мне не нужна, и не потребуется, как минимум, ближайшие лет
пять, да и деньгами на покупку ее я сейчас не располагаю, но...
     Но  глаза  и  руки  мои  заняты восхитительным  ни  с чем  не сравнимым
занятием - выбором новой одежды, и даже недавняя тревога, и страхи отступили
перед этим священнодействием.
     Возможно  это   стыдно,  но  я  признаюсь  откровенно:  я  из  тех,  из
"недонаряжавшихся".
     Словом,  через  полчаса  блуждания  по   закоулкам  магазина,   который
оказался, не так  уж и мал, я, наконец, проследовала в примерочную кабинку в
сопровождении милой девушки,  согревшей меня своей улыбкой. Теперь она несет
за мной целый ворох  одежды, которую я намериваюсь перемерить,  и, возможно,
приобрести,  хотя  делать  это  из  соображений  экономии  категорически  не
следует.  Однако я скороговоркой  бормочу про  себя  что-то  в том духе, что
денег на  всю  оставшуюся жизнь все  равно не хватит, во  имя чего  же тогда
лишать себя радости?
     И приступаю...
     Блаженство мое длится уже минут сорок,  изредка  прерываемое деликатным
вторжением  милой девушки, появляющейся  для  того,  чтобы что-то забрать, а
что-то принести.
     Я слегка разочарована, но и  рада одновременно:  привлекательные с виду
вещи  на мне оказываются не столь привлекательными, и я без сожаления говорю
им, себе и милой барышне: " нет", избавляясь от очередной партии нарядов.
     "Похоже,   бюджет   мой  сегодня  имеет   все  шансы   сохранить   свою
неприкосновенность" - думаю я с приятной легкостью.
     Удовольствие  все  равно  получено. Вот  только  слегка неудобно  перед
симпатичной продавщицей...
     И словно откликаясь на мои  мысли она  тихонько скребется  в стеклянную
дверь кабинки
     -  Вот,  взгляните  на  это  платье.  Я  совершенно  забыл о  нем.  Оно
единственное, и его забирали у нас для  съемки рекламы. По-моему, вам  очень
пойдет. Это  Ан  Демелемейстер  -  очень  модный  сейчас  дизайнер  и  очень
стильный...
     Я знаю, кто такая Ан  Демелемейстер.  Рискну даже предположить, что мне
это  имя было  известно, задолго  до того, как о нем  узнала  милая девочка-
продавец.
     В прошлой своей жизни, случайно, в Париже я попала на ее показ, и с тех
пор  люблю  эту  немного  странную, загадочную  женщину,  словно  пытающуюся
сказать что-то очень важное, но не находящую слов.
     И только  в легких штрихах, тонких летящих  линиях и  прозрачном  вихре
крохотных кусочков ткани угадывается слабый намек, легкий обриз ускользающей
мысли.
     Но дело сейчас даже не в этом.
     Я вижу платье.
     Оно очень  простое  и очень  странное.  Из  тонкого струящегося до пола
шелка.  То ли  изысканный  вечерний туалет,  то ли одеяние  жрицы  какого-то
таинственного  ордена,  то  ли черная, вдовья ночная  сорочка.  Целомудренно
закрыта  грудь, только маленький  треугольник слегка приоткрывает шею,  но и
его стягивают узкие ленточки- завязки, фигура  скрывается полностью в волнах
легко матово поблескивающего шелка.  И даже рукам не позволено явиться миру:
рукава  платья на  несколько  сантиметров  длиннее,  чем  следовало бы,  они
полностью скрывают ладони, оставляя  лишь кончики пальцев, словно  нерадивая
портниха  ошиблась, выполняя заказ или заказчик отчего-то пожелал  скрыть от
мира свои руки.
     Да, это вне всякого сомнения Ан Демелемейстер. Я  узнаю  ее  загадочные
символы и малопонятные намеки.
     Все странно, но  все магически  притягивает к себе и хочется немедленно
ощутить  легкий  шелк,  струящийся  вдоль тела, и,  продолжая  странную игру
кутюрье,  втянуть голову  в  плечи, чтобы руки совсем скрылись из виду:  так
иногда делают маленькие дети, когда стесняются или кокетничают с вами.
     Я уже знаю, что куплю  это платье, хотя совершенно очевидно, что носить
его буду только дома. Нужно быть очень смелой или  очень стильной  женщиной,
чтобы появиться в нем на публике: я, увы, не принадлежу ни к  первой, ни  ко
второй категории.
     Да и нет ее у  меня,  этой самой публики. То есть нет публичных мест, в
которых я могла бы появиться в платье от Ан Демелемейстер.
     Но платье я куплю. Хотя стоит  оно,  видимо, недешево.  Возможно, ровно
столько, сколько осталось у меня в кошельке на всю оставшуюся жизнь.
     Впрочем, все это уже не имеет значения.
     Потому, что милая девушка  торжественно ведет меня к кассе, и  платье у
меня в руках.
     И  если  даже  сейчас выяснится,  что всех  моих  денег  не  хватает на
покупку, я стану немедленно, прямо из магазина звонить Мусе, и она наверняка
наберет  недостающую сумму в своей модной клинике и примчится  с деньгами на
такси. Потом она  будет бранить  меня и одновременно  восторгаться  платьем,
потом я  буду  мучительно размышлять,  где  взять денег на  жизнь, чтобы  не
сидеть на шее у Муси, но все это будет потом.
     Сейчас я покупаю себе платье.
     Моих денег,  к счастью, хватает  на покупку, и теперь  я жду пока милая
девушка и не менее симпатичная женщина - кассир все оформят должным образом,
как в настоящем, серьезном "бутике".
     -  Замечательное  платье.  -  Говорит кассирша,  что-то  переписывая  с
этикетки в  тетрадку - Вы знаете, оно даже в рекламе,  в журнале... Лиля вам
не говорила? Сейчас найду... - женщина отрывается от своих записей и берет с
полки несколько толстых глянцевых журналов,  из  тех, на которые установлено
было  табу в нашем с Мусей доме. Журналы  могли напомнить мне о моей прошлой
жизни, потому  что по существу эти журналы  и  были посвящены  моей  прошлой
жизни. Но теперь все табу  сняты, ибо с сегодняшнего дня  мы с  Мусей начали
новую жизнь - и я жадно приникаю к журналам
     - Сейчас, сейчас  - бормочет кассирша, перелистывая пестрые страницы, -
где-то здесь. Совершенно точно,  мы еще  сравнивали все детали - оно. Вот! -
восклицает она наконец радостно и пододвигает ко мне журнал.
     Сомнений нет: это мое платье.
     Но  картина,  а  вернее  фотография  на  глянцевой   странице  журнала,
заставляет  мое  сердце  вздрогнуть, затрепетать, и,  оборвавшись с какой-то
невидимой нити,  покатиться вниз, сквозь гулкую пустоту  вмиг  похолодевшего
тела.
     На фотографии,  черно  -  белой,  и  от того  еще более  убедительной и
жуткой, запечатлено бескрайнее свежевспаханное поле.
     Черное.
     Собственно, фото, как бы составлено из двух отдельных обрывков черной и
белой бумаги.
     Черное - поле.
     Белое - небо, примыкающее к нему по лини горизонта.
     Но  это, разумеется, не главное,  ибо два совершенно независимых и даже
чуждых друг другу обрывка бумаги  соединены,  словно прошиты намертво  двумя
вертикальными фигурами, вырастающими из черной плоти земли и устремленными в
белую бесконечность неба.
     Одна из этих фигур женщина, облаченная в мое платье.
     Она  высока и  очень  худа,  худоба  ее  кажется  болезненной  и  почти
смертельной, черный шелк платья струится вдоль ее плоской фигуры, как саван.
Волосы  женщины  распущены.  Очень   длинные  прямые   волосы,   практически
сливающиеся с черным шелком платья. Красивое тонкое лицо не выражает ничего,
словно  душа, и вправду,  покинула  ее  изможденное  тело,  и  только  глаза
остались  открытыми.  Большие и  очень светлые, они  смотрят прямо на  меня,
внимательно и серьезно. Ноги  женщины, едва выглядывающие из - под  широкого
подола, босы. Двумя белыми пятнами они выделяются на черном полотнище земли
     Вторая  фигура, устремленная  ввысь - крест. Простой  деревянный крест,
сколоченные их  двух  неотесанных  балок. На белом  фоне  неба балки кажутся
совсем черными.
     Женщина  и  крест вонзаются  в белую  плоскость небес  параллельно друг
другу и примерно на  одном уровне: рост женщины почти такой же, что и высота
креста.
     Однако отчего-то возникает ощущение,  что  крест  довольно высок, много
выше человеческого роста и, значит, женщина тоже неестественно высока.
     Этот  странный  портрет  дополняет  еще  одна  жуткая  деталь,  которую
замечаешь  не  сразу,  ибо  в  глаза бросается  контраст  белого  и  черного
пространств   и  черные  фигуры  на  белом  фоне,  связующие   воедино   две
противоположности.
     Однако,  приглядевшись,  различаешь еще  одну,  почти не  различимую  -
черную - на черном деталь этой жуткой картины.
     У  подножия  креста вырыта глубокая  свежая могила, комья черной  земли
обрамляют ее по краям.
     Оказывается,  что босая женщина  в  моем  платье  стоит  на  самом краю
могилы, и белые ноги ее едва не соскальзывают вниз.
     Более на картине не запечатлено ничего.
     Небо, земля,  крест,  могила  и  женщина. Бог ты  мой,  разве этого  не
достаточно?
     Я смотрю на глянцевый лист журнала.  Вне всякого сомнения,  автор столь
странного  фото - человек  талантливый, а, быть  может и гениальный.  Ему ли
клепать рекламу для модных журналов?
     Но тут дело, видимо, в  Ан  Демелемейстер. Таинствами  своих  линий она
могла увлечь и гения.
     Вернее, только гения.
     И только она могла согласиться на такую рекламу.
     Быть может, ее уговорил гений?
     И она пошла на это ради него?
     Господи, о чем я думаю? Какое все  это,  в конце концов имеет отношение
ко мне? Я ведь только купила платье.
     - Дурацкая реклама! - раздается за моей спиной голос милой девочки, она
упаковывала мое платье  и теперь  возвратилась с красивым  фирменным пакетом
магазина, ручки  которого кокетливо перевязаны маленькими  белыми бантиками.
Видимо, их  старательно  вывязывала она во время своего отсутствия. В голосе
девочки  -  тревога.  -  Совершенно  дурацкая! -  Повторяет  она без  особой
уверенности  и пытается заглянуть мне  в лицо. Ее беспокоит мое состояние, и
это  понято:  вдруг  я   окажусь  столь  впечатлительной  дамой,  что  после
увиденного не стану покупать платье.
     Впрочем, теперь  ошибку свою,  похоже,  осознает  и кассирша, она  тоже
сморит на меня, и в глазах ее - тревога.
     А  может,  это  у  меня  на  лице  отражается  что-то  такое,  что  так
встревожило обеих.
     Я оборачиваюсь в поисках зеркала.
     Теперь на меня в упор смотрит девочка-продавец.
     -  Вы  хорошо  себя  чувствуете?  -  спрашивает  она,  и  голос ее  так
предательски дрожит, что впору и мне поинтересоваться ее самочувствием.
     Да где же у них зеркало, черт побери?
     И что такое написано у меня на лице, что обе они так переполошились.
     Зеркала, как назло не обнаруживается, и я решаю играть вслепую
     - Отлично. А что?
     - Нет. Просто мне показалось,  что вы... что вы расстроились из-за этой
рекламы.  Но  вы ведь знаете, Ан  Демелемейстер немного со странностями... в
смысле - это андеграунд и..
     - Господи,  да какие  глупости! Конечно, знаю. Я про Ан  Демелемейстер,
дружок, знаю вообще очень много, так что картинка меня просто приковала. Это
очень в ее стиле.
     - Да-да. Я именно это и хотела сказать...
     - Ой, а я уже себя проклинаю: вы так побледнели... Думаю, вот черт меня
дернул с этим журналом...  - кассирша тоже переживает из-за моего состояния.
Да  что же  такое  с моим лицом, черт побери?!!  Нет, эту трагикомедию  надо
заканчивать.
     -  Да, что вы? Все в порядке.  Наоборот, спасибо, что показали - теперь
всем буду хвастаться, что купила платье прямо с рекламы
     -  Замечательное платье!  -  мы  все трое, почти хором, как  заклинание
произносим  эту фразу.  Мне, наконец, вручают пакет с бантиками  и, потратив
еще  несколько  минут  на  прощание,  пожелание всяческих благ,  приглашение
заходить  к ними снова - с их стороны, и обещание делать  это  регулярно - с
моей,  я опрометью  выскакиваю  на  неприветливую  улицу, оставляя за спиной
теплый уют магазина.

     Первое, что я  делаю,  оказавшись на улице, невзирая на  влажный холод,
немедленно  пробравший  меня до  костей;  толкающихся  прохожих,  которым  я
совершенно  бесцеремонно  загораживаю  дорогу;  и  выскакивающие  на тротуар
автомобили, - останавливаюсь  прямо посередине тротуара и, расстегнув сумку,
начинаю лихорадочно рыться в ее недрах в поисках зеркала.
     Конечно, можно отойти в сторонку, но мне просто необходимо взглянуть на
себя немедленно.
     Зеркало,  наконец,  находится   в  ворохе  самых   неожиданных   вещей,
заполняющих недра моей сумки, я поднимаю  его  на уровень глаз и внимательно
вглядываюсь в небольшой, тускло поблескивающий овал.
     Теперь мне понятно, что так испугало женщин в магазине.
     Из полумрака сумеречной  улицы прямо на меня  смотрят  глаза женщины  с
фотографии - большие, широко распахнутые, но совсем не живые глаза.

     Домой я примчалась диком  темпе, словно спасаясь от  погони целой сотни
ужасных посланцев ада.
     Однако,  едва за мной закрылась обитая потертым дерматином, дверь  моей
старой квартиры, отгораживая от холодной сумеречной улицы  и всего неуютного
мира, страхи отступили, рассеялись в привычной домашней атмосфере.
     Свою истерику в магазине я вспоминала теперь с чувством  жгучего стыда,
а собственное изображение в зеркале  ничуть не напоминало мне образ скорбной
женщины над свежей могилой.
     В  конце  концов,  напугавшая меня картинка, начала  казаться мне  даже
весьма привлекательной и уж, по меньшей мере, талантливой работой художника,
придумавшего сюжет.
     Я  осмелела  до  такой  степени,  что  извлекла  злополучное  платье  и
облачилась  в него, не испытав  при этом ничего,  кроме удовольствия. Платье
мне шло,  а волны  прохладного,  невесомого  шелка, струящиеся  вдоль  тела,
доставляли почти физическое наслаждение.
     Вечером, за чаем, я рассказывала всю историю Мусе, легко и даже игриво,
посмеиваясь  над своими  глупыми  страхами  и изображая диалог с напуганными
продавщицами в лицах.
     Муся слушала меня внимательно и даже улыбалась в тех местах,  где этого
требовала  канва  повествования, но это  были  какие-то  неживые, вымученные
улыбки.  И  вся Муся была  какая-то замершая, оцепеневшая, словно  в сильном
испуге.  И  в глазах  ее  тоже  плескался испуг,  даже  когда  она  пыталась
улыбаться.
     Однако, увлеченная собственным приключением, которое переживала  теперь
во второй  раз и совсем в  ином  ракурсе,  я не  сразу заметила  ее странное
состояние.
     - С тобой что- ни -  будь случилось, Мусенька? - опомнилась я, наконец,
обрывая свой рассказ на полу - слове.
     - Со  мной?  -  Муся  вздрагивает от  моего вопроса:  она  явно  его не
ожидала. И удивление ее совершенно искренне. " Случилось, - слышится  мне  в
ее интонации, - но не со мной " - Нет, что ты? Со мной все в порядке.
     - Тогда, с кем?
     - Но почему ты решила, что с кем-то что-то случилось?
     -  Посмотри  на свое лицо.  Оно у тебя сейчас  такое,  словно  в  нашем
окружении объявился третий покойник.
     -  Господи! - Муся, по-моему, близка к обмороку. По крайней мере, такой
бледной я не видела ее ни разу, даже в последние, очень тяжелые для нее дни.
- Что  ты  такое говоришь?!  Как ты можешь! Умоляю  тебя:  никогда не говори
ничего такого.
     - Да что я такого сказала?
     - Как ты не понимаешь? Нельзя говорить ничего подобного, потому что это
может произойти.  Нам  не дано  знать кто, когда  услышит  наши  слова и как
захочет их понять и исполнить.
     -  Ну,  да!  Это кто-то  уже написал до тебя,  помнишь  "  нам  не дано
предугадать... "
     - Не надо шутить - очень тихо останавливает меня Муся. - Потому, что ты
шутишь, а я...
     - Что ты?
     - Ничего
     - Нет, уж пожалуйста, изволь сказать "б", если произнесла "а"
     - Да, ерунду я произнесла. Глупости.
     - Муся! Я обижусь
     - Ну, хорошо, только не принимай, Бога ради, это всерьез. Ты же знаешь,
какая я мнительная...
     - Знаю, знаю и что же?
     -  Мне очень  не нравится эта история с  твоим платьем. И  вообще, если
хочешь  знать мое мнение, лучше  ты его выброси или, еще лучше, сожги. Бог с
ними, с деньгами...
     - Но мне нравится платье!
     - Конечно, нравиться. Только... Фотография  эта  мне не нравиться. Но я
же говорю, не обращай внимания, я всегда была мнительная, а теперь так - сам
Бог велел. - Муся заканчивает фразу скороговоркой, пряча от меня глаза.


     Потом она моет посуду,  а я тихо сижу у нее за спиной. Со стороны может
показаться, что я задремала в теплом уюте нашей маленькой кухни..
     Но это не  так. Глаза мои закрыты, и  перед  ними  отчетливо, как наяву
возникает картинка из журнала.
     Теперь мне  кажется, что эта картинка медленно  затягивает меня в  свое
черно-белое пространство.
     Я чувствую прохладу, струящуюся с белых небес, и холод скользких комков
свежевырытой земли под ногами.
     Ветра нет.  И потому черные шелка мягко струятся вдоль моего тела и так
же черны до синевы, тяжелы и неподвижны, сливаются с ними мои волосы.

     Этой  ночью впервые  за  много  минувших  ночей ко мне вернулась старая
мучительница - злобная старуха - бессонница.
     Снова, как  и  в первые дни,  после потери Егора,  накинула она на меня
свой тяжелый  удушливый саван,  и  до  зари я  вертелась  в  постели, тщетно
пытаясь забыться.
     Но сон не  шел,  напротив - сознание мое было ясным как никогда, однако
мысли роившиеся в нем были чернее самой ночи.  Они упрямо возвращали меня на
свежевспаханное поле, и крест, устремленный в белое  небо, держал меня подле
себя,  словно  невидимые  путы  сковали нас, а  совсем  близко внизу  дышала
запахом влажной земли черная пасть могилы.
     Мне  вспомнилось давнее  мое предчувствие: мы с Егором  погибнем в один
день.  Остатки разума, однако, пытались возражать: Егор  ведь  уже  погиб, и
думалось  тебе об  автомобильной  катастрофе, а смерть настигла  его  совсем
иначе.
     Все было так, но измотанный бессонницей, голос этот был слишком слаб.


     Прошло несколько дней наполненных тупой необъяснимой тревогой, тоской и
безысходностью.
     Не  было никаких вестей  о том,  когда  же, наконец,  привезут домой, и
похоронят Егора, и это рождало ощущение какой-то странной неопределенности.
     Мне начинало казаться, что вся эта жуткая история с его гибелью - всего
лишь  плод  моего  больного  воображения.  Грешные,  преступные фантазии,  в
которых,  как в кривом зеркале уродливо  отразилось мое желание наказать его
за предательство.
     Дни, как назло стояли удивительно мрачные, пронизанные хмурой сумятицей
непогоды.
     Но все имеет свой предел.
     Однажды  наступило утро,  принеся  с собой  малую радость:  впервые  за
последние недели природа улыбнулась промерзшему городу.
     И небо вмиг преобразилось, наполнившись ярким голубым сиянием.
     Исчезли, словно и  не валялись  так долго  грязными пластами на  крышах
домов,  унылые  бледные  тучи,  и  все  засверкало  в  лучах  воссиявшего  в
прозрачной лазури солнца.
     Даже  грязный снег  казался  теперь россыпью  крошечных  бриллиантов, а
серые лужи  -  осколками волшебного  голубого  зеркала,  оброненного  кем-то
неловким на небесах.
     Грех  было сидеть в пустой и  какой-то утлой, как вдруг показалось мне,
квартире в такой день и облачившись в легкое  нарядное пальто, из гардероба,
который  приволокла   из  прошлой  жизни,  я,  слегка  "почистив   перышки",
выпорхнула на улицу.
     Купленное  в  Париже  пальто  было, конечно  легковато,  рассчитано  на
парижские зимы, но прохлада яркого солнечного дня была приятной и бодрящей.
     Гуляла я долго и с удовольствием.
     Уличные прохожие  отнюдь не казались мне монстрами, некоторые лица были
приветливы  и встречались  даже улыбки.  Возможно, на  них тоже  действовала
погода, а возможно, мое настроение раскрасило улицу совсем в другие тона.
     Я заглянула  в маленькое кафе на Чистых прудах и с удовольствием выпила
там  кофе,  а  потом, подумав немного и, решив, что сейчас это будет как раз
то, что надо - еще и кофе с коньяком.  По телу немедленно разлилось приятное
тепло,  и в  голове  закружились  мысли  самые  радужные, словно и  не  было
минувшей  ночи,  а  если  и  была  она  вместе  со  всеми  своими  страшными
фа