-  как  бы  читая мои  мысли,  подытожил
следователь.
     - Но я, увы, здесь бессильна, - развела руками Хлюстова.
     - Понимаю, - кивнул я. - Так что можете ехать.
     - Все-таки врач,  -  улыбнулась она.  -  Дождусь Бориса Матвеевича.  На
всякий случай...
     - Обжегшись на молоке...  -  усмехнулся я.  - Тогда, может быть, вы еще
раз попробуете разговорить его?
     - Попробовать можно. - Хлюстова прошла к старику.
     - А мы,  Константин Сергеевич, давайте побеседуем с соседями, что живут
на другой половине дома.
     - Пожалуйста,  товарищ  прокурор.  Я  посылал специально на  работу  за
хозяином. Можно пригласить?
     - Конечно.
     То,   что   следователь  проявил  оперативность,   вызвав  соседей  для
опознания, было хорошо.
     Все,  кто ни заходил в дом -  понятые,  санитары,  работники милиции, -
были мокрые от дождя.  Сосед Митенковой,  Клепков, появился на пороге сухой.
Даже ботинки...
     Он был напуган происходящим,  держался настороже и при допросе говорил,
обдумывая каждое слово.
     - Этого человека не видал отродясь и никогда о нем не слышал,  - сказал
он по поводу Домового размеренно и  с  расстановкой.  -  А  живу в этом доме
седьмой год.
     - Как он вам достался: купили или по наследству? - спросил я.
     - Купил. Документы у меня имеются. В порядке. Могу принести.
     - Потом. Если понадобятся... Вы часто заходили на половину Митенковой?
     - Чтобы не  соврать,  раза два,  может,  заглянул.  Но  соседке это  не
понравилось...
     - Давно это было? - поинтересовался я.
     - Давненько.  Только  мы  въехали.  Дай,  думаю,  поближе познакомлюсь.
Жить-то ведь рядышком,  через стенку. Хоть и предупреждал бывший хозяин, что
Валерия Кирилловна ни с кем не знается... И правда, дальше сеней не пустила.
Я,  впрочем,  не  обиделся.  У  каждого свой характер.  Как говорится,  кому
нравится арбуз, а кому - свиной хрящик...
     - У вас хорошо слышно, что творится на этой половине?
     - Нет, не слыхать.
     - Ни звука?  -  удивился следователь.  -  Я в большом живу, с бетонными
перекрытиями, и слышно. А это самоделка...
     - Конечно,  когда она ночью ходила по комнатам,  немного слышно.  Ночью
вокруг тихо,  -  поправился Клепиков.  -  Мы все с  женой дивились:  как это
человек себя не бережет? Днем на работе и ночью отдыха не знает. Разве можно
так жить?  И  ведь одна.  Какие-такие особые хлопоты могут быть?  Не  скрою,
удивлялись, когда же спит Валерия Кирилловна...
     - А разговоров, других звуков? - снова спросил я.
     - Такого не было,  - признался сосед. - Даже ни радио, ни телевизора. В
этом смысле - отдыхай в любое время, не беспокоят...
     Скоро  мы  Клепикова отпустили.  И  через  несколько минут он  вышел со
двора. В длинной, до земли, плащ-накидке. С капюшоном. Потому и был сухой...
     - Что вы скажете, Константин Сергеевич?
     - Странно,  товарищ,  прокурор,  -  ответил Жаров.  - Судя по комфорту,
старик  прожил у  Митенковой не  один  день.  Посмотрите:  даже  дырочки для
воздуха предусмотрены. И сделаны не вчера...
     Хлюстова  так  ничего  и  не  добилась от  Домового.  А  Межерицкий все
задерживался.  Я  уехал в  райком,  где меня ждали по другому поводу,  но я,
естественно, рассказал и о Домовом. Там очень заинтересовались этим случаем.
Заинтересовались и в области.  Строили разные предположения.  Одни говорили,
что  Домовой -  скрывающийся уголовник,  другие  -  дезертир военных лет,  а
третьи считали, что несчастный старик - сам жертва преступления...
     По  городу  поползли  самые  невероятные слухи,  вплоть  до  объявления
Домового святым мучеником.
     Чтобы рассеять догадки и слухи, нужно было установить личность старика.
Проверка была поручена следователю Жарову, а меня секретарь райкома, а потом
и прокурор области просили "помочь и проконтролировать".
     На следующий день следователь сидел у меня в прокуратуре с документами,
какие удалось собрать за короткое время.
     - Вот  прежде  всего  материалы обыска,  -  сказал Жаров.  -  Весь  дом
перевернули. Чердак, подпол, все.
     - Сначала о Митенковой, - попросил я, принимая от него папку.
     - Возраст -  около пятидесяти лет.  В  Зорянске проживает с  тридцатого
года.  Полдома досталось от отца,  ушедшего на фронт в  самом начале войны и
вскоре погибшего. Мать ее в июне сорок первого гостила у своих родственников
в  Полоцке.  Пропала без вести.  Брат Митенковой тоже ушел на войну в первые
дни. Картина насчет него неясная. Похоронки или других каких-либо сведений о
нем в  бумагах покойной не  обнаружено...  На  керамическом заводе Митенкова
работала со дня его основания,  то есть с сорок девятого года. До этого была
учетчицей на  хлебозаводе.  Всю войну,  вплоть до  поступления на  последнюю
работу.
     - Она не эвакуировалась?
     - Нет. Прожила при немцах в Зорянске... Любопытные листовки сохранились
у нее со времен войны. Вернее, фашистские приказы...
     Читал я  эти приказы с любопытством.  И не без волнения.  Первый листок
был лаконичным.

                            "Приказ No 2

     Все мужчины в  возрасте от 15 до 60 лет обязаны явиться в жилуправление
своего района, имея при себе удостоверение личности.

                                                  Штадткомендант Кугельгард.
                                             Зорянск, 23 августа 1941 года".

     Следующий - целое послание к населению.

                            "Приказ No 6

     Каждый,  кто непосредственно или косвенно поддержит или спрячет у  себя
членов банд,  саботажников,  пленных беглецов,  евреев, партийных, советских
работников и  членов их  семей или предоставит кому-нибудь из  них пищу либо
иную помощь, будет покаран смертью.
     Все имущество его конфискуется. Такое же наказание постигнет всех, кто,
зная об  их  месторасположении,  не  сообщит немедленно об этом в  ближайшее
полицейское управление, военному командованию или немецкому руководству.
     Кто  своим  сообщением поможет  поймать  членов  любой  банды,  бродяг,
евреев,  партийных и советских работников или членов их семей,  получит 1000
рублей вознаграждения либо  право  первенства в  получении продовольственных
товаров.

                                                  Штадткомендант Кугельгард.
                                              Зорянск, 2 октября 1941 года".

     - Больше листовок нет?
     - Только две.
     - Хорошо. Мы к документам еще вернемся. Вы были на керамическом заводе,
говорили с сослуживцами Митенковой?
     - Кое с кем.
     - Ну и что?
     - Странная,  говорят,  была.  В отпуск никогда никуда не ездила, хотя и
предлагали ей как ветерану предприятия путевки в дом отдыха,  санатории. Все
отговаривалась,  что  надо копаться в  огороде.  И  еще  характерная деталь:
никогда никого не приглашала к себе домой в гости. И сама не ходила. Короче,
абсолютная нелюдимка...
     - И это ни у кого не вызывало подозрений?
     - Подследственная плохо слышала.  Говорят,  что  глухие люди сторонятся
других.
     - Теперь она уже не подследственная,  - сказал я. - А о тугоухих я тоже
слышал, что они часто замкнутые...
     - Для меня она пока подследственная,  -  вздохнул Жаров.  - Хоть дело в
отношении Митенковой прекращено, на допросах о ней частенько говорят...
     - Небось валят на нее всю вину?
     - Стараются изо всех сил...
     - А вы как считаете?
     - Сейчас, Захар Петрович, картина еще не полностью ясна. Через недельку
доложу.  Но,  сдается мне,  всем заправлял начальник отдела сбыта. Вывозился
товар без накладных, пересортица и прочее. Разбираюсь, в общем.
     - И все-таки она была замешана?
     - Была.
     - Значит, из-за этого решилась на самоубийство?
     - Простите,   товарищ  прокурор,   но  опять  же  сейчас  категорически
утверждать...
     - Ладно,  подождем...  Так как же с  Домовым?  Из найденного при обыске
хоть что-нибудь приоткрывает завесу над его личностью?
     Жаров развел руками:
     - Ни одной фамилии. Фотография, правда, имеется. Посмотрите в папке...
     На  меня  смотрел  в  витиеватом медальоне красавчик с  безукоризненным
пробором.   Брови  -   изломанным  разлетом,   губы  полные,  чувственные  и
ослепительный ряд зубов.  В вязь виньетки вплетены слова:  "Люби меня, как я
тетя". И подпись: "Фотоателье No 4 гор. Зорянска".
     - Мастерская закрылась в  пятидесятом году,  -  пояснил следователь.  -
Никаких, конечно, следов от нее. Стояла на улице Кирова. Теперь на том месте
кинотеатр "Космос".
     - Этому портрету лет  немало,  -  подтвердил я.  -  И  все-таки вы  его
поисследуйте.
     - Разумеется, товарищ прокурор... А еще двенадцать папок с нотами...
     - Какими нотами?
     - Написанными от руки.  Я  их вам не привез,  вот такая кипа,  -  Жаров
показал рукой метра на полтора от пола.  - На чердаке лежали... А вот эти, -
он показал ноты,  -  в  сундуке нашли,  где Домовой жил.  Всю ночь разбирал.
Только названия и ноты.  И опять же -  ни даты,  ни подписи,  ничего. Причем
названия написаны печатными буквами. Наверное, для понятности.
     - Чьи это произведения?
     - В  музыке я,  прямо скажем,  не силен.  Но известные имена,  конечно,
знаю. - Надо проиграть на аккордеоне, - уклончиво сказал Жаров.
     - Вы играете? - Это была для меня новость.
     - Немного,   -   смутился   следователь.   -   В   армии   записался  в
самодеятельность.  А вернулся,  купил инструмент.  Недорогой.  Все собираюсь
заняться, да нет времени...
     - Что еще помимо нот?
     - Два   письма.   Личного  содержания.   Судя  по   почерку  и   именам
отправителей, - от двух разных людей...
     Я ознакомился с письмами.
     "Лера!  Я хочу с тобой встретиться. Очень. Но как это сделать, не знаю.
Могла бы ты опять приехать к нам?  Все тебе рады, ты это знаешь. А обо мне и
говорить нечего.  Меня беспокоит тон твоего последнего письма.  Вернее, твое
настроение.  С  чего ты  взяла,  что мои чувства изменились?  Этого не будет
никогда.  Более того, чем дольше я тебя не вижу, тем вспоминаю сильнее. Иной
раз берет такая тоска,  что готов бежать в  Зорянск,  лишь бы  тебя увидеть.
Пишу тебе чистую правду. А все твои сомнения, наверное, оттого, что мы редко
встречаемся.  Поверь, как только мы встретимся, поймешь: я по-прежнему (даже
в  тысячу раз  больше) тебя люблю.  Целую.  Геннадий.  Пиши обязательно.  12
апреля 1941 года. Гена".
     "Лерочка,  милая! Ты веришь в сны? Если нет, то обязательно верь. Верь!
Мне приснился лес,  и мы с тобой что-то собираем. Но мне почему-то все время
попадаются грибы,  а тебе -  земляника. Хочу найти хотя бы одну ягоду, а все
передо мной только боровики и  подосиновики.  Главное,  ты идешь рядом и все
время  показываешь мне,  какую  большую сорвала ягоду.  Потом  мы  попали  в
какую-то комнату,  полную людей.  И все незнакомые.  Я потерял тебя. Вернее,
знаю,  что ты  здесь,  сейчас мы увидимся.  Но мне мешает пройти лукошко.  А
кто-то говорит:  "Смотрите,  какая у  него земляника!" Я смотрю,  а у меня в
лукошке не грибы,  а земляника.  Думаю, когда мы поменялись? Но ведь я точно
помню, что мы не менялись. С тем и проснулся. Пошел для смеха узнать у одной
старушки, что все сие означает? Она сказала, что земляника к добру, что если
твое лукошко оказалось в моих руках, это к нашему обоюдному счастью. А грибы
- плохо,  особенно белые:  к  войне.  Ну,  насчет  войны  наверняка чушь.  А
земляника - правда. Я в это уверовал.
     Напиши,  может,  и тебе я снюсь?  Как?  Старушка -  настоящая колдунья,
разгадает.
     Жду с нетерпением ответа, крепко целую, люблю, твой Павел".
     Даты не было. Я повертел в руках пожелтевшие от времени листки бумаги и
спросил:
     - Где обнаружили?
     - В  старой  дамской  сумочке,   где  хранились  документы  Митенковой:
паспорт,  профсоюзный билет,  извещение о  смерти отца и  несколько семейных
фотографий.
     - Кто такие Геннадий и Павел, откуда писано?
     - Неизвестно, - ответил Жаров.
     Я разложил на столе шесть фотоснимков. Очень старых.
     - А кто на семейных фотографиях, как вы думаете?
     Жаров подошел и стал рядом:
     - Это,  конечно,  вся семья Митенковых -  мать,  отец, дочь, сын. А тут
отдельно брат и сестра... В общем, никого посторонних.
     - Да, скорее всего это так.
     - Симпатичная была Митенкова в молодости, - сказал следователь.
     - Очень... Значит, все?
     - Пожалуй, все.
     - Маловато.
     - Конечно,  мало,  -  согласился Жаров.  - Подождем, что сумеет сделать
Межерицкий.  Он опытный врач.  Ведь когда-то же заговорит Домовой.  Не может
человек все время молчать...
     ...Борису Матвеевичу Межерицкому я  тоже  верил.  Когда  мы  приехали в
Литвиново,  он  к  Домовому нас  не  пустил.  И  разговаривали мы  у  него в
кабинете.
     - Спит пайщик, - сказал Межерицкий.
     Психиатр называл всех  своих подопечных "пайщиками".  Он  усадил нас  в
удобные кресла,  затянутые в  чехлы,  и  начал  балагурить в  своей  обычной
манере.
     - Спирт я тебе, Захар Петрович, не предлагаю, знаю, что любишь коньяк.
     Я  сделал жест,  потому что  если что и  предпочитал к  празднику,  это
хороший добротный портвейн.  Хорошо -  массандровский.  Но врач, не моргнув,
продолжал:
     - А молодому человеку, - он кивнул на следователя, - пить рано.
     Борис Матвеевич вообще не  пил.  Но шутил без тени улыбки на лице,  что
сбивало с толку Жарова.
     - Борис  Матвеевич,  скажи  откровенно:  можно  из  старика  что-нибудь
выудить?
     - Можно.   Целый  учебник  по  психиатрии.  Амнезия,  астения,  атония,
меланхолия... Неврастенический синдром. Психогенный или же на почве склероза
мозга... Хочешь еще?
     - А в переводе на русский?
     - Прекрасный  экземпляр  неврастеника  -   это  поймешь  без  перевода.
Выпадение памяти.  Забыл,  что с ним.  Все забыл. Общая слабость, отсутствие
тонуса, тоскливое, подавленное состояние...
     - Плачет или молчит... - вспомнил я слова Жарова.
     - И не спит. Я приучаю его к седуксену... Одно, Захар Петрович, пока не
ясно.  Это из-за  какой-нибудь психической травмы или от склероза,  который,
увы,  вряд ли  минет и  нас...  Кстати,  по-моему,  пайщику годков пятьдесят
пять...
     - Не может быть!  Он же глубокий старик!  - воскликнул молчавший до сих
пор следователь.
     - В его положении он еще хорошо выглядит,  -  сказал Борис Матвеевич. -
Мы  с  вами выглядели бы  хуже.  Ему  мало было неврастении.  Стенокардия...
Неплохой набор,  а? - Немного помолчав, психиатр спросил: - Кто же и где его
так, сердешного, замордовал?
     - Вот, ищем, - ответил я, кивнув на Жарова.
     - И  долго он  жил в  своем особняке?  -  Врач очертил в  воздухе форму
ящика.
     - Не знаем, - коротко ответил я. - Мы о нем ничего не знаем. И, честно,
надеялись, что поможет медицина...
     - Да,  загадка не из легких.  -  Межерицкий задумался. - Психиатру, как
никому из врачей,  нужна предыстория... Конечно, хирургу или урологу тоже...
Но нам знать прошлое просто необходимо.  Как воздух.  Так что прошу уж любую
деталь, малейшие сведения из его жизни от меня не скрывать.
     - Разумеется, - подтвердил я.
     От Межерицкого я вышел,  честно говоря,  несколько разочарованный.  То,
что сообщил Борис Матвеевич,  могло задержать выяснение личности Домового на
долгое время.
     - Умный мужик, - сказал о враче Жаров, когда мы сели в "газик".
     И мне было приятно, что мой приятель понравился следователю.
     - Да,  опытный психиатр,  -  кивнул я.  -  И  если он пока не может нам
помочь,  значит,  это так... Во всяком случае условия созданы все. Отдельная
палата. Все время дежурит сестра...
     - И  вообще больница в  красивом месте.  -  Жаров показал на прекрасный
осенний лес, проплывающий за окном машины.
     - По  мне  лучше в  безводной пустыне,  -  откликнулся шофер,  -  чем в
психиатричке...
     Шофер Слава был  парень крутой.  И  на  все имел свое суждение.  Иногда
очень точное и справедливое.
     - Это конечно,  -  подтвердил следователь.  -  Да  какая больница может
нравиться?
     - И все-таки больницы нужно делать именно в таких местах, - сказал я. -
Природа лечит... - И вспомнил, что эти слова принадлежали какому-то древнему
ученому.
     - Выходит,  - перескочил на другое Жаров, - Домовой теперь полностью на
нашей совести...
     - Само собой.  Лечение лечением, а установление личности - наша задача.
Не  исключено,  что  Домовой  -  жертва  преступления,  может  быть,  и  сам
преступник, поэтому и скрывался, или...

     Следствие по  делу  о  хищении на  керамическом заводе  Жаров  закончил
довольно быстро и  квалифицированно.  Дело  было передано в  суд.  Оставался
загадкой только сам Домовой.  Кто он?  Сколько времени пребывал в  сундуке и
имеет ли отношение к самоубийству Митенковой?
     Многое в этой истории непонятно. А сказать вернее - все. Но следователя
больше  всего  заинтересовала гора  музыкальных рукописей.  Жаров  предложил
версию,  что  автором мог  быть Домовой.  А  поэтому он  засел за  найденные
произведения с  аккордеоном в  руках.  Приблизительно четверть  произведений
была  записаны  на  нотной  бумаге  фабричного  производства.  Она  наиболее
пожелтела. Остальное - на разлинованной от руки. Но и эта порядком старая.
     Наш  город недостаточно значителен,  чтобы позволить себе роскошь иметь
консерваторию. Не было даже училища. Музыкальная школа. Одна. Возглавляла ее
с незапамятных времен Асмик Вартановна Бурназова.
     Об Асмик Вартановне я вспомнил неспроста. Удивительный это был человек.
Закончила  Ленинградскую  консерваторию  и   поехала   в   Зорянск   простой
учительницей музыки. Семейная традиция. Отец ее, обрусевший армянин, пошел в
свое время в народ, учительствовал в земской школе.
     По моему совету Жаров обратился к Асмик Вартановне за помощью. Старушка
через  несколько дней  после того,  как  следователь доставил ей  рукописные
произведения,  найденные у Митенковой, пригласила нас к себе домой. И начала
с того, что взяла одну из папок и проиграла нам с листа небольшую пьеску.
     - Прелюд, - пояснила она. - А вот еще. Баркарола.
     Полилась грустная музыка.  В  комнату  вошла  осень.  Неуютная,  сырая,
давящая.   Одна  мелодия  варьировалась  на  разный  лад.   Тянулась  долго,
утомительно...
     Наконец,  последний затухающий аккорд.  Асмик Вартановна без слов взяла
другой лист.  Бойко забегали пальцы по клавишам. Я, кажется, узнал знакомое:
казачок. Но промолчал, боясь попасть впросак.
     - Вариация на тему "Казачка",  -  сказала Асмик Вартановна. - Не плохо,
не правда ли?
     - Угу, - согласился следователь.
     Бурназова взяла другую папку.
     - "Симфония  си  бемоль  мажор.  Опус  двенадцатый.  Посвящается  моему
учителю",  -  прочла она  и  повернулась ко  мне.  -  Я  просмотрела клавир.
Серьезное произведение.  -  И, отложив симфонию, поставила на подставку лист
из следующей стопки.
     При первых звуках Жаров оживился:
     - Мне эта штука нравится.
     - Мелодично, - согласилась Асмик Вартановна.
     Я  тоже с удовольствием слушал нехитрую пьесу.  Красиво и понятно.  Как
песня...
     - Как называется? - поинтересовался я.
     - "Песня", - ответила она, не прерываясь.
     - Да?  -  удивился я  своей интуиции и прикрыл глаза.  Звуки,  аккорды,
переходы уводили меня к чему-то дорогому и далекому.  К тому, что осталось в
памяти за  чертой,  именуемой "до  войны".  Мелодия неуловимо,  но  осязаемо
напоминала   песни   предвоенных   лет,    сливаясь   с   образами   смешных
репродукторов-тарелок,  наших школьных подружек с  короткими прическами и  в
беретах,   с   аншлагами  газет  про   папанинцев,   Чкалова,   Гризодубову,
Стаханова...
     Асмик Вартановна повернулась к нам на крутящемся круглом стуле.
     - Еще что-нибудь сыграть?
     - По-моему, достаточно, - сказал я. - Что вы скажете о музыке?
     - В русских традициях. Но сейчас кое-кто считает это старомодным.
     Старушка