а Петровских линиях.  Из ве-
ликих пришел один Седов.  Там-то он мне и поведал, что диссер-
тацию мою и не читал. Вот почему он и удивился: " И почему эти
математики Вас так хвалили".  И тоже похвалил и поздравил. Мне
показалось,  что вполне искренне и с симпатией.  Наши  научные
дороги потом как то разошлись. Но добрые отношения сохранились
на всю жизнь - он следил за моей научной  карьерой  и  не  раз
оказывал мне знаки внимания.  Где мог,  я  тоже  старался  его
поддерживать.
     На радостях я тогда основательно надрался. Но не настоль-
ко,  чтобы не заметить,  что две или три бутылки с шампанским,
так и остались неоткрытыми.  Утром я их  обнаружил  у  себя  в
портфеле  и  мы  с  тестем,  вместо  утреннего кофе продолжали
праздновать защиту.  Замена утреннего кофе на шампанское,  тем
более если оно уже куплено,  вряд ли кем либо может осужджать-
ся.  И тем более мне показалось неуместным возражение,  правда
довольно  робкое,  моей уважаемой тещи.  У меня в ту пору было
много друзей и празднование закончилось лишь  тогда,  когда  в
кармане осталось лишь ровно столько, чтобы не умереть с голоду
по дороге в Ростов.
     Мое утверждение в докторской степени состоялось,  даже по
тем временам,  молниеносно:  через два месяца я получил диплом
доктора физико-математических наук.  И все благодаря тому, что
академик Лаврентьев сидел в первом ряду во время моей  публич-
ной защиты, слушал и задавал вопросы. Именно он и был назначен
моим черным оппонентом.  Докторские диссертации тогда были еще
в редкость и их рецензировать приглашали маститых ученых. Ког-
да Михаил Алексеевич пришел на заседание  экспертной комиссии,
то он даже не стал читать работу. Сказав, что он был на Ученом
Совете, тут же написал короткий и положительный отзыв. Но ско-
ро  его  присутствие  на моей защите сыграло значительно более
важную роль.
     Вернувшись в Ростов, я стал исполнять обязанности заведу-
ющего кафедрой вместо доцента Никитина. Однако, уже через нес-
колько месяцев  я  навсегда  распрощался  с милым моему сердцу
Ростовом и уехал в Москву, хотя до этого я и не помышлял расс-
таваться с Ростовским Университетом. Причин было много. Прежде
всего меня обидел новый ректор член-корреспондент Академии На-
ук Олекин О.А.  Сначала, я действительно обиделся, а потом по-
нял,  что действия ректора просто следствия его  серости.  Но,
тем не менее, прямой повод для отъезда был дан именно этим ин-
цидентом. А суть его была вот в чем.
     Весной должен  был состоятся конкурс на замещение вакант-
ной должности заведующего кафедрой, обязанности которого я ис-
полнял. И  в  объявлении  было  указано  звание - доцент.  Это
значило, что,  заняв эту должность,  я не имею права претендо-
вать на  звание профессора.  Я пошел к ректору и поросил изме-
нить штатное звание на профессорское,  поскольку я был уже ут-
вержденным доктором наук и, естественно, хотел стать и профес-
сором. Однако ректор сказал,  что механика это  не  математика
или физика, а университет не политехнический институт и доцен-
та для кафедры механики вполне достаточно!
     А тут  я  получил лестное предложение от самого академика
Лаврентьева участвовать в конкурсе на замещение должности про-
фессора  на  его  кафедре  "теория  взрыва" в Московском Физи-
ко-техническом институте.
     Шел уже 55-ый год, Сталин ушел в небытие, моя мачеха вер-
нулась домой из Тайшетского лагеря и я снова оказался допущен-
ным до закрытых работ,  правда с несравнимо более низким уров-
нем допуска,  чем это было в НИИ-2 и МВТУ. Поэтому предложение
Михаила Алексеевича работать на его кафедре было вполне умест-
ным.  Но самым приятным в этом предложении была просьба читать
одновременно два курса - курс гидродинамики,  к которому я уже
привык и уже читал по-своему, а не "по учебнику" и курс теории
функций комплексного переменного.  Второй курс уже относился к
компетенции кафедры математики. До меня этот дубль читали мно-
гие знаменитые профессоры, в том числе, Лаврентьев и Седов.
     От такого предложения отказаться я не мог.
     Осенью я получил предложение стать еще и деканом  аэроме-
ханического факультета.  О  драматических обстоятельствах свя-
занных с моим утверждением в этой должности я уже рассказывал.
     Итак, на  38-ом  году  жизни я достиг Олимпа.  Издали мне
казалось, что там живут боги с докторскими степенями и профес-
сорскими званиями. И вот я оказался среди них. Среди докторов,
но среди богов ли? Это предстояло еще узнать!



Глава YI.ОБ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ, ЕЕ СУДЬБЕ И ОТВЕТСТВЕННОСТИ


СТАНОВЛЮСЬ ЛИ Я ИНТЕЛЛИГЕНТОМ?

     Ощущение своей  принадлежности к интеллигенции было одним
из довольно ранних.  Оно возникло задолго до того,  как я стал
задумываться о смысле этого слова.  Поэднее я нередко сам себе
задавал вопрос о том,  в какой степени я имею право причислять
себя к этой группе граждан. Именно граждан, ибо интеллигент не
мог не быть гражданином. В том высоком смысле этого слова, по-
нимании смысла этого слова, которое пришло к нам еще из антич-
ного мира.  В моем представлении,  интеллигент - это не просто
образованный гражданин, а человек обладающий еще, определенны-
ми нравственными началами.
     Сначала я  воспринимал себя,  как члена своей семьи,  как
русского, сыном своего отца, внуком своего деда, с их восприя-
тием России,  русской культуры,  прежде всего. И надо сказать,
что то первоначальное представление об интеллигенции,  об  ин-
теллигентности, которое  я  воспринял в детстве так и осталось
со мной на всю жизнь,  хотя многое коренным образом менялось в
моих взглядах и восприятии действительности.
     Принадлежность к интеллигенции была моим первым  проявле-
нием социальности.  Я  на многое смотрел именно с позиции этой
части русского общества и той трагедии  русской интеллигенции,
которая разворачивалась у меня на глазах. И по этой же причине
я никогда не мог принять большевизм и сталинизм,  хотя чуть ли
не полвека был членом партии. Но зато я внутренне принимал со-
циализм, мне  всегда была глубоко симпатична его доктрина, так
же как и доктрина христианства и я долго не видел иной альтер-
нативы  тому образу жизни,  который описали Дикенс,  Бальзак и
другие великие,  писавшие о капиталистическом обществе XIX ве-
ка. На всю жизнь у меня осталась в памяти экскурсия в Иваново-
Вознесенск - теперь просто Иваново, и посещение рабочих казарм
с их подслеповатыми окнами, затхлым воздухом, двухэтажными на-
рами в комнатах-пеналах,  на которых ютились по две  семьи.  А
ведь рядом были светлые виллы и выезды рысаков.
     Я никогда не мог отрешиться от того  чувства  глубочайшей
несправедливости, которая  лежит  в  основе капиталистического
общества, забыть о том,  что оно возникло из горя согнанных  с
земли миллионов разороенных крестьян,  горя тех, кому было не-
куда податься кроме фабрики. Мне всегда казалось, что мог быть
и другой путь промышленного развития человечества.
     Даже оказавшись на Западе и увидев сколь жизнь там  непо-
хожа на стандарты капитализма,  внушаемые нам книгами прошлого
века и пропагандой,  я не отрешился от своих симпатий. Я пола-
гал,  что социализм не может не быть привлекательным для поис-
тине интеллигентного человека.  Думаю так и сейчас, хотя пони-
маю,  что социализм - не более чем утопия. Но всегда существо-
вали утопии, людям необходимы сказки! Пусть одной из них и ос-
танется социализм.
     Через-чур тяжела была судьба моей семьи, да и сам я пере-
жил немало, чтобы не видеть весь ужас окружавшей меня русской,
советской действительности.  Но я старался не связывать его  с
социализмом  и много размышлял о том,  как ее можно исправить.
Самым страшным мне представлялась беспомощность человека перед
лицом власти,  ее монополизм, поднимавший наверх людей духовно
ущербных, обладавших психологией люмпенов, которые из за свое-
го  интеллектуального и духовного убожества отказывают нации в
возможности развернуться,  раскрыть свои истинные  спосбности,
скованные разной сволочью, которая о людях и думать не способ-
на. Но еще страшнее, как я сейчас понимаю, люмпен одетый в то-
гу демократа.
     В своих  обществоведческих  взглядах  я  долгое время был
весьма близок  к марксизму,  однако не связывал происходящее у
нас в стране напрямую с реализацией идей марскизма, а  полагал
происходящее, случайной и крайне опасной флуктуацией. И только
тогда,  когда в 70-х годах я стал  профессионально  заниматься
проблемами эволюции биосферы,  теорией самоорганизации материи
и универсальным эволюционизмом в самом  широком  смысле  этого
слова, я  начал понимать,  сколь были убоги наши многие предс-
тавления,  особенно марксистская философия истории с ее предс-
тавлениями об упорядоченной чреде формаций.
     На мои взгляды повлиял один эпизод,  в целом очень незна-
чительный, но,  как  это  часто  бывает,  повернувший  мысли в
другую сторону.
     В начале  зимы 39-40-го года во время финской войны я был
мобилизован в армию в качестве лыжника. Слава Богу, непосредс-
твенно в  боях  мне  не довелось участвовать,  но месяца три я
прожил на Севере Карелии и готовил группы лыжников. По вечерам
в командирском бараке велись долгие и, наверное, очень смешные
дискуссии.  Замечу, что командиры этих лыжных групп были преи-
мущественно  мобилизованные студенты,  то есть люди достаточно
образованные. И вот однажды на полном серьезе обсуждался  воп-
рос - а почему же финны нам не сдаются?  Ведь мы же идем их ос-
вобождать от ига капитализма!  А кто то вспомнил Бабеля. В ка-
ком то рассказе подобный вопрос задает красноармеец,  во время
войны с Польшей.  Но на этого знатока литературы зашикали -  к
этому времени Бабель уже был расстрелян. Пришел комиссар наше-
го батальона и кто то ему задал  тот  же  вопрос  о  причинрах
отсутствия  классовой солидарности у финнов,  добавив при этом
-"так что же лозунг "пролетарии всех стран соединяйтесь",  се-
годня уже больше не работает?"
     Я не помню, что нам на это сказал комиссар. Вероятно неч-
то  невразумительное,  потому что я долго лежа на нарах не мог
уснуть,  размышляя на эту же тему.  Так что же,  пролетарии не
так уж хотят объединяться и классовая солидарность не такой уж
магнит,  который притягивает друг к другу людей одного класса,
но разной национальности. И даже вставал крамольный вопрос - а
может быть и вообще все не так, как нас тому учат?
     В марте 40-го меня демобилизовали, но эпизод с финнами не
прошел даром.
     Я стал  постепенно понимать насколько жизнь сложнее любых
кабинетных схем, какими бы логичными они не казались. И у меня
понемногу  стала складываться собственная система взглядов. Но
и гораздо позднее, уже понимая, неизбежность расставания с ил-
люзией социализма я не мог не испытывать чувства грусти, как в
детстве при окончании хорошей и доброй сказки.
     Но представления об интеллигентности,  усвоенные в раннем
детстве не изменились.  Они стали только наполняться новым со-
держанием. И оно приводило меня постепенно к пониманию ее  ос-
обой роли в общественном развитии и смысле словосочетания "от-
ветственность интеллигенции".
     Тема интеллигенции  и  эволюция  моих   обществоведческих
взглядов были  у  меня неразрывно связаны между собой.  Начало
ревизии своих воззрений,  может быть более точно -  начало  их
формирования,  я связываю с одной книгой Карла Каутского, того
самого,  кого Ленин называл ренегатом. В 1909-ом году в Петер-
бурге  была  издана на русском языке его работа:"Античный мир,
иудейство и христианство".  В ней подробно описывается  посте-
пенное  перерождение  коммунизма  первых  христианских общин в
деспотическую иерархию католической церкви с ее  безапеляцион-
ностью  канона и кострами инквизиции.  И кончает Каутский свою
книгу вопросом - не разовьет ли современный коммунизм такую же
диалектику,  как и христианский, превратившись однажды в неко-
торый новый организм эксплуатации и господства?  Умным челове-
ком был этот "ренегат"!
     Может быть  существуют  некие законы эволюции организации
подобные законам биосоциальным.  Ведь еще Цицерон писал о том,
что монархия неизбежно вырождается в деспотию,  аристократия в
плутократию, а демократия в хаос.  Но с другой  стороны,  ведь
биосоциальным законам   человечество   смогло  противопоставть
нравственность, право,  законы государства и  ограничило,  тем
самым  их эффективность.  Может быть и здесь ум и таланты тех,
кто способен заглядывать вперед,  смогут преодолеть это  неиз-
бежное вырождение? Вот так у меня постепенно и возникло предс-
тавление об ответственности тех, кого хочется назвать впередс-
мотрящими,  кто обладает нужными знаниями, кто способен не за-
мыкаться в свою скорлупу, для кого слово сочетание "нравствен-
ные начала" не пустой звук, одним словом - интеллигенции.
     Через несколько лет во Франции я прочел книгу Хайека:"До-
рога к рабству".  Она тоже произвела на меня большое впечатле-
ние и  заставила о многом подумать.  Но тогда я уже был значи-
тельно более самостоятелен во взглядах.  Далеко не все я мог у
него принять,  а кое что готов был и оспорить. Мне показалось,
что Маркс и Хайек в чем то друг друга дополняют.  Но об этом я
скажу позднее.
     Таким образом, то представление об интеллигенции и интел-
лигентности, которое у меня сформировалось не всегда соответс-
вует общепринятому.  Но именно сочетание  гражданственности  с
нравственным началом  и  гуманистической системой обществовед-
ческих суждений у меня и связывается с  понятием  интеллигент-
ности. В гораздо большей степени, чем с понятием интеллектуал.

ГРЫЗЛОВ И ЛУНАЧАРСКИЙ

     Слово "интеллигент" я впервые услышал ,  вероятнее всего,
от отца.  Причем как осуждение человека в  неинтеллигентности,
то есть в отрицательном контексте. На Сходне в двадцатых годах
жило и имело хорошую дачу  некое  семейство  то ли Семенковых,
то ли Семененковых. В памяти остались большие и светлые комна-
ты,  красивая мебель. Был рояль: кто то из семьи любил музици-
ровать.  Было много книг в дорогих переплетах.  Семенковы были
людьми явно образованными.  Был там и мальчик,  примерно моего
возраста.  Вероятнее всего, как я сейчас думаю, это была семья
преуспевающего нэпмана, которых в те годы было немало. В конце
20-х годов они всей семьей уехали за границу.
     Несмотря на внешнюю  респектабельность  Семенковых,  отец
несколько раз говорил о том,  сколь они не интеллигентны,  как
всегда они врут,  даже в мелочах,  сколько у  них  внутреннего
хамства, как они не умеют уважать труд других людей. Мне труд-
но судить о причинах такой оценки,  но отец, насколько я помню
очень не  любил  говорить плохо о людях.  Во всяком случае,  я
довольно рано понял, что нельзя отождествлять образованность и
интеллигентность, которая суть некая высшая категория. "Интел-
лигентность", это свойство людей обладать особым духовным  ми-
ром  и духовными потребностями,  это способность ценить и ува-
жать духовный мир другого человека, может быть и очень непохо-
жий  на  собственный.  И среди интеллигентных людей могут быть
представители самых разных сословий и  профессий.  Вот  такова
была  моя  первооснова понимания интеллигентности,  на которую
нанизовалось множество конкретных обстоятельств.
     В нашем доме на Сходне было три печки, которые в те дале-
кие 20-е годы топили дровами.  И все три печки клал один и тот
жн печник Иван Михаилович Грызлов. Он был, прежде всего масте-
ром в том самом настоящим понимании этого слова,  которое  хо-
чется писать  с большой буквы.  И брал за свою работу дорого -
грызловская работа должна была цениться.  Как то он переклады-
вал одну из наших печек. Работа была закончена и дед уже соби-
рался заплатить ему за работу.  Но Ивану Михаиловичу что то  в
печке не понравилось.  Он остановил деда и сердито сказал:"По-
годи Сергей Васильевич. Ты в печах ничего не понимаешь. А при-
дет  понимающий  и  спросит  - кто клал?.  Ты что ему скажешь?
Грызлов". И на следующий день он всю работу сделал заново.
     Но не  только  порядочностью  мастера и уважением к собс-
твенной профессии Иван Михалович был мил моему деду.  Он о нем
говорил так:  умнейший и интеллигентнейший человек.  Дед любил
поговорить с ним о том,  что твориться в  мире.  Говорили  они
долго, неторопясь внимательно вслушиваясь в слова друг друга -
старый железнодорожный инженер  в  генеральских  чинах  и  уже
тоже очень немолодой печник.  Любила Ивана Михаиловича  и  моя
бабушка  и когда он к нам иногда днем заходил,  то бабушка его
обычно угощала чаем и с удовольствием с ним пускалась в разго-
воры.  И эта симпатия и его любовь к чаю, обошлись однажды для
бедного Ивана Михаиловича весьма недешево.
     Как то  Иван Михаилович зашел к нам и по традиции бабушка
предложила ему выпить чаю.  Он с охотой согласился. Чай он пил
в прикуску,  любил  его  очень крепким и пил много,  особенно,
когда разговор был ему интересен.  Но тут в  моем  рассказе  я
должен сделать маленькое отступление. У бабушки, как и у боль-
шинства пожилых людей был крепковат желудок.  И  она  пила  на
ночь завар александрийского листа.  Теперь его стали называть,
кажется,"сена". И всегда на кухне стоял чайник с его заваркой.
На  вид это был очень крепко заваренный чай,  а на вкус?  Но о
вкусах не спорят.
     Разговор в тот день с бабушкой был, видимо, Ивану Михало-
вичу очень по душе и он пил,  похваливая чай, стакан за стака-
ном.  И выпил весь чайник.  Когда Грызлов ушел,  бабушка вдруг
обнаружила, что она по ошибке наливала Ивану Михаиловичу вмес-
то  обычного чая завар александрийского листа.  Чем окончилась
эта история и как перенес пожилой человек такую порцию  слаби-
тельного я, к сожалению, не знаю. Но отношения сохранились са-
мые добрые.
     В жизни я не раз убеждался, что среди простых русских лю-
дей нередко встречаются  люди  глубокой  интеллигентности,  со
своей системой  взглядов,  выработанных  долгим размышлением и
природной мудростью. Таким был и мой старшина Елисеев, с кото-
рым я провел бок о бок несколько трудных фронтовых лет.
     И еще один эпизод, повлиявший на мое отношение к проблеме
интеллигенции.
     Отец был исключен из состава сотрудников Московского уни-
верситета сразу же после революции.  Но все время мечтал и на-
деялся вернуться к преподавательской и  научной  деятельности.
Однажды, по совету своих университетских учителей,  он написал
письмо  Луначарскому  с просьбой восстановить его в числе сот-
рудников университета на любых условиях.  Тогда  времена  были
иные чем теперь и несмотря на всю их суровость,  члены  прави-
тельства иногда отвечали на письма. Луначарский пригласил отца
приехать к нему на дачу.  День был воскресный и отец уехал  на
встречу  окрыленный и полный надежд.  Вернулся он поздно вече-
ром, очень расстроенный и весь дрожал от обиды.
     Как оказалось никакого серьезного разговора, на что наде-
ялся мой отец,  так и не состоялось. Собственно говоря, разго-
вора и вообще на было. Отец даже ничего и не смог сказать Ана-
толию Васильевичу,  которого  все  считали   интеллигентнейшим
человеком, чуть ли не совестью партии.
     Луначарский принял отца в холле большой  двухэтажной дачи
и довольно долго заставил его там ожидать.  Затем он спустился
к нему в халате, который был едва застегнут. Держа в одной ру-
ке письмо,  а другой придерживая полы халата и даже не предло-
жив сесть,  Анатолий Васильевич начал сразу говорить на  повы-
шенных  тонах:"Как Вы можете мне писать такие письма.  Неужели
Вы и те,  которые за Вас ходатайствуют  не  понимают,  что  вы
здесь ни кому не нужны,  что вам никто никогда не доверит обу-
чать студентов.  Скажите спасибо,  за то,  что партия вас пока
терпит". И так далее и все в таком же духе.
     Все надежды отца рухнули,  причем, на всегда! А ему тогда
еще не было и сорока.  Он был сильный и энергичный человек.  И
его действительно самым большим желанием было  служить России.
Можно представить себе его состояние! И