилу,
сдвигается с места и медленно наваливается на меня.
     Страх  быть  погребенной  заживо  под  ледяным,  колючим пластом  хвои,
удваивает мои  силы, и  я все  телом, наваливаюсь на могильный холм, пытаясь
удержать венки на месте.
     В  какой-то момент мне это удается, и душистая хвойная стена, в которую
я зарылась  почти полностью,  прекращает свое падение. А  я замираю без сил,
приникнув к могиле, и боюсь пошевелиться, чтобы все не началось сначала.
     Только теперь я  замечаю, что надо  мною  совсем  уже сомкнулась густая
вечерняя мгла,  а воистину мертвую тишину  старого кладбища нарушает  только
мое тяжелое дыхание и тихий шелест потревоженных мною цветов и веток.
     Так проходит несколько секунд, а быть может, и минут.
     Но  когда  я, наконец, решаю, подняться  на  ноги, в  кромешной тишине,
доселе  окружавшей  меня со  всех сторон, отчетливо  раздаются  чьи-то тихие
шаги.
     Я замираю,  скованная уже настоящим ужасом,  по  сравнению  с  которым,
недавний  страх  мой, оказаться  заваленной венками,  не более,  чем  легкий
испуг.
     Человек,  или тот, кто сейчас  почти бесшумно движется в темноте,  идет
уверенно, ровно, ни разу  не запнувшись, аккуратно протискиваясь меж  близко
стоящими оградами.
     Я слышу шелест его одежды, цепляющейся за металлические прутья, а через
несколько мгновений различаю уже и его дыхание, ровное дыхание, спокойного и
уверенного в  себе существа, явно находящегося на своей территории  со всеми
на то правами.
     Он уже совсем рядом со мной.
     В темноте  я  хорошо  различаю  силуэт довольно  высокого и  плечистого
мужчины.  Однако это обстоятельство нисколько не преумаляет  мой ужас. Я еще
плотнее  прижимаюсь к  могильному холму, пытаясь слиться с  ним и ища у него
защиты
     Мужчина,  тем  временем,  сворачивает  в сторону,  и останавливается  в
нескольких шагах  от меня, у той,  по-прежнему пустой,  разверзнутой могилы,
разглядеть  которую как следует, я еще не успела, занятая чтением послания и
борьбой за обладание им.
     Густой  холодный мрак  неожиданно прорезает  яркая  полоса  света:  это
ночной  посетитель  включил фонарик, и  склонился над высоким  холмом земли,
временно отгораживающим могилы друг от друга.
     В  свете  фонаря, я хорошо  различаю его лицо:  простое, худощавое лицо
пожилого человека,  испещренное глубокими морщинами. Глаза мужчины скрыты за
старомодными очками,  служащими ему, видимо  уже очень давно, потому что  на
переносице,  оправа  некогда треснула или была надломлена, и  кто-то, скорее
всего сам хозяин, аккуратно замотал ее синей изоляционной лентой. Вообще же,
у мужчины лицо старого мастерового, в меру  испитое, с желтой кожей заядлого
курильщика.  До  меня даже  доносится  отчетливо  различимый запах  крепкого
табака.
     Одет  он  в  обычную  для  рабочих  телогрейку,  а  голову   прикрывает
засаленная  кепка,  неопределенного  цвета  и материала,  из-  под  козырька
которой на лоб падает несколько седых желтоватых прядей.
     Определенно, что это кладбищенский рабочий.
     Мне очевидно,  судьбой  определено встречаться на  этом месте  именно с
кладбищенскими рабочими.
     Вот только, что заставило его явиться сюда так поздно?
     Рабочий между тем, присаживается  на корточки, и свет фонарика стелется
теперь прямо по земле, но мне виден только его отблеск  во тьме,  потому что
между нами теперь - холм земли, извлеченной из пустой пока еще могилы.
     Очевидно, в ближайшие уже дни, этой земле суждено  вернуться  на место,
засыпая зияющую во тьме яму, и то, что будет в ней погребено.
     Мужчина что-то мастерит, низко склонившись над самой землей.
     Я слышу, как позвякивают  инструменты в  его руках. Он натужно кряхтит,
изредка покашливает, и что-то недовольно бормочет себе под нос.
     Я вся обращаюсь в слух, пытаясь понять,  его  негромкое бормотание,  но
различаю  только отдельные  слова:  "  неймется...  с  утра  бы  не успел...
господа-баре "
     Он работает споро и со знанием дела.
     Металлическое    звяканье   сменяет   неожиданно   громкий   в   ночной
кладбищенской тиши стук молотка, и снова тихо позвякивает металл о металл.
     Так продолжается около получаса.
     Я уже совершенно заиндевела, распластанная на холодном могильном холме,
конечности мои сведены жестокой судорогой, и я совсем не уверена в том, что,
когда  можно будет  наконец  подняться с  земли,  я смогу это сделать.  Но и
обнаруживать свое присутствие  сейчас, пока этот мастеровой  человек  здесь,
мне не хочется.
     Реакцию его на мое появление я даже представить себе не могу, а мысль о
непременных потом объяснениях и разговорах мне невыносима. В то же  время, я
непременно  хочу  знать, что  именно мастерит  он  там над свежей могилой, и
потому решаю подождать еще немного.
     В конце концов, не будет же он работать всю ночь напролет!
     К счастью моему, этого не происходит.
     Повозившись еще некоторое время,  полязгав  невидимыми инструментами, и
вроде бы что-то потом отполировав куском грязного войлока, старик,  наконец,
тяжело поднимается на  ноги,  кряхтит,  снова бессвязно ругает кого-то, и не
спеша собрав с земли свои инструменты, медленно уходит  прочь, растворяясь в
кромешной тьме.
     Еще некоторое время до  меня  доносятся его тихие шаги, но  через  пару
минут смолкают и они.
     Я снова ощущаю себя в  полном одиночестве среди оград, могил, замерзших
кустов и вековых деревьев, кроны которых скрыты ночной мглой.
     Тогда я делаю робкую попытку подняться с  земли, и с неимоверным трудом
отрываю свое окоченевшее  тело от хвойного покрывала  могилы. Ноги еще плохо
слушают меня, но любопытство столь велико,  что я заставляю их передвигаться
довольно быстро и даже преодолеть  холм смерзшейся  земли, обходить  который
мне кажется слишком долгим.
     Земля эта, еще несколько дней  назад,  во время моего первого посещения
кладбища, была влажной  и  едва ли  не теплой,  по  крайней мере, в морозном
воздухе февральского дня, она  дышала легкими струйками  пара и пахла свежей
весенней пашней.
     Ничего этого не осталось теперь.
     Холм,  через который я  решила  перебраться,  намертво  скован  ледяным
панцирем, тверд и  неприступен, как  горная  круча. К  тому же, скользок,  и
перевалясь через его вершину, я едва не скатываюсь вниз, в распахнутую пасть
могилы, такой же ледяной и твердой внутри, как земля на поверхности холма.
     Мысль эта омерзительна мне, но,  к счастью времени, развить ее далее, у
меня нет.
     От падения  в  шахту могилы меня  спасает какой-то  тяжелый предмет, об
который я, в падении, больно бьюсь коленкой.
     Впрочем,  едва  касаясь  его, я  уже  знаю, что это такое,  и удивляюсь
только,  почему же сразу не вспомнила о втором  кресте, ждущем своего часа у
края могилы.
     Конечно же, это он.
     И нет сомнений в том, что  кладбищенский мастеровой колдовал именно над
ним.  Об этом я  должна  была бы догадаться  хотя  бы по стуку молотка, явно
вбивавшем что-то в деревянную поверхность.
     Но - нет, этого простой вывод отчего-то не пришел мне в голову.
     Теперь я ползу вдоль креста,  пытаясь на  ощупь обнаружить изменения на
холодной слегка шершавой поверхности его древка.
     И конечно же нахожу, то, что искала.
     Строго в  центре перекрестья, мои руки наталкиваются на холодную  гладь
металла.
     Табличка.
     С  именем,  фамилией,  датами  рождения и  смерти  покойного,  над чьей
могилой скоро взметнется тяжелый крест, вот что это было такое.
     Такая же, как на кресте Егора, это был ясно, даже на ощупь.
     Ее и прилаживал не место кладбищенский старик.
     Оставалась самая малость.
     Прочесть, что же именно написано на ней, а надпись существует.
     Пальцы мои отчетливо различают неровные  бороздки в гладкой поверхности
металла - буквы и цифры
     В сущности,  смотреть  на  табличку мне было  не  к чему, ибо  я хорошо
знала, чье имя начертано на ней.
     Но вот дата!
     Вторая, последняя дата, интересовала меня чрезвычайно.
     В  принципе,   она  должна   была  поставить  точку   в  моем  решении,
окончательно сформулированном и принятом.

     Деревянные  пальцы непозволительно долго  шарят зажигалку  в  бездонных
недрах  сумки, но  все  кончается рано  или поздно - крохотный металлический
цилиндрик - вот он, крепко зажат в руке.

     Последнее усилие.
     Неправдоподобно громкий щелчок в абсолютной тишине.
     И  маленькое  рыжее  пламя слабыми дрожащими  бликами  расползается  по
полированной поверхности металла, симметрично  покрытого красивыми вычурными
буквами.

     Все верно: и имя, и отчество, и фамилия.
     Кому-то оказалась точно известна также и дата моего рождения.
     Что же касается второй даты, то и она, разумеется, присутствует, на том
месте, где ей положено быть.
     Цифры сливаются у меня перед глазами в одну сплошную вязь.
     Что ж, теперь я  знаю окончательно, то,  что не дано знать  большинству
смертных - мне доподлинно известна дата моей смерти.
     И  мне явно следует  поторопиться, потому что  смерть  моя  датирована,
именно днем сегодняшним.



     Кладбищенские  ворота  уже закрыты, но  все  же  обнаруживается тяжелая
калитка,  которая после некоторого сопротивления  поддается моим  потугам  и
выпускает меня на волю.
     На  самом  деле  еще  не  очень  поздно,  стрелки  уличных  часов  едва
перевалили за шесть пополудни.
     Ощущение глубокой ночи породили во мне очевидно тишина и кромешный мрак
за кладбищенской оградой.
     Слава Богу, пятачок перед воротами  кладбища пуст, и безлюдна мостовая.
Иначе мое появление могло бы, если не напугать случайного прохожего,  то уж,
по меньшей  мере,  сильно его удивить. " Странно, но меня  все еще беспокоят
таки обыденные мелочи. " - совершенно спокойно, как бы вскользь замечаю я, и
неспешно бреду, согреваясь и разминая затекшие ноги вдоль кромки тротуара, в
надежде " поймать" какую - ни- будь машину.
     Некоторое время я шагаю в полном одиночестве и  уже начинаю сомневаться
в  том,  что  машины сегодня  вообще  ездят по этому городу, или, по крайней
мере,  вдоль  этой  улицы. Но  слабые плоски  света на мостовой,  постепенно
расширяясь и становясь ярче, сообщают мне о том, что  какая-то одинокая, как
и я, машина - странница все же объявилась.
     Без особой надежды поднимаю руку.
     Но  машина  замедляет  ход  и  тормозит   прямо  передо  мной,  нарядно
поблескивая в свете уличных фонарей ярким корпусом.
     Водитель предупредительно распахивает дверь.
     Он молод, симпатичен и даже на п