держать  в  себе  столь
красочную историю о хозяйских причудах и  поделилась ею с охраной соседской,
а та... Словом, эпизод пополнил список наших с Егором безумств.
     Были, разумеется, причуды и поменьше.
     Например,  возвратившись  домой,  Егор  врывался  ко   мне  с  корзиной
наполненной фруктами, из чего следовало, что  по дороге он совершил набег на
рынок.
     - Слушай!  - Вопил  он, совершенно потрясенный, - я только  что изобрел
новое лакомство. Давай немедленно пробовать.
     -  Готовить  долго?  - осторожно  интересовалась  я,  в  принципе,  уже
привыкшая ко всему
     -  Вообще  не  надо! - великодушничал Егор.  -  Просто  груши  в  меду.
Представляешь! Я вдруг представил, как это  вкусно. Давай быстрей мой груши.
Мед я тоже купил.
     - Милый, -  пыталась я остудить его пыл. - это  лакомство известно было
еще при царе - деспоте Иване  Васильевиче. Где-то точно описано,  то ли в  "
Князе Серебряном", то ли в какой-то сказке. Я читала.
     - Глупости! - Безапелляционно, как всегда, заявлял Егор, - Я же про это
не читал, я точно помню. Значит, сейчас это придумал я! И нечего  преумалять
мои таланты. Мой, лучше, груши!
     - Однажды, ты напишешь " Войну и мир", потому что Толстого  ты тоже  не
читал из-за нравственного с ним несогласия
     - А  что? И  это будет  моя  " Война и мир"! И никто  не убедит  меня в
обратном.

     Так мы и жили целых семь с половиной лет.
     Разумеется,  безумства случались не  так  уж часто и  большее время  мы
проводили  вполне достойно,  как и  подобает несколько  экзальтированной, но
бесспорно, принадлежащей к" светскому обществу"  паре, единственным  изъяном
которой было отсутствие детей. Но это  была  отдельная, запретная для  всех,
закрытая для обсуждения даже  с самыми близкими и закадычными... и т. д. Это
было только наше с ним,  и все в конце концов с этим смирились.
     Теперь, когда Егора нет  на этой  земле,  наверное,  я могу  произнести
вслух,  что детей не могло быть  у  него,  а брать чужих он категорически не
желал. Я, глупая,  надеялась, что со временем, когда он станет старше, сумею
уговорить его. Однако, времени-то этого у меня, как раз и не было.
     Это  странно,  но до  той  поры, когда задушевная подруга с  внутренней
дрожью в голосе не произнесла ту самую классическую и банальную одновременно
фразу,  про  "другую женщину",  я  была уверена, что мы с  Егором будем жить
долго, возможно, не всегда счастливо, но умрем, а
     вернее погибнем в автомобильной катастрофе, в один день. Как в сказке.
     Это была странная, совершенно беспочвенная и немотивированная, но,  тем
не  менее,  очень  прочно сидящая  в  моем сознании  уверенность. И, в конце
концов, я решила, что, видимо, так все и произойдет.
     В принципе, это был не самый плохой исход.
     Однако  судьба  готовила  мне  финал,  куда  более  страшный,  обидный,
унизительный и несправедливый.

     Говорить со мной по возвращении Егор не захотел.
     Я все-таки позвонила ему, чтобы услышать в трубке то  же, что прочитала
на бумаге.
     И  те  же  чертики дразнились  и  корчили  мне  отвратительные  рожи  в
напряженных длинных паузах, так же, как между строк проклятого письма.
     -  Зачем? -  спросил он  меня, когда я попросила о встрече и разговоре.
Большего, чем я написал, я не скажу. - Мы помолчали
     -  Но  неужели  ты можешь, после  всего,  что  было...  -  я не  сумела
закончить фразу, заплакав, унизительно и обидно
     -  Как видишь,  смог -  поставил он точку,  предваряя продолжение моего
вопроса. И снова замолчал. Сквозь разделяющее нас расстояние  я чувствовала,
что более всего на свете  ему хочется сейчас повесть трубку - Прости меня  -
выдавил  он  из  себя  наконец,  но  отчетливо  различимая  мною  досадливая
интонация,  лучше  всяких  слов  сказала,  что  он  вовсе  не  считает  себя
виноватым. Я  молчала, слезы мешали мне говорить и думать, а рыдать в трубку
- было  слишком  уж  унизительным. - Прощай. -  Он наконец-то решил оборвать
этот ни к чему не ведущий, тяжелый разговор. - Не звони мне, пожалуйста. - И
он положил трубку.

     Я тупо  послушала некоторое  время короткие гудки отбоя, бьющие прямо в
ухо и почти физически ощутимые,  поплакала еще немного и  вдруг поняла,  что
последнюю фразу сказал не Егор. То есть  у меня  не было не малейшего повода
сомневаться в том, что все  время этого мучительного  и постыдного  для меня
разговора, от начала и до конца моим собеседником был именно он.
     Но последняя фраза просто не  могла быть произнесена Егором. Потому что
он,  по  крайней  мере, тот Егор, с которым  я прожила семь с половиной лет,
должен,  нет, обязан был  быть абсолютно  уверен, что я не стану ему звонить
после всего, что было им написано и сказано.
     Это было на сто процентов так и не иначе.
     Так кто же беседовал со мной?





     Подруга, сохранившаяся с прошлых времен, та самая, с внутренней  дрожью
в голосе, единственная, оказалась рядом со мной в эти дни, ибо Егор каким-то
удивительным образом умудрился  оторвать  меня  от моего  прошлого,  включая
прошлые  интересы,  работу,  квартиру  и  главное  - многочисленных  некогда
настоящих, преданных друзей и просто приятелей.
     Да и не оторвать вовсе, а вырвать с корнем, причем так виртуозно, что я
до поры этого просто не замечала.
     Впрочем, сейчас я несколько лукавлю, и мне стыдно.
     Конечно, я начала  замечать этот постепенно засасывающий  меня  вакуум,
задолго до наступления страшной поры одиночества.
     Люди,  и  в  их числе  очень дорогие  мне,  пропадали  из  моей  жизни,
разумеется, не друг, не по мановению волшебной палочки коварного кудесника -
Егора. Нет. Поначалу они даже с радостью, замешанной правда на изрядной доле
любопытства   (   как  там   живут   эти   представители   новой   популяции
соотечественников  за  высокими заборами их домов,  которые  действительно -
крепости?  ) и скептицизма (анекдоты про  "спиленных гимнастов  " уже  вовсю
гуляли по Москве) приезжали к нам  едва ли не каждый  уик-энд на шашлыки, на
фондю,   на   молодого  кабанчика,  заваленного  Егором   на  охоте,  просто
поразмяться на зеленой молодой траве.
     Но  трава  при  ближайшем  рассмотрении  оказалась английским  газоном.
Разминаться на нем босыми ножками почему-то было не очень удобно.
     А  шашлыки наши! Они были великолепны - кто  же станет спорить,  но  их
подносили на тарелках мейсоновского фарфора официанты в белых перчатках.
     А ребята мои по привычке,  на дачу ехали в джинсах и везли купленное по
дороге  грузинское вино " Хванчкара", и гитары везли они с собой, потому что
раньше  любили мы петь под  "Хванчкару". Но теперь  петь было  неловко: Егор
непременно приглашал на выходные  кого  - ни -  будь из песенных звезд, и те
честно отрабатывали оговоренный заранее и щедро оплаченный репертуар.
     Словом, ездить к нам стали все реже, хотя каждый раз рассаживая  гостей
по машинам, Егор, сияя своей голивудской  улыбкой хлопал мужчин по плечам  и
называл "стариками", а женщин нежно целовал, ласково заглядывая в глаза - он
умел быть милым, как...  принц Уэльский во время посещения  сельского съезда
каких-нибудь заслуженных британских фермеров.
     И  ребята уезжали со  смешанным чувством  собственной неполноценности и
неизбежной зависти, которую большинство из  них  в светлые души свои пускать
категорически не желало.
     Потому, - рассуждало большинство из них, - не проще  ли оставить Кесарю
- Кесарево, и, не объявляя войны дворцам ( ибо большевиков среди моих друзей
не было ) просто держаться от них подальше. Себе дороже и спокойнее.
     Я пыталась говорить об этом Егору.
     -  Ерунда! - ответил обладатель, улыбаясь одной из самых плюшевых своих
улыбок. -  Вернее:  абсолютная истина. Они  отдаляются  от нас и твои, и мои
близкие люди, без которых, казалось, невозможно и дня прожить. Посыл верный.
Но вывод, как  всегда, ошибочен. Никого  не обижаем мы своим  образом жизни.
Образом жизни вообще обидеть можно только дурака и лентяя, а  твои ребята не
из таких,  я  же  вижу.  Просто, они понимают, что  не  нужны нам.  И знаешь
почему? Потому, что мы - са - мо - дос - та - точ - ны! Понятно тебе, чукча?
-  Он близко смотрел  мне в глаза, словно проникая внутрь меня взглядом, его
мысли растворялись во мне, сплетаясь с моими - и найдется ли кто мудрый, кто
скажет мне, как и, главное - кому?! в этом случае следовало возражать.
     Я соглашалась.
     И с каждым днем вакуум затягивал меня в свои звенящие пустоты все более
и  более  глубоко  и  безвозвратно. Однако  этого ощутить  в  ту  пору  было
невозможно,  ибо  все   пространство  вокруг   меня  было  заполнено   одной
единственной персоной. И ее, удивительным образом  на все  это  пространство
хватало.
     Единственная подруга выжила в  этом  вакууме каким-то чудом. Теперь мне
казалось, что Егор попросту не разглядел ее, когда освобождал для себя сферу
обитания.  Слишком  уж она  была тусклой,  немногословной,  малоподвижной  и
как-то  незаметно -  полезной.  Она  была из той категории  женщин,  которые
всегда добровольно берутся резать салаты и  мыть  посуду. Разумеется, как  и
предписано женщинам этой категории, она была не замужем, страдала избыточным
весом, с  которым  упрямо,  но  безуспешно  боролась,  и всегда  располагала
свободным временем, чтобы прийти на помощь.
     Словом,  каким-то чудом она уцелела в той  среде, которую создал вокруг
нас Егор, возможно совершенно искренне полагая, что и сам будет существовать
в  ней до конца своих дней.  В этом случае, винить его было совершенно не  в
чем: для двоих среда была вполне пригодна и даже комфортна.
     Но для одной она была не просто тяжела или невыносима - губительна! - в
том готова принести я любую клятву.
     Я  бы  и  погибла,  возможно,  банально наглотавшись  какой - ни - будь
дряни.  От  более радикальных  методов  меня, как  ни  странно,  удержало бы
собственное самолюбие: предстать перед публикой, в рядах которой наверняка (
ну не  дьявол же  он во полти  человеческой! ) окажется и Егор, раздавленной
колесами  допотопного   паровоза   или   даже   вполне  современного  вагона
метрополитена,  или  явиться  напоследок  в  виде   бесформенного  мешка   с
раздробленными костями,  вследствие  падения  с  высоты  -  нет,  этого  мое
самолюбие, не позволило  бы  мне никогда.  А вот  мирно уснуть в собственной
постели, вымыв и красиво  уложив накануне волосы - это, пожалуй, я смогла бы
исполнить вполне.
     Верная подруга сделать этого мне не позволила.
     Без лишних слов, она деловито, по-хозяйски поселилась в  моей квартире,
разбавляя мое одиночество своим почти незаметным присутствием.



     Итак, я  начинала новую жизнь, располагая  проверенной временем и бедою
подругой.
     Старой, но довольно уютной и  вполне  приличной даже по  меркам прошлой
жизни, квартирой.
     Еще более приличной, потому что  прикатила она аккурат из прошлой жизни
машиной  и  некоторой суммой  денег,  оставшихся  с  прошлых,  телевизионных
времен,  которых,  при условии здоровой жесткой экономии,  могло  хватить на
пару-тройку месяцев. Это было как  раз  то время, которое я отводила себе на
поиски достойной работы и, следовательно, обретения достойных заработков.
     Подругу звали Марией, но все и всегда, по крайней мере, на моей памяти,
называли ее,  не  иначе, как Муся, и  это имя  абсолютно соответствовало  ее
образу.
     Машина   называлась  "   Мазерати-   кваттропорто",   и   тоже   вполне
соответствовала своему громкому имени. И с точки зрения капризного вздорного
нрава,  и  с точки  зрения финансовых затрат, которые она требовала на  свое
содержание. Но расстаться  с ней, по крайней мере, в ту пору, у меня не было
сил.  В конце  - концов, эта  капризная  гордячка -  была  последним звеном,
связующим меня с прошлой жизнью, а  значит,  и -  с Егором Не станет ее  - и
все: распадется  связь  времен, и мне самой,  не говоря  уже  об окружающих,
трудно, а может - и невозможно, будет поверить, что  она была на самом деле,
эта моя прошлая  жизнь. Быть может, кто-то мудрый  и рассудительный, заметит
сейчас, что это было бы для меня самым лучшим исходом. Ведь нет воспоминаний
- нет и боли! Возможно, и даже очень вероятно, что в отношении меня это было
бы действительно так. Но, куда,  в таком  случае, досточтимый мой, мудрый  и
рассудительный господин, прикажете  деть  проклятую гордость  и неистребимое
бабское желание прихвастнуть: смотрите, помните, ведь  были времена -  я так
жила? Почти, как мечталось в детстве в темноте кинозалов или  над страницами
светских романов. Пусть  недолго, пусть всего  семь  с половиной лет, но это
было.
     Нет!
     Мучительны были воспоминания.
     Но  и забвения я не хотела. Это было  видимо очень  по-женски: страдать
невыносимо, чувствуя, как железные  тиски  новых  туфель впиваются  в тонкую
кожу  стопы,  но гордо  шествовать дальше,  умудряясь  при этом  переступать
строго по линеечке, правильно, как на подиуме.
     К тому же, имело место еще одно обстоятельство.
     Стыдно было мне терять  моих преданных ребят  с  их потертыми джинсами,
гитарами и  "Хванчакарой", купленной  по дороге  (  Егор свой винный  погреб
выращивал  как  редкие  орхидеи в  оранжерее,  а  поскольку  в доме  не было
оранжереи,  и, стало быть, орхидей тоже не было, то все его усердие и тщание
доставалось редким изысканным бутылкам ).
     Но еще более стыдно, мучительно и непереносимо было теперь возвращаться
к  ним,  как  побитая  собачонка  выброшенная  прочь  за  высокий  забор.  И
прожорливая моя, сияющая  своим глянцевыми  боками надменная,  как настоящая
итальянская  аристократка  "  Мазерати",  как ни странно  некоторым  образом
помогала  смягчить удар  от этого сокрушительного падения.  Получалось,  что
из-за  этого проклятущего  забора  я  не  вылетала,  подброшенная  увесистым
хозяйским пинком, а выехала  плавно и вполне достойно, на глянцевой, всем на
зависть, машине.
     К слову, говоря, задача разжиться приличной работой, сильно осложнялась
тем же самым обстоятельством.
     Мне было стыдно обратиться к старым друзьям, которые наверняка что- ни-
будь, да сообразили в  этом плане, не взирая  ни  на какие кризисы и пределы
собственности.
     Сомнений  в этом у меня не было. И несколько пухлых, изрядно  потертых,
записных книжек приготовлены  были  в  любимом  моем уголке у  телефона.  Но
каждый раз,  пролистав  испещренные  именами  и  телефонами страницы, и даже
наметив  канву и  тон предстоящей беседы,  я  откладывала  первый звонок  на
потом: на ближайший вечер, на субботу, на воскресенье, или уж совсем точно -
на утро понедельника, когда все уж совершенно точно будут на месте.
     Так бежали дни.
     Денег, однако, еще оставалось достаточно и справедливая Муся, неизменно
вносила  свой  вклад в  домашние расходы, закупая  преимущественно  продукты
полезные и недорогие: творог, яблоки молоко.
     Муся  была  медицинской  сестрой, а  вернее -  недоучившимся врачом. Из
института она ушла после  третьего курса, потому, что некому  было ухаживать
за умирающей бабушкой. Этот поступок был абсолютно в Мусином стиле. Институт
Муся так и не закончила, и потому работала хирургической сестрой, правда,  в
известной косметологической  клинике,  где постоянно  ассистировала  модному
пластическому хирургу.
     Клиника процветала, и Муся зарабатывала очень даже приличные деньги.
     Это  обстоятельство,  давало  ей основания, подсаживаться ко мне, в  те
самые  мучительные  минуты,  когда  я  неимоверным   усилием  воли  пыталась
заставить  себя  поднять  телефонную  трубку и набрать первый  из намеченных
номеров, и ласково, но настойчиво вынимать трубку из моих рук.
     Справедливости ради, надо сказать, что  физически я этому действу почти
не сопротивлялась.
     Что же касается словесного возмущения,  адресованного в первую  очередь
самой себе, то оно  облекалось, который уже раз в одни и  те же междометия и
фразы
     - Нет! - решительно восклицала я, позволяя тем  временем мягким Мусиным
ладоням  полностью  завладеть трубкой  и опустить  ее  на рычаг  телефонного
аппарата, - Это не может продолжаться вечно! Ты  не можешь меня содержать. Я
не  могу проедать последние  свои деньги. И, в  конце концов,  это  ведь  не
только   финансовый   вопрос.  Это  вопрос  моего   возвращения!  Понимаешь:
возвращения к нормальной жизни. Я должна...
     - Но ты же не хочешь - мягко возражала мне Муся. - Конечно, это следует
сделать: и вернуться на работу, и  восстановить  все прошлые твои  связи,  и
найти себе нового  мужчину. Ну, что ты трясешь головой? И это тоже, возможно
даже в первую очередь. Но только тогда, когда ты этого  захочешь. Тогда рука
сама  потянется к трубке, и ты не  заметишь, как проговоришь несколько часов
кряду. Но только  тогда.  Понимаешь? Ты  и так,  преодолела жестокий кризис.
Ломать себя, насиловать психику - это сейчас испытание не для тебя,  поверь.
Раны должны зарубцеваться.
     - Ну, разумеется, - возражала я  не очень уверенно. - А до той поры,  я
буду сидеть на твоей шее и беспардонно пользовать твою доброту.
     -  Не говори глупостей.  Ты же прекрасно  знаешь, что на моей шее ты не
сидишь, своих денег у тебя еще вполне достаточно. Что же  до доброты, то это
еще  неизвестно, кто из нас кому  более сейчас обязан. Тебя тяготят одинокие
вечера, не правда ли? Почему  же ты думаешь, что они доставляют удовольствие
мне? - Муся  говорила тихим ровным голосом, который  я  про  себя  окрестила
"шелковым".  Именно  " шелковым"  Распространенные,  особенно  в  литературе
"бархатные"  голоса, в моем  представлении звучат иначе:  вкрадчиво,  но  со
скрытым коварством или сладострастием опереточных любовников. Мусин же голос
струился мягко и  невесомо,  лаская слух, как  кожу  ласкает  тончайший шелк
легкой сорочки. Так наверно разговаривала она и с пациентами, обрабатывая им
раны и снимая швы. Мне казалось, что окутанные шелком ее голоса, пациенты не
должны были чувствовать боли.
     - Но, если бы не я, ты могла... -  слабо сопротивлялась я, уже сознавая
тщетность своих попыток
     -  Не могла - кротко прерывала меня Муся. - Ты же знаешь, что не могла.
Ну  не  получается.  Знаешь, у  каждого человека есть,  видимо,  свое высшее
предназначение. Планида. Доля. Судьба. Некоторые, правда, находят способы от
них увиливать, занимаясь  другими делами. Не  знаю, обретают ли они при этом
покой и счастье?  Возможно,  у  кого - то  это предназначение  не очень ярко
выражено, и  тогда человек выбирает сам. Но  со мной все было ясно с раннего
детства: я - сиделка. Именно  сиделка в полном и самом глубоком смысле этого
слова. И когда  я  занята своим делом,  можешь  - верить,  можешь -  нет,  я
счастлива. Конечно,  я  могла  бы  очень сильно  постараться и  выйти замуж,
родить  детей или,  по крайне  мере, родить детей без  мужа. Но мне повезло.
Знаешь  почему? Откуда-то свыше пришло знание: это не  мое. Я - не мать, я -
сиделка. Возможно,  это  не скромно  так  говорить,  но это  не многим  дано
понять. И в этом - тоже мое счастье.



     Потом настал тот день.
     Как ни парадоксально это звучит, но о гибели  Егора я узнала из  газет.
Вернее из одной газеты, которую принесла с собой Муся.
     Стоял январь,  и это значило, что неделю, а может - и две Егор проведет
в горах его любимого Сент-Морица в Швейцарии.
     Это была традиция, сложившаяся задолго до  моего появления в его жизни,
продолжавшаяся все наши с ним семь с  половиной лет  и, я уверена была в том
совершенно! - благополучно продолжающаяся далее, невзирая на смену партнера,
а вернее - партнерши.
     Точно так же как со мной, теперь с нею, с "другой женщиной " он долетал
до Цюриха и проводил пару дней в городе, останавливаясь неизменно в  отеле "
Долдер", возвышающимся над городом в виде  старинного замка на высоком холме
на берегу маленького чистого озера. Впрочем, я совсем не была ув